Ему было до крайности неудобно, что он, решившись помочь ей, теперь никак не может этого исполнить.
Если не Анна, он, наверное, не спешил бы так выйти на свободу, где его не ожидало ничего хорошего. Но Анна!.. Он обещал ее отцу... Хоть и не успел об этом сказать вслух. Но это не важно, важно не что он сказал, а что решил!..
Именно поэтому ему необходимо было как можно скорее быть в Москве! Отчего, стремясь побыстрее покинуть тюрьму, Мишель каждый день, затребовав себе перо и бумагу, писал прошения на высочайшие имена. Которые, впрочем, теперь были не высочайшими, а просто гражданами. Гражданами министрами.
Пару раз в камеру приходил какой-то молодой, прыщавый, на вид просто-таки гимназист, следователь, который учинял ему допрос, требуя показать на известных Мишелю полицейских чинов, которые преследовали революционеров.
— Я таких не знаю, — честно отвечал Мишель.
— Но как же так, вы же служили в сыскном отделении!
— Служил, — соглашался Мишель. — Но не в политическом, а в уголовном. К охранному отделению, коим вы изволите интересоваться, я никакого отношения не имел.
— Но, может быть, вас привлекали на вторые роли, может быть, за кем-нибудь проследить или кого-нибудь арестовать? — вкрадчиво спрашивал следователь.
— Нет. В политическом сыске работали весьма серьезные люди, которые не допускали в свою работу посторонних.
— Как вы изволили сказать — «весьма серьезные»? То есть вы считаете верными методы работы царской «охранки»? Иначе говоря — одобряете их?
— Как вам будет угодно, — пожимал плечами Мишель.
И следователь писал, как ему было угодно.
— Извольте прочесть и подписать.
Мишель читал протокол, вычеркивал фразы, которых не говорил, и ставил свою подпись.
Все это было не следствие — пародия на него. Если бы он попал в руки прежних следователей, они бы быстро узнали все, что им требуется.
Следователь уходил, а Мишель, затребовав перо, писал очередное прошение, теперь уже на имя министра внутренних дел.
Так за чисткой мисок и ложек и писанием бесконечных прошений проходили дни. Здесь, в тюрьме, время имело какой-то свой, особый отсчет — медленный и вязкий. Иногда Мишелю казалось, что он сидит здесь много-много лет.
Отправляя в тюрьмы и на каторгу преступников, он никогда не предполагал — куда, а теперь имел возможность прочувствовать на себе то, что должны были ощущать они. Побывав ранее там, где они, он вряд ли бы стал настаивать на больших сроках...
И снова приходил следователь и интересовался:
— Имели ли вы в своей работе сношения с тайными агентами?
— Безусловно, — кивал Мишель.
— Вы сами вербовали их?
— Некоторых сам, других — другие, иные приходили добровольно, предлагая свои услуги.
— Но это же варварские методы — заставлять честных граждан указывать друг на друга! — возмущался похожий на гимназиста следователь.
— Это самый действенный метод сыска, — не соглашался с ним Мишель. — Только так можно заранее узнать о преступлении, может быть, даже о готовящемся смертоубийстве, и не допустить до него. Кроме того, все известные мне агенты работали по доброй воле, получая за это из казны деньги.
— И в «охранке» тоже?
— Вполне может быть, — кивал Мишель.
Возмущенный коварством «охранки» следователь захлопывал папку и дверь и удалялся...
Как-то незаметно, исподволь наступило не по-питерски теплое лето. Хотя за толстыми тюремными стенами жара никак не ощущалась — в тюрьме всегда был один и тот же, всегда одинаковый климат...
Потом, как-то вдруг, жизнь за стенами забурлила, о чем можно было судить по частой стрельбе из револьверов, винтовок и пулеметов. И даже по отдельным орудийным выстрелам, от которых вздрагивали и дребезжали в окнах стекла.
Мишель не отходил от окна, напряженно прислушиваясь, ловя доносящиеся с воли звуки. Но частая, беспорядочная, с разных сторон, пальба, не давала представления о том, что там может происходить.
Испуганные надзиратели сбивчиво рассказывали про бои на улицах, про грузовики, битком набитые вооруженными солдатами и матросами, про разгромленные магазины и лавки, про сотни мертвецов, которые валялись на улицах и плавали в каналах и Неве!
— Не иначе опять революция! — говорили шепотом они.
Еще одна?.. Да ведь только что февральская была!
Но выстрелы продолжали трещать, а орудия бухать. Значит — точно!
Что было ждать от новой революции — скорого освобождения или еще худшего преследования, было неизвестно.
Стрельба продолжалась пару дней, после чего стихла. И в «Кресты» повалила новая публика.
— Какие-то большевики, — сообщил надзиратель. — Они, вишь ли, хотели бунт учинить, чтобы сверху стать, а их Временные правители всех поразогнали! И к нам сюда чуть не сотню свезли!
Кто такие большевики и чего им надобно, никто толком не знал. Скорее всего, еще одна, вроде эсеров, партия, которая, как поговаривали, брала деньги у немцев, будучи поголовно их шпионами. Впрочем, теперь это не имело никакого значения, поскольку их бунт был усмирен, а всех зачинщиков рассовали по тюрьмам.
Хотя что-то все-таки изменилось.
Потому что вдруг в камеру к Мишелю зашел надзиратель и спросил:
— Вам дверь на день запирать или как?
— В каком смысле? — не понял, о чем он говорит, Мишель.
— Я говорю, если вам дверь запереть надо-ть, вы скажите. А то некоторые хотят, чтобы она открытой была.
— И что, если дверь будет отперта, выйти можно?
— Оно, конечно, не положено, но в виде исключения — с превеликим нашим удовольствием, — загадочно ответил надзиратель, истекая показным добродушием. — Только вы, милостивый государь, далее коридора не ходите, а то как бы беды не приключилось.
Значит, в коридор можно?!
— Тогда не закрывай, не надо, голубчик! — сказал Мишель, ожидая что это непременно какая-нибудь провокация.
Но надзиратель точно ушел, дверь за собой не закрыв! А минуту спустя в нее сунулась чья-то лохматая голова.
— В шахматы не желаете?
— В какие шахматы?.. — совершенно обалдел Мишель.
Но как-то так непроизвольно, само собою кивнул.
— Вот как славно, — обрадовался его гость. — А то в третью камеру стучусь — и хоть бы кто!..
Исчез и через секунду растворил дверь. В руках у него была верно шахматная доска с расставленными фигурами!
— Какими изволите играть — белыми или черными?
Все это напоминало какое-то помешательство.
— Позвольте... Как вы смогли? — спросил Мишель, кивая на распахнутую дверь.
— Ах это, — весело усмехнулся шахматист. — Пустое. Мы сказали надзирателям, что, когда придем к власти, всех их непременно перевешаем, ежели они нас притеснять станут. Вот они, на всякий случай, и испугались. Ну что — ваш ход?..
— Простите, с кем имею честь? — все же спросил Мишель.
— Лев Давыдович, — ответил шахматист. — Троцкий...
Глава 41
Москва гудела. Виданное ли дело, чтобы брата полюбовницы царя и полюбовника царицы в пыточную сволокли! Да так, что никто того, но в первую голову сам несчастный, не ожидал! Весь вечер накануне царь Петр с Виллиамом Монсом и другими придворными кутил, слова ему приветливые говорил, вида не показывая, что на него злобу затаил. Показалось Петру, что царица с Монсом амуры крутит. А может, и впрямь, потому как все знали, что Виллиам в большой доверенности у Екатерины состоял, будучи правителем ее канцелярии, а сестра его — Матрена Балк — была любимой ее фрейлиной, отчего оба являлись весьма могущественными особами при дворе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66
Если не Анна, он, наверное, не спешил бы так выйти на свободу, где его не ожидало ничего хорошего. Но Анна!.. Он обещал ее отцу... Хоть и не успел об этом сказать вслух. Но это не важно, важно не что он сказал, а что решил!..
Именно поэтому ему необходимо было как можно скорее быть в Москве! Отчего, стремясь побыстрее покинуть тюрьму, Мишель каждый день, затребовав себе перо и бумагу, писал прошения на высочайшие имена. Которые, впрочем, теперь были не высочайшими, а просто гражданами. Гражданами министрами.
Пару раз в камеру приходил какой-то молодой, прыщавый, на вид просто-таки гимназист, следователь, который учинял ему допрос, требуя показать на известных Мишелю полицейских чинов, которые преследовали революционеров.
— Я таких не знаю, — честно отвечал Мишель.
— Но как же так, вы же служили в сыскном отделении!
— Служил, — соглашался Мишель. — Но не в политическом, а в уголовном. К охранному отделению, коим вы изволите интересоваться, я никакого отношения не имел.
— Но, может быть, вас привлекали на вторые роли, может быть, за кем-нибудь проследить или кого-нибудь арестовать? — вкрадчиво спрашивал следователь.
— Нет. В политическом сыске работали весьма серьезные люди, которые не допускали в свою работу посторонних.
— Как вы изволили сказать — «весьма серьезные»? То есть вы считаете верными методы работы царской «охранки»? Иначе говоря — одобряете их?
— Как вам будет угодно, — пожимал плечами Мишель.
И следователь писал, как ему было угодно.
— Извольте прочесть и подписать.
Мишель читал протокол, вычеркивал фразы, которых не говорил, и ставил свою подпись.
Все это было не следствие — пародия на него. Если бы он попал в руки прежних следователей, они бы быстро узнали все, что им требуется.
Следователь уходил, а Мишель, затребовав перо, писал очередное прошение, теперь уже на имя министра внутренних дел.
Так за чисткой мисок и ложек и писанием бесконечных прошений проходили дни. Здесь, в тюрьме, время имело какой-то свой, особый отсчет — медленный и вязкий. Иногда Мишелю казалось, что он сидит здесь много-много лет.
Отправляя в тюрьмы и на каторгу преступников, он никогда не предполагал — куда, а теперь имел возможность прочувствовать на себе то, что должны были ощущать они. Побывав ранее там, где они, он вряд ли бы стал настаивать на больших сроках...
И снова приходил следователь и интересовался:
— Имели ли вы в своей работе сношения с тайными агентами?
— Безусловно, — кивал Мишель.
— Вы сами вербовали их?
— Некоторых сам, других — другие, иные приходили добровольно, предлагая свои услуги.
— Но это же варварские методы — заставлять честных граждан указывать друг на друга! — возмущался похожий на гимназиста следователь.
— Это самый действенный метод сыска, — не соглашался с ним Мишель. — Только так можно заранее узнать о преступлении, может быть, даже о готовящемся смертоубийстве, и не допустить до него. Кроме того, все известные мне агенты работали по доброй воле, получая за это из казны деньги.
— И в «охранке» тоже?
— Вполне может быть, — кивал Мишель.
Возмущенный коварством «охранки» следователь захлопывал папку и дверь и удалялся...
Как-то незаметно, исподволь наступило не по-питерски теплое лето. Хотя за толстыми тюремными стенами жара никак не ощущалась — в тюрьме всегда был один и тот же, всегда одинаковый климат...
Потом, как-то вдруг, жизнь за стенами забурлила, о чем можно было судить по частой стрельбе из револьверов, винтовок и пулеметов. И даже по отдельным орудийным выстрелам, от которых вздрагивали и дребезжали в окнах стекла.
Мишель не отходил от окна, напряженно прислушиваясь, ловя доносящиеся с воли звуки. Но частая, беспорядочная, с разных сторон, пальба, не давала представления о том, что там может происходить.
Испуганные надзиратели сбивчиво рассказывали про бои на улицах, про грузовики, битком набитые вооруженными солдатами и матросами, про разгромленные магазины и лавки, про сотни мертвецов, которые валялись на улицах и плавали в каналах и Неве!
— Не иначе опять революция! — говорили шепотом они.
Еще одна?.. Да ведь только что февральская была!
Но выстрелы продолжали трещать, а орудия бухать. Значит — точно!
Что было ждать от новой революции — скорого освобождения или еще худшего преследования, было неизвестно.
Стрельба продолжалась пару дней, после чего стихла. И в «Кресты» повалила новая публика.
— Какие-то большевики, — сообщил надзиратель. — Они, вишь ли, хотели бунт учинить, чтобы сверху стать, а их Временные правители всех поразогнали! И к нам сюда чуть не сотню свезли!
Кто такие большевики и чего им надобно, никто толком не знал. Скорее всего, еще одна, вроде эсеров, партия, которая, как поговаривали, брала деньги у немцев, будучи поголовно их шпионами. Впрочем, теперь это не имело никакого значения, поскольку их бунт был усмирен, а всех зачинщиков рассовали по тюрьмам.
Хотя что-то все-таки изменилось.
Потому что вдруг в камеру к Мишелю зашел надзиратель и спросил:
— Вам дверь на день запирать или как?
— В каком смысле? — не понял, о чем он говорит, Мишель.
— Я говорю, если вам дверь запереть надо-ть, вы скажите. А то некоторые хотят, чтобы она открытой была.
— И что, если дверь будет отперта, выйти можно?
— Оно, конечно, не положено, но в виде исключения — с превеликим нашим удовольствием, — загадочно ответил надзиратель, истекая показным добродушием. — Только вы, милостивый государь, далее коридора не ходите, а то как бы беды не приключилось.
Значит, в коридор можно?!
— Тогда не закрывай, не надо, голубчик! — сказал Мишель, ожидая что это непременно какая-нибудь провокация.
Но надзиратель точно ушел, дверь за собой не закрыв! А минуту спустя в нее сунулась чья-то лохматая голова.
— В шахматы не желаете?
— В какие шахматы?.. — совершенно обалдел Мишель.
Но как-то так непроизвольно, само собою кивнул.
— Вот как славно, — обрадовался его гость. — А то в третью камеру стучусь — и хоть бы кто!..
Исчез и через секунду растворил дверь. В руках у него была верно шахматная доска с расставленными фигурами!
— Какими изволите играть — белыми или черными?
Все это напоминало какое-то помешательство.
— Позвольте... Как вы смогли? — спросил Мишель, кивая на распахнутую дверь.
— Ах это, — весело усмехнулся шахматист. — Пустое. Мы сказали надзирателям, что, когда придем к власти, всех их непременно перевешаем, ежели они нас притеснять станут. Вот они, на всякий случай, и испугались. Ну что — ваш ход?..
— Простите, с кем имею честь? — все же спросил Мишель.
— Лев Давыдович, — ответил шахматист. — Троцкий...
Глава 41
Москва гудела. Виданное ли дело, чтобы брата полюбовницы царя и полюбовника царицы в пыточную сволокли! Да так, что никто того, но в первую голову сам несчастный, не ожидал! Весь вечер накануне царь Петр с Виллиамом Монсом и другими придворными кутил, слова ему приветливые говорил, вида не показывая, что на него злобу затаил. Показалось Петру, что царица с Монсом амуры крутит. А может, и впрямь, потому как все знали, что Виллиам в большой доверенности у Екатерины состоял, будучи правителем ее канцелярии, а сестра его — Матрена Балк — была любимой ее фрейлиной, отчего оба являлись весьма могущественными особами при дворе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66