Когда Щербина и Серапионыч явились в «Овцу», там за двумя сдвинутыми столиками уже сидели несколько поэтов и поэтесс. Прямо над ними, на стене, белело огромное пятно, которое при некоторой доле художественного воображения можно было принять за овцу — никто не помнил, откуда и когда оно появилось, но все считали неотъемлемой частью харчевни. И если бы «овчиное» пятно однажды исчезло со стены, то творческая интеллигенция ощутила бы, что в ее творческой жизни чего-то не хватает.
— Извините за опоздание, — приветствовал Щербина собратьев и сосестер по искусству, присаживаясь вместе с доктором за стол. — Позвольте на этот раз начать наше заседание без формальностей.
Поэты сразу поняли, о чем речь. Откуда-то появились кружки, чашки и даже картонные стаканчики из-под мороженого, и Щербина очень ловко прямо под столом разлил водку, даже не вынимая бутылку из авоськи.
— Ну, за поэзию! — провозгласила Софья Кассирова, поэтесса рембрандтовско-рубенсовских очертаний.
Когда первый тост был закушен (запит чаем, занюхан рукавом или краюшкой хлеба), Щербина извлек из кармана замусоленную школьную тетрадку в косую линеечку, на обложке которой Серапионыч узрел надпись: «Путешествие в Париж. Сочинение Вл. Щербины, 1984 год».
Нельзя сказать, что администрация «Овцы» была в восторге от того, что поэты пьют принесенный алкоголь, вместо того чтобы приобретать его в разлив и на месте (естественно, с неизбежными наценкой и недоливом), но бороться с этим было совершенно бесполезно: без выпивки творческие личности обходиться не могли, а на «официальную» выпивку у них хронически не хватало средств.
Дождавшись, когда все закусят, Щербина встал и торжественно, чуть нараспев, стал читать:
— Я видел Париж воочию,
Париж видел меня...
Далее речь шла о приключениях лирического героя поэмы в дремучем Бульонском лесу и о высокой развесистой ржи Елисеевских лугов, глядя на которую, поэт вспоминал свою возлюбленную, исчезнувшую в Звездной Бесконечности.
— Вы и вправду были в Париже? — тихо спросил Серапионыч, когда поэт кончил чтение под общие вежливые аплодисменты — никто не понял толком, что хотел сказать автор, но яркие образы поэмы, кажется, проняли всех.
— Был ли я в Париже? — переспросил Щербина. — Ну разумеется, не был! Кто меня туда пустит? Дело не в Париже, а во Всемирной Душе.
— А, ну понятно, — закивал Серапионыч, хотя не имел ни малейшего представления, что это за Всемирная Душа и какое она имеет отношение к Парижу.
После Щербины во весь свой могучий рост поднялась Софья Кассирова — признанная певица Древнего Египта, пирамид, фараонов и священных Нильских крокодилов. Собственно, таковою она стала, разрабатывая сию благодатную тему на протяжении восьмидесятых и девяностых годов, так что теперь Серапионычу, похоже, посчастливилось присутствовать при первых шагах гениальной поэтессы на «египетском» поприще.
Прополоскав глотку остатками того, что было в стаканчике, Софья принялась вещать замогильным (если не сказать — запирамидным) голосом:
— Если Нил великий разольется,
В берега его уж не вогнать,
Если жрец Омона не вернется,
Как мне век свой в горе вековать?
Выйду утром я на берег Нила,
Где цвели туманы над рекой,
И священной пасти крокодила
Поклонюся буйной головой...
Серапионычу вспомнились более поздние, еще не написанные строки из этой же серии —
"Жрецу Омона поклоняся в храме,
Отправилась я к Нилу в ближний путь,
Где аллигатор острыми зубами
Ласкал мою девическую грудь" -
и он отметил немалый прогресс госпожи Кассировой в раскрытии «египетской» темы.
После Кассировой слово взял еще один стихотворец, некто Александр Мешковский:
— Недавно мне приснился вещий сон,
Был так неясен, так тревожен он -
Грядущее я зрел в безумной мгле,
Грядущее на небе и земле...
Стихотворение Мешковского было встречено наиболее бурными аплодисментами — как показалось Серапионычу, это было вызвано не столько художественными достоинствами, сколько тем, что по размерам оно значительно уступало опусам Щербины и Кассировой, а это было немаловажно в ожидании следующего тоста.
И тут Серапионыч тоже решил блеснуть. Трудно сказать, что стало тому виною — то ли водка, которую он не употреблял последние два десятка лет, то ли стихи в авторском исполнении, а скорее всего, то и другое в гремучей смеси — но доктор не спеша поднялся за столом. Поэты с любопытством затихли, ибо Серапионыч вообще-то был редким гостем их посиделок, а если и появлялся, то говорил мало, а больше слушал.
— Мне очень понравились все ваши стихи, — прокашлявшись, начал доктор. При этом он заглянул в стаканчик из-под мороженого, где плескались остатки жидкости, но пить не стал, а поставил на стол, где его тут же допил Щербина. — Знаете, я особенно хотел бы отметить «Вещий сон». Скажите, Александр, ваше стихотворение основано, так сказать, на личном опыте, или... Или как?
— Или как, — нехотя ответил Мешковский. — То есть вообще-то я сны вижу, но насколько они вещие, это уж дело другое. А здесь вещий сон — это как бы художественный образ...
— как у Щербины, — с ехидцей вставила Кассирова. — Образ солнца, встающего над Парижем между ног Эйфелевой башни!
— Опошлить можно все, что угодно, — слегка надулся Щербина. — В вашей занимательной египтологии всяких двусмысленностей куда больше, чем у меня! Вот, например...
— Да, так вот, насчет вещих снов, — гнул свое Серапионыч. — Извините, что отклоняюсь от литературы, но лично я и вправду на днях видел вещий сон!
Это сенсационное сообщение вызвало скептические улыбки на лицах поэтов, лишь одна малоприметная и не очень молодая дама спросила:
— И как, он уже сбылся?
Даму звали Ольгой Заплатиной, и друзья-поэты обычно поглядывали на нее чуть свысока, ведь мало того что Ольга Ильинична стихам предпочитала прозу, так еще в своих произведениях избегала всяческих авангардных «наворотов», а напротив — старалась излагать мысли по возможности простым и доступным языком. Разумеется, коллеги по Музе считали, что сочинительница таким образом «выпендривается» и пренебрежительно именовали ее творчество «соцреализмом». Однако Заплатина не обижалась, а продолжала делать свое дело.
— Увы, Ольга Ильинична, пока еще нет, — улыбнулся доктор. — Но если кто-нибудь запомнит, что я теперь скажу, то лет через двадцать сможет проверить, сбылось это или не сбылось.
— Именно двадцать? — недоверчиво переспросил Щербина.
— Что-то около того, — подтвердил доктор. — И, кстати, я узнал о дальнейшей судьбе многих своих знакомых.
— Владлен Серапионыч, а как насчет присутствующих? — вкрадчивым голосом спросил кто-то из поэтов.
— Насчет всех не скажу, но кое-чье будущее я запомнил, — скромно ответил доктор. — Хотя, право же, стоит ли говорить об этом?
— Стоит, стоит! — загалдели заинтригованные стихотворцы. — Говорите, раз уж начали!
— Ну что ж господа, вы сами этого хотели, — дал себя уговорить Серапионыч. — Вот, например, вы, любезнейший Щербина. В какой-то момент вы достигнете определенных вершин, сделаетесь даже председателем литературного общества, но увлечение треклятым зельем сыграет с вами дурную шутку: я видел (во сне, конечно), как вы торгуете на базаре рейтузами, всю выручку пропиваете, и в конце концов...
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142