слив для раковины под стиральную машину 
А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 

по пути веры или метафизики. Я знаю, что ты не умер и что столы на трех ножках не помогут; я не пойду за советами к ясновидящим, ведь у них тоже свои законы, и они сочли бы меня помешанным. Я могу только верить в то, что я знаю, идти своим путем, как ты, высохший и больной, идешь своим, здесь, где ты находишься сейчас, не мешая мне, ни о чем не прося, но каким-то образом находя опору во мне, знающем, что ты жив и находишься в этом звене, связывающем тебя с областью, которой ты не принадлежишь, но которая удерживает тебя Бог знает почему, Бог знает зачем. И наверно, поэтому бывают моменты, когда я становлюсь тебе нужен, и тогда мне является Клаудио или вдруг я встречаю тебя в кафе, где мы играли в бильярд, или в комнате на верхнем этаже, где мы ставили пластинки Равеля и читали Лорку и Рильке, и ослепительная радость оттого, что ты жив, сильнее, чем бледность твоего лица и холодная слабость твоей руки; ведь даже в глубоком сне я не обманываюсь, как обманываюсь порой при виде Альфредо или Хуана Карлоса, радость эта не имеет ничего общего со страшным разочарованием при пробуждении, когда понимаешь, что видел сон, с тобой я просыпаюсь — и ничто не меняется, только я больше не вижу тебя, но я знаю, что ты жив, здесь, на нашей земле, а не в какой-нибудь астральной сфере или отвратительном преддверии рая, и радость не проходит, она здесь, когда я пишу, и она не противоречит грусти оттого, что я еще раз увидел, как тебе плохо; у меня еще остается надежда, Пако, я и пишу потому, что надеюсь; и пусть даже все время будет то же самое: лестница, ведущая в твою комнату, кафе, где между карамболями ты скажешь мне, что болел, но теперь тебе лучше, солжешь, жалко улыбнувшись; это надежда, что когда-нибудь все переменится и Клаудио не придется искать меня и плакать, припав ко мне, прося, чтобы я навестил тебя.
и даже если бы вновь пришлось быть рядом с ним в его смертный час, как той октябрьской ночью; четверо друзей, холодная лампа, свисающая с гладкого потолка, последний укол корамина, голая окоченевшая грудь, открытые глаза, которые один из нас закрыл ему, рыдая
Читатель, ты решишь, что я сочиняю; Бог с тобой, люди давно уже приписывают моему воображению то, что я пережил на самом деле, и наоборот. Понимаешь, я никогда не встречался с Пако в городе, о котором писал однажды, в городе, который мне то и дело снится и который похож на владения бесконечно откладывающейся смерти, в городе смутных поисков и невозможных свиданий. Не было бы ничего естественней, чем увидеть его там, но там я его не встречал никогда и, наверно, так и не встречу. У него своя территория, он — кошка в своем четко очерченном мирке: в доме на улице Ривадавиа, в кафе-бильярдной на каком-нибудь углу Онсе. Может, встреть я его в городе аркад и северного канала, он стал бы частью механических поисков, бесконечных комнат в отеле, горизонтально ездящих лифтов, этого столько раз возвращающегося растянутого кошмара; его присутствие стало бы не таким тягостным, если б я считал его частью этой декорации, которая обеднила бы наши встречи, сгладила бы острые углы и приспособила бы все к своим неуклюжим играм. Но у Пако свои владения, он — одинокая кошка, выглядывающая из своего уединенного мирка; ко мне приходят лишь его близкие: Клаудио или отец, иногда еще старший брат. И когда я просыпаюсь, повстречавшись с ним в кафе, увидев смерть в его прозрачных глазах, все остальное теряется в коловращении дня и только он остается со мной и когда я чищу зубы, и когда перед уходом из дому слушаю последние известия; и это уже не образ, с жестокой отчетливостью воспринятый сквозь призму сна (серый костюм, голубой галстук, черные мокасины), а уверенность в том, что он непостижимым образом остается здесь и страдает.
и даже нет надежды на чудо увидеть его вновь счастливым, играющим в мяч, влюбленным в девушек, с которыми он танцевал в клубе
маленький серый головастик, обезьянка, дрожащая от холода под одеялами, протягивающая мне игрушечную лапку, зачем, почему
И пусть я не смогу заставить тебя пережить это, я все равно пишу для тебя, мой читатель, потому что это еще один способ прорвать оцепление, попросить тебя поискать в твоей душе — а вдруг там тоже есть такие кошки, покойники, которых ты любил когда-то и которые остались в этом «здесь», как мне осточертело называть его шаблонными словами. Я делаю это ради Пако, вдруг это или что-нибудь еще окажется ему полезным, поможет вылечиться или умереть, чтобы Клаудио больше не приходил ко мне, или просто я пишу, чтобы наконец почувствовать,
что все — обман и Пако мне всего лишь снится, что он, Бог знает почему, запал мне в душу больше, чем Альфредо или другие покойники. Наверно, ты так и решишь, а что еще может прийти тебе в голову, если, конечно, с тобой не случалось ничего подобного; но никто никогда не говорил мне о таких вещах, и я не жду этого от тебя, просто мне нужно было выговориться и подождать, выговориться и снова лечь спать, и жить как все, делая все возможное, чтобы забыть, что Пако по-прежнему здесь и ничто не кончается, потому что завтра или на будущий год я проснусь, как сейчас, и пойму, что Пако жив, он позвал меня, потому что ждал от меня чего-то, а я не могу ему помочь, потому что он болен и скоро умрет.
[Пер. Т.Шишовой]
Местечко под названием Киндберг
Названное Киндберг, наивно переведенное как «Детская гора» или увиденное как добрая, приветливая гора, — в любом случае это городок, куда приезжают ночью из дождя, исступленно припадающего мокрым лицом к ветровому стеклу; это старая гостиница с глубокими колодцами коридоров, где моментально забываешь о буре, бьющейся и царапающейся за окном; это долгожданное пристанище, возможность переодеться и понять, что здесь хорошо и уютно; это суп в большой серебряной супнице и белое вино… как приятно разломить хлеб и дать первый ломоть Лине, которая кладет его на ладонь, словно бесценный дар (и воистину так оно и есть!), а потом, Бог знает почему, Лина дует на него, и ее челка взлетает и трепещет, словно ответное дуновение руки и хлеба приподняло занавес крошечного театрика, и Марсело кажется, будто он видит вышедшие на сцену мысли Лины, фантазии и воспоминания Лины, которая с удовольствием прихлебывает вкусный суп, дуя на него и все время улыбаясь.
Но — нет, ее гладкий, младенческий лоб остается спокойным, сначала только журчащий голос роняет по каплям информацию о своей хозяйке, и так происходит первое приближение к Лине: оказывается, она чилийка… напеваемый вполголоса мотивчик из репертуара Арчи Шеппа, слегка обгрызенные, но очень чистые ногти и одежда, испачкавшаяся от поездок автостопом и ночевок на фермах и постоялых дворах юности. Юность, смеется Лина и ест суп, чмокая, как медвежонок, да ты даже не представляешь себе нынешнюю молодежь, это же ископаемые, ходячие трупы, совсем как в том фильме Ромеро.
Марсело чуть было не спрашивает ее: «Какого такого Ромеро? Первый раз слышу об этом Ромеро». Но вовремя спохватывается. Пусть себе болтает… забавно присутствовать на этом празднике горячей еды, а чуть раньше — наслаждаться восторгом Лины при виде комнаты и камина, поющего, ждущего камина… пухлый бумажник, этакий денежный пузырь, необходимый каждому, кто хочет путешествовать без проблем;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186
 сантехника магазины в Москве 

 alcor плитка