По деревне поднялся вой. Хлопали двери изб, что-то несли, волочили, вели скотину. Марья Микитиха волочилась по земле, вцепившись зубами в веревочный повод своей пестро-белой коровы, а двое переяславцев толклись, не зная, что делать. Один тянул корову, другой пытался оторвать Микитиху, а потом, махнув рукою, достал нож и отмахнул повод ножом. Микитиха еще лежала, а потом, вскочив, побежала вслед. Ее схватывали раза три, она вырывалась с истошным воплем.
К ним тоже пришли, и Федор, бледный, стоял, глядя на Грикшу, который совсем по-отцовски жевал челюстью и вытаращенными глазами глядел то на ратных, что выносили кули с зерном, то на соблазнительно торчавший у крыльца дровокольный топор. Грикшу так и дергало, и Федя тоже примеривался к крайнему мужику, ожидая только первого братнего движения, когда во двор вошел бледный дядя Прохор и, строго бросив Грикше: «Охолонь!» — сам взял у ратного куль и понес назад. Переяславец распрямился, обвел глазами двор, дернулся за Прохором — глаза у него были бегающие и тоже одичалые — и вдруг, плюнув, поворотил и побежал со двора. У ворот остановились сани. Незнакомый мужик — по платью боярин — вылез из саней. Прохор воротился, встречая. «Здесь чисто!» — отрывисто сказал он и повел боярина в дом.
— Постелишь, мать! — велел он, заходя за боярином в избу, куда Федя уже успел заскочить. Мать сурово поклонилась гостю.
В избу зашли потом еще четверо ратных. Их кони во дворе хрупали зерном. Ужинали в тяжелом молчании. Мать, не садясь, подавала на стол. Переяславцы дружно грызли вареную баранину, уминали пироги и кашу, пили, отдуваясь, квас, изредка роняя малопонятные для Феди замечания.
Татары остановились в Княжеве, и им каждый день резали лошадей. Мать надеялась, что ее минуют, но дошел черед и до их двора, до того, страшного для крестьянина часа, когда рабочую лошадь, в силе, холеную, береженую, или — как у них — будущую рабочую лошадь ведут на убой. И Белянка — видно было по глазам — знала, куда ее ведут, и жалобно глядела и ржала, упираясь с дрожью всей кожи, а Грикша ушел в клеть, и там Федя нашел его, плачущего по-отцовски, молча: мелко тряслись плечи и шея. Он яростно поглядел на Федю и с ненавистью прошипел:
— Уйди!
Белянку забили на задах, чуть ли не за домом. Забивал кухмерьской мужик, коротенький и большеголовый, со скверною улыбкою на лице, и потом они все зашли в избу: боярин, и другой боярин, знакомый, Гаврило Олексич, что приехал только что из Маурина, и ратники, и коротенький кухмерьской, и дядя Прохор, про которого Федя сперва подумал, что он пьян, — так пристально, иногда весь вздрагивая, глядел он, так горячечно пылали щеки.
— Ето дело — рабочих коней бить?
— Конь не рабочий! Пошто врешь? Кобыла и не езжена еще! Вас тут, таких крикунов, поучить хорошо, самому чтоб мало не было! — спесиво отмолвил боярин.
— Ты, боярин, мне не грози! Я тоже на ратях бывал, с князь Александрой ходил, дружинами правил! — с угрозой отозвался Прохор.
Боярин засопел и сбавил тон.
— Чтой-то ты не то баешь! — пропел, покачивая головой, кухмерьской мужик, ладясь польстить начальству.
— А тебе сколь заплатили? — кинулся на него Прохор. — Скажи!
— У нас кобылу свели уже князь Василья ратны, дак опеть! — высоким голосом сказал Федя.
— А оставлен вам конь! У вас тут еще есь добра! Наши вот места совсем запустели! — возразил владимирец.
— Страшно ето, когда рабочих лошадей… И пригнали бы коней своих! — не унимался Прохор. — У нас конины не едят! Чего народ злобите! Коней бить, дак ето всюю жисть рушить!
Прохор порывался, вскрикивал, и Федя снова подумал, что он пьян. (Потом узнал, что кухмерьской не смог сразу убить Белянку и валил ее дядя Прохор.)
— А вы зачем? Татарам, ежели… Ежели татары — власть, дак и вас не нужно!
— Ты, Прохор, осторожнее! — сердито вмешался Гаврило Олексич, — сам живешь, я знаю, как! Вконец еще не разорили тебя!
— Разорили не разорили… Ты, Гаврило Олексич, не то рек! Ты то… Пущай… Вот шапка одна, да знать, что с головы не сымут!
— Пото и плотим, чтобы не сняли с вас шапок, да и голов дурных в придачу! — возразил, прикрикнув, Гаврило.
— Я вот походом ходил… — не уступал Прохор, — Новгород зорили, с костромичами ратились… Почто?!
— Великого князя прошай!
Федя, не в силах смотреть, как убивают Белянку, вечером все-таки вышел на зады. Внутренности кобылы лежали в кучке, и собаки уже бродили около. Деревенские кони вереницей, осторожно ступая, подходили и нюхали снег.
— Товарища свово чуют! — скорбно прозвучал над ухом чей-то голос. — Теперича и не запречь будет…
Федор поворотился и, спотыкаясь, побрел домой.
Татары, переметив избы и людей по всей округе, уезжали на другой день, опять друг за другом, тою же волчьей тропой. Оба боярина уселись в широкие, под ковром, на кованых полозьях, сани. Запряженная трояка, с ходу, виляя, понесла, и ратники запрыгали на седлах, вытягиваясь в ряд.
На выезде, когда сани, мало не вывернув седоков, скатились с бугра и по наезженной санной дороге вылетели на лед озера, Гаврило Олексич поворотился, пробормотал:
— Так-то вот! — Хотел что-то сказать, подвигал кадыком, но сказал только: — Завтра в Вески!
— В Вески! — отозвался владимирский боярин.
Вечером того же дня в избу Михалкиных собрались бабы. Дядя Прохор только заглянул, вызвав мать, сказал, что весной даст им жеребенка, когда его каряя кобыла ожеребится.
— Я заплачу, — отвечала мать.
Прохор как-то резко махнул рукой и, кривясь лицом, быстро ушел.
Мать поставила на стол миску с репой и квас, резала хлеб. Бабы черпали квас, чинно отпивали. Вздыхая, сказывали, у кого что отобрали.
— Татары тоже люди! — помолчав, молвила Олена. — Сказывали, когда громили их, по князь Лександровой грамоте, по всем городам, и на Устюге был тогда ясащик Буга-богатырь, и взял он прежде у одного крестьянина дочь, девушку, понасильничал, за ясак, себе на постелю взял ей. А как пришла грамота, что татар бити, и девка сказала ему… Уж невесть почто, верно, слюбились там! И он пришел на вечье, и народу всему кланялся: не убивайте, мол! И принял веру християнску, и на девке женился на той, сором снял с ей, овенчались.
Рассказывая, Олена смотрела задумчиво прямь себя. У нее свели четырех овец, забрали портна, овес да две кади ржи…
Потрескивала лучина, бабы вздыхали. Фрося, что сидела ближе к светцу, вздымая жирную грудь, наклонялась, брала новую лучину и вставляла в светец. Мать вымолвила в сердцах:
— Княжесьво большое, хорошее, ето не дело — у вдовицы последнее отымать!
Сноха Дарья, помолчав, отозвалась:
— Власть-то какая ни будь, животам бы полегче!
Грикши не было. Где-то пропадал уже день, и мать не спрашивала, где. Федя вышел в звездную стыдь. Постоял, потом сами ноги отвели его под навес, где одиноко стоял Серко, их последний конь, последняя надежда, и беспокойно переминался, не чуя рядом привычного дыхания Белянки.
Федор так и не лег спать. Когда небо слегка посветлело, он, издрогнув от холода, пошел запрягать коня. Пока татары стояли в деревне, никто не ездил ни за дровами, ни за сеном.
Грикша появился о полдень, и они возили вдвоем, молча накладывали, по дороге соскакивая и труся рядом, чтобы облегчить воз, на взъемах дружно наваливались, помогая коню. Было страшно, что Серко без смены не выдержит, и верно, пока возили, стало видать проступившие ребра и спекшийся, засохший след от седелки на холке коня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167