Ну да, глядишь, командировка на годик, от силы на два» – так кратко, но многозначительно меня напутствовали в Александровском заводе. И вскоре началась моя карийская одинокая, угрюмая жизнь.
Я поселился при тюремном лазарете, в бывшей родилке для каторжанок. Окна украшали решетки, меблировка состояла из деревянной больничной койки, некрашеного стола и табуреток; чемодан с одеждой (по-здешнему – лопатью) заменял комод. Из окон виднелась наполовину лысая сопка, окрещенная «Арестантской башкой». Изо дня в день, при любой погоде, с девяти вечера до восьми утра выло протяжное: «Слу-у-ша-а-ай…»
В моем заведовании находились пять фельдшеров и 280 лазаретных мест, а на моем попечении – четыре тысячи каторжан, тысяча двести стражников, пеших казаков, да прибавьте офицеров и чиновников с семьями, да прибавьте баб и ребятишек, последовавших на край света за своими бывшими кормильцами. Не много ли на одного медика? И притом, получающего жалкие 15 рублей в месяц, так как содержание от военного ведомства не поступало долгие годы: дело у нас известное – бумаги затерялись.
По прибытии я получил приказание полковника Маркова, возглавлявшего карийскую администрацию, осмотреть санитарное состояние шести острогов.
Острогами назывались гнилые и смрадные постройки, похожие на выгребные ямы, где изнывали каторжные, покрытые мириадами вершковых вшей. Бытие держалось на трех китах: параша, баланда, крошево. Параша и баланда в пояснениях не нуждаются, мы не иностранцы. А крошево – деликатес: слегка засоленные бочки с капустными отбросами, издающими нестерпимую вонь Вообще атмосферу в острогах воздухом назвал бы лишь идиот: CO2 с добавкой острого аммиачного запаха груды человеческого мяса.
Я описал «санитарное состояние» таким, каким увидел. Донесение перебелял фельдшер Меньших, старый карийский служитель, человек отнюдь не злой, но как бы в коросте апатии.
– Господин доктор. – сказал он, – ей-богу, напрасно.
– Что такое, Иван Палыч?
Он пощелкал толстым ногтем по черновику:
– Не понравится, господин доктор.
Я пожал плечами.
– Бог не выдаст, свинья не съест.
– Так-то оно так, да не для нашей Кары… Лучше бы коротенько: «В санитарном отношении тюрьмы удовлетворительны» – и шабаш. А вы эва: хлеб с песком, баланда с мышиным пометом и тараканами, воздуха нет, нары двойные… Напрасно, господин доктор, не понравится.
Несколько дней погодя призывают меня «по делам службы» к полковнику Маркову. Встретив его где-нибудь вне каторги, вы и не подумали бы, что встретили зверя – просто хорошо откормленная низколобая особь. Смерив меня удивленным взглядом, он сказал сердито:
– Па-аслушайте, батенька, эт-то что же такое-с? – И встряхнул двумя пальцами мой рапорт. – Эт-то ж, батенька, ли-те-ра-тура! Я вам приказывал осмотреть тюрьмы, а у вас – ли-те-ра-тура. Черт знает что такое! Да как вы посмели, а? Как посмели-то, объясните!
– Описал то, что есть, господин полковник.
Он вскинулся:
– Прошу не рассуждать! Я хозяин здесь, всему хозяин, а вы меня оскорбляете. Из Читы губернатор приезжал – все хорошо-с, а вы… Ишь ты, без году неделя в службе, а уже туда же, понимаете ли… – Он стал дышать с присвистом. Потом крикнул: – Молчать!
У меня вырвалось:
– А я и молчу, господин полковник.
Он пуще загремел:
– Да знаете ли вы? Да я вас на Сахалин закатаю! Без суда и следствия! Узнаете тогда, как наносить личные оскорбления начальству!
Признаться, мне показалось, что он не вполне нормален. Я еще не сознавал толком, что такое карийская субординация, и потому быстро прослыл человеком неуживчивым и вздорным. Меня приглашали как врача, но вообще-то сторонились и чиновники, и офицеры. Господи, что это была за публика!
Офицеры сводного батальона принадлежали к наихудшим в российской армии. Их выгнали из полков, не вынесли в губернских городах и сочли для них самым подходящим местом службы безответную каторгу, наглухо отрезанную от цивилизации. Тут-то они и выказывали себя во всем блеске: насиловали каторжанок, дрались, пьянствовали до белой горячки, безобразничали, иные, случалось, и верхом в церковь вламывались. И все же были лучше заурядчины, подвизавшейся по гражданской части. Эти офицеры, как правило, не обирали нижних чинов, а, бывало, и делились последним рублем. Крапивное же семя, бывшие ппсаря, бывшие урядники и фельдфебели, поедом ели каторгу, помаленьку высасывая «изрядную копейку» – и на подлогах, и на отчетах, и на каторжанской пайке, и на контрабандной водке, и на скупке золота у вольных старателей. Сказать прямо, вся администрация была форменная уголовщина.
Этой-то форменной уголовщине я и не пришелся ко двору: «Прозябает, нищенствует, жрет черт-те что, курит дрянь, а, гляди-ка, фордыбачит!» Кажется, гордись таким отщепенством, но приплющит, сомнет одиночеством, особенно в долгий, заунывный перелом от осени к зиме, так, ей-ей, и к такой публике потянешься, лишь бы не встать на карачки и не завыть на луну.
А другая уголовщина – по силе жизненных, социальных обстоятельств – эта уголовщина, голодная, оборванная, замордованная, о которой душа-то кровоточила, видела во мне блаженненького: «Не ругается и по сусалам не смажет! Из-за нашего крошева на рожон прет, себе же хуже. А поротого привезут – разрюмится. Смех, да и только». Кажется, гордись сам собой, но такая обида и такое недоумение прожигали, что в бессилье руки ронял. (К «блаженненьким», к «юродивым» каторга, так сказать, простолюдинская, причисляла и государственных преступников, тех, что, по слову Некрасова, за несчастный народ вопияли.)
Над поротыми – «смех, да и только» – я и вправду плакал. Первую экзекуцию никогда не забуду.
Дождливым вечером мы сумерничали с фельдшером Меньших. Пошел нарочный и подал нумерованный конверт. Я вскрыл и прочел: «Предписываю вашему благородию завтрашнего числа, в 2 часа пополудни, присутствовать при наказании плетьми, 60-ю ударами, каторжного Верхне-Карийской тюрьмы Ивана Непомнящего, 57 лет от роду, судившегося за третий побег и кражу со взломом. Наказание плетьми имеет быть произведено в ограде Верхне-Карийской тюрьмы, под наблюдением смотрителя оной губернского секретаря Одинцова».
Я замотал головой: не поеду… не поеду… не поеду…
– Эх, господин доктор, – сказал Иван Павлович, – штука-то, конечно, не кадриль, а надо ехать: закон требует. Умри он при докторе – никакого спросу. А умри он без доктора – вам же и несдобровать. Никуда не денешься, надо ехать.
И верно, деться было некуда.
Шестьдесят ударов, шестьдесят плетей – и каких: Сашкиных, Сашки Жиракова. Однажды он в канцелярии демонстрировал свое мастерство.
– Ну, гляди, Сашка, не оконфузься, – весело приговаривал кто-то из старших чиновников, отмыкая конторку и подавая палачу продолговатый ящик.
Жираков, дюжий верзила, подстриженный в скобку, с красной рожей лабазника, самодовольно ухмылялся. На лицах канцеляристов лежала печать жадного азарта, как в игре, когда вот-вот сорвут банк. Посреди комнаты поставили тяжеленный, на клею и шипах, табурет. Сашка легким, даже как бы и нежным движением извлек из ящика свой «инструмент». То была длинная, круглая, гладкая ручка; к одному концу ее тонкими ремешками прикреплялось железное кольцо; от этого кольца начинался ременный цилиндр, на свободном конце которого тоже поблескивало железное кольцо;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148
Я поселился при тюремном лазарете, в бывшей родилке для каторжанок. Окна украшали решетки, меблировка состояла из деревянной больничной койки, некрашеного стола и табуреток; чемодан с одеждой (по-здешнему – лопатью) заменял комод. Из окон виднелась наполовину лысая сопка, окрещенная «Арестантской башкой». Изо дня в день, при любой погоде, с девяти вечера до восьми утра выло протяжное: «Слу-у-ша-а-ай…»
В моем заведовании находились пять фельдшеров и 280 лазаретных мест, а на моем попечении – четыре тысячи каторжан, тысяча двести стражников, пеших казаков, да прибавьте офицеров и чиновников с семьями, да прибавьте баб и ребятишек, последовавших на край света за своими бывшими кормильцами. Не много ли на одного медика? И притом, получающего жалкие 15 рублей в месяц, так как содержание от военного ведомства не поступало долгие годы: дело у нас известное – бумаги затерялись.
По прибытии я получил приказание полковника Маркова, возглавлявшего карийскую администрацию, осмотреть санитарное состояние шести острогов.
Острогами назывались гнилые и смрадные постройки, похожие на выгребные ямы, где изнывали каторжные, покрытые мириадами вершковых вшей. Бытие держалось на трех китах: параша, баланда, крошево. Параша и баланда в пояснениях не нуждаются, мы не иностранцы. А крошево – деликатес: слегка засоленные бочки с капустными отбросами, издающими нестерпимую вонь Вообще атмосферу в острогах воздухом назвал бы лишь идиот: CO2 с добавкой острого аммиачного запаха груды человеческого мяса.
Я описал «санитарное состояние» таким, каким увидел. Донесение перебелял фельдшер Меньших, старый карийский служитель, человек отнюдь не злой, но как бы в коросте апатии.
– Господин доктор. – сказал он, – ей-богу, напрасно.
– Что такое, Иван Палыч?
Он пощелкал толстым ногтем по черновику:
– Не понравится, господин доктор.
Я пожал плечами.
– Бог не выдаст, свинья не съест.
– Так-то оно так, да не для нашей Кары… Лучше бы коротенько: «В санитарном отношении тюрьмы удовлетворительны» – и шабаш. А вы эва: хлеб с песком, баланда с мышиным пометом и тараканами, воздуха нет, нары двойные… Напрасно, господин доктор, не понравится.
Несколько дней погодя призывают меня «по делам службы» к полковнику Маркову. Встретив его где-нибудь вне каторги, вы и не подумали бы, что встретили зверя – просто хорошо откормленная низколобая особь. Смерив меня удивленным взглядом, он сказал сердито:
– Па-аслушайте, батенька, эт-то что же такое-с? – И встряхнул двумя пальцами мой рапорт. – Эт-то ж, батенька, ли-те-ра-тура! Я вам приказывал осмотреть тюрьмы, а у вас – ли-те-ра-тура. Черт знает что такое! Да как вы посмели, а? Как посмели-то, объясните!
– Описал то, что есть, господин полковник.
Он вскинулся:
– Прошу не рассуждать! Я хозяин здесь, всему хозяин, а вы меня оскорбляете. Из Читы губернатор приезжал – все хорошо-с, а вы… Ишь ты, без году неделя в службе, а уже туда же, понимаете ли… – Он стал дышать с присвистом. Потом крикнул: – Молчать!
У меня вырвалось:
– А я и молчу, господин полковник.
Он пуще загремел:
– Да знаете ли вы? Да я вас на Сахалин закатаю! Без суда и следствия! Узнаете тогда, как наносить личные оскорбления начальству!
Признаться, мне показалось, что он не вполне нормален. Я еще не сознавал толком, что такое карийская субординация, и потому быстро прослыл человеком неуживчивым и вздорным. Меня приглашали как врача, но вообще-то сторонились и чиновники, и офицеры. Господи, что это была за публика!
Офицеры сводного батальона принадлежали к наихудшим в российской армии. Их выгнали из полков, не вынесли в губернских городах и сочли для них самым подходящим местом службы безответную каторгу, наглухо отрезанную от цивилизации. Тут-то они и выказывали себя во всем блеске: насиловали каторжанок, дрались, пьянствовали до белой горячки, безобразничали, иные, случалось, и верхом в церковь вламывались. И все же были лучше заурядчины, подвизавшейся по гражданской части. Эти офицеры, как правило, не обирали нижних чинов, а, бывало, и делились последним рублем. Крапивное же семя, бывшие ппсаря, бывшие урядники и фельдфебели, поедом ели каторгу, помаленьку высасывая «изрядную копейку» – и на подлогах, и на отчетах, и на каторжанской пайке, и на контрабандной водке, и на скупке золота у вольных старателей. Сказать прямо, вся администрация была форменная уголовщина.
Этой-то форменной уголовщине я и не пришелся ко двору: «Прозябает, нищенствует, жрет черт-те что, курит дрянь, а, гляди-ка, фордыбачит!» Кажется, гордись таким отщепенством, но приплющит, сомнет одиночеством, особенно в долгий, заунывный перелом от осени к зиме, так, ей-ей, и к такой публике потянешься, лишь бы не встать на карачки и не завыть на луну.
А другая уголовщина – по силе жизненных, социальных обстоятельств – эта уголовщина, голодная, оборванная, замордованная, о которой душа-то кровоточила, видела во мне блаженненького: «Не ругается и по сусалам не смажет! Из-за нашего крошева на рожон прет, себе же хуже. А поротого привезут – разрюмится. Смех, да и только». Кажется, гордись сам собой, но такая обида и такое недоумение прожигали, что в бессилье руки ронял. (К «блаженненьким», к «юродивым» каторга, так сказать, простолюдинская, причисляла и государственных преступников, тех, что, по слову Некрасова, за несчастный народ вопияли.)
Над поротыми – «смех, да и только» – я и вправду плакал. Первую экзекуцию никогда не забуду.
Дождливым вечером мы сумерничали с фельдшером Меньших. Пошел нарочный и подал нумерованный конверт. Я вскрыл и прочел: «Предписываю вашему благородию завтрашнего числа, в 2 часа пополудни, присутствовать при наказании плетьми, 60-ю ударами, каторжного Верхне-Карийской тюрьмы Ивана Непомнящего, 57 лет от роду, судившегося за третий побег и кражу со взломом. Наказание плетьми имеет быть произведено в ограде Верхне-Карийской тюрьмы, под наблюдением смотрителя оной губернского секретаря Одинцова».
Я замотал головой: не поеду… не поеду… не поеду…
– Эх, господин доктор, – сказал Иван Павлович, – штука-то, конечно, не кадриль, а надо ехать: закон требует. Умри он при докторе – никакого спросу. А умри он без доктора – вам же и несдобровать. Никуда не денешься, надо ехать.
И верно, деться было некуда.
Шестьдесят ударов, шестьдесят плетей – и каких: Сашкиных, Сашки Жиракова. Однажды он в канцелярии демонстрировал свое мастерство.
– Ну, гляди, Сашка, не оконфузься, – весело приговаривал кто-то из старших чиновников, отмыкая конторку и подавая палачу продолговатый ящик.
Жираков, дюжий верзила, подстриженный в скобку, с красной рожей лабазника, самодовольно ухмылялся. На лицах канцеляристов лежала печать жадного азарта, как в игре, когда вот-вот сорвут банк. Посреди комнаты поставили тяжеленный, на клею и шипах, табурет. Сашка легким, даже как бы и нежным движением извлек из ящика свой «инструмент». То была длинная, круглая, гладкая ручка; к одному концу ее тонкими ремешками прикреплялось железное кольцо; от этого кольца начинался ременный цилиндр, на свободном конце которого тоже поблескивало железное кольцо;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148