Я тоже читал Нестора!
— Но над нами двое святых, единая мысль, единая доблесть коих — не поднять руки на брата своего! И найди, где еще, в каких землях, у каких народов и государей есть такие святые?! Святые братья-князья, не возжелавшие розни братоубийственной до того, что сами предпочли смерть! И будем в крови, и в смраде, и во всяческой скверне, но сияет паче звезд, паче светлых лучей над нами их двуединое горнее торжество! Я ведь чуть не восхотел убить тебя, Андрей! Вот что содеяли советчики твои — их же пригрел ты на груди своей.
— Советчики всегда плохи, когда не удаются их замыслы, и всегда хороши, когда добиваются своего. Тебе тоже кто-то посоветовал пойти к Ногаю!
— Жаль мне тебя, Андрей. Ты не можешь отрешиться от прежних обид… Я часто думал: почему погибла Русь? Юрий Всеволодич не помог Рязани, наш дед не помог Юрию… Всё не то! Почему не сумели помочь?
Они все стали поврозь. Каждый сам по себе. Каждый кричал: я! В них свое затмило общее. Ну, были и герои! Евпатий Коловрат, Василько Ростовский… А нужно, чтобы соборно, весь народ!
— У меня сын растет, Иван. Не бойся, он не соперник тебе, в нем нет… — Дмитрий, не договорив, сжал и разжал кулак. — Он откопал рукописание одно, от тех времен. Написано велелепно и яро. Ко князю владимирскому послание заточника некоего. Был сослан сюда, в Переяславль… Сослан! Переяславль казался уже заточением от двора, от пышности, от пиров, от владимирского многолюдства градского. И вот и лепота, и ум остр, и красно украшенная речь, а надо всем: «Дай! Дай! Дай!» Дай, княже, серебра, дай место при себе, при дворе, дай милостей, дай сокровищ… И вот — разнесли, разорвали, выжрали, не оставя ничего на трудный год. Похоть власти, жизнь чрева. Давай! Давай! Жирно едя и пия, в красных сапогах ходючи… И все совокуплено, и сила большая, и жирен пирог
— до часу. А час пришел — где пирог? И уже тут будут у кого угодно и как угодно просить: дай! Зосима этот, мних, что в Ярославле первый принял веру Мехметову и начал ругатися иконам, чего и татары не делали! Иные многие… И Федор твой, Черный, Ярославский, с племени.
— Он такой же мой, как и твой!
— Ну наш… Он в Орде? Не женился еще на Менгу-Темеря дочке при живой жене?!
— Женится?!
— Так-то, Андрей! Вот куда приводит корысть. Татарам мочно по семи жен держать, а мы — христиане. Виждь, Иеремия пророк глаголет: «Пойдите и разведайте в землях иных: было ли там что-нибудь подобное сему? Переменил ли какой народ богов своих; хотя они и не боги? А мой народ променял славу свою на то, что ему не помогает! Подивитесь сему, небеса, и содрогнитесь, и ужаснитесь! Ибо два зла сделал народ мой: меня, источник воды живой, оставили и высекли себе водоемы разбитые, которые не могут держать воды. Разве народ мой раб? Или он слаб и робок? Почему он сделался добычею?» Так глаголет Иеремия, пророк израилев.
Над нами ночь. Но ночью виднее звезды и дух свободней устремляется в небеса. Я много передумал за это время, Андрей. Я буду держать землю, и я не выпущу бразды из рук. Это мой путь и мой крест. Я уже не могу иначе и не вижу иного пути. По крайней мере, я спасу Русь от распада. Пусть, кто может, делает другое…
Он смолк, и они долго сидели, не глядя один на другого. Андрей — с прежней упрямой складкой у губ, Дмитрий — с первыми морщинами горечи на лице.
Сказать бы тут об облегчающих душу слезах, об объятии братьев, о том, что нелюбие их прорвалось и вытекло гноем из заживленной язвы. Нет, не прорвалась язва, не вытекло зло, и не было братних объятий и слез. Было тяжелое молчание победителя, уставшего побеждать, и побежденного, озлобленного поражением. Был новый ряд, договорные грамоты, что писали Давыд Явидович с Гаврилой Олексичем и Феофаном, о ратях на Новгород, об ордынском выходе, о кормлениях, вирах и данях…
Семен Тонильич хмуро выслушал речь Андрея, когда тот воротился в Городец, возвел глаза, увидел то, что и хотел увидеть:
— Вот видишь, что значит власть?! И учить, и миловать, и говорить о добре можно только с престола. Жалок был бы он, говорящий о Христе, в ногах твоих валяясь, Андрей! Жалок был бы и ты с его речами в устах. Князь не священник, не отречен от мира. Он миру глава… В Орде плохо сейчас. Пока Ногай у власти, приходится ждать. Сильный всегда прав!
ГЛАВА 66
Зимой соединенные рати Дмитрия и Андрея с татарской, посланной Ногаем помочью подошли к Новгороду, стали на Коричках и начали разорять волость. Только тогда новгородские бояре согласились на требование Дмитрия расторгнуть ряд, заключенный с Андреем, и принять к себе Дмитрия на прежних великокняжеских правах. Заключили мир. Дмитрий отвел войска, въехал в Новгород и снова сел на столе своем. Вопроса о Копорье он пока не подымал. Что-то надломилось в душе, да и слишком неверно было владение мятежным городом. Следовало прежде сплотить и подчинить себе всю землю, заставить князей, что отсиживались по углам, ходить в его воле, как это делал отец, и потом уже ставить новые условия Новгороду. А тут подоспели дела церковные. Новый митрополит Максим, воротясь от Ногая, вызывал к себе в Киев русских епископов, и следовало подготовить и отправить обозы с поминками и митрополичьей данью. Держали и насущные новгородские дела: уряжались с землями, данями, черным бором (многим прежним все-таки пришлось поступиться). Подоспело и семейное торжество — свадьба второй дочери.
В это время в Орде вновь начались раздоры. Туданменгу вовсе не правил, царевичи ссорились между собой, Ногай вел себя как хан, и Орда уже грозила распасться надвое. Приставленные к брату соглядатаи донесли, что Семен Тонильич начал подготавливать Андрея к новому мятежу. Федор Ярославский, слышно, сидел в Орде безвылазно и помогал заговору оттуда.
Дмитрий, бросив новгородские дела, прискакал в Переяславль. В нем проснулось молодое нерассуждающее бешенство. С этим было пора кончать!
Собрали думу. Все, о чем толковали и рядили, сводилось к одному: Семен! Пока не будет покончено с Семеном Тонильичем, смуте не утихнуть.
Дмитрий приказал скакать в Кострому, изымать Семена, выведать все его новые замыслы, с кем и как он сговаривается в Орде, и… скорее убить, чем упустить.
Онтон и Феофан, оба переяславских боярина, назначенных на это дело, очень запомнили последнее наставление князя. Гаврило Олексич, тот сам от поручения увильнул и сына Окинфа отвел, хоть и ратовал за расправу с Семеном паче прочих. Миша Прушанин и тут похотел смягчить, напомнил ответ Христа на вопрос: «Не до семи ли раз миловать согрешившего?» — «Не говорю до семи, но до седьмижды семи раз». Однако Мише не вняли, тут же найдя подходящие к случаю слова: «Аще не хощете послушать меня, погубит вас меч». Бояре, по лицу князя догадав, что ему любо, дружно требовали разделаться с Семеном, и Дмитрий решился на кровь.
ГЛАВА 67
Волга разлилась, и Кострому подтапливало половодьем. Маленькие издали, на берегу суетились людишки — купцы спасали свое добро. От просыхающего дерева пахло свежестью. Свежестью, запахом весенней воды был полон воздух. Терпко и тонко сочился снизу из сада аромат распускающихся почек. С гульбища, устроенного на восточный образец, с обширным навесом и тонкими резными столбиками, была видна как на ладони синяя Волга. Последние редкие льдины проплывали, ныряя в волнах, и какие-то лодьи торопились с того берега.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167
— Но над нами двое святых, единая мысль, единая доблесть коих — не поднять руки на брата своего! И найди, где еще, в каких землях, у каких народов и государей есть такие святые?! Святые братья-князья, не возжелавшие розни братоубийственной до того, что сами предпочли смерть! И будем в крови, и в смраде, и во всяческой скверне, но сияет паче звезд, паче светлых лучей над нами их двуединое горнее торжество! Я ведь чуть не восхотел убить тебя, Андрей! Вот что содеяли советчики твои — их же пригрел ты на груди своей.
— Советчики всегда плохи, когда не удаются их замыслы, и всегда хороши, когда добиваются своего. Тебе тоже кто-то посоветовал пойти к Ногаю!
— Жаль мне тебя, Андрей. Ты не можешь отрешиться от прежних обид… Я часто думал: почему погибла Русь? Юрий Всеволодич не помог Рязани, наш дед не помог Юрию… Всё не то! Почему не сумели помочь?
Они все стали поврозь. Каждый сам по себе. Каждый кричал: я! В них свое затмило общее. Ну, были и герои! Евпатий Коловрат, Василько Ростовский… А нужно, чтобы соборно, весь народ!
— У меня сын растет, Иван. Не бойся, он не соперник тебе, в нем нет… — Дмитрий, не договорив, сжал и разжал кулак. — Он откопал рукописание одно, от тех времен. Написано велелепно и яро. Ко князю владимирскому послание заточника некоего. Был сослан сюда, в Переяславль… Сослан! Переяславль казался уже заточением от двора, от пышности, от пиров, от владимирского многолюдства градского. И вот и лепота, и ум остр, и красно украшенная речь, а надо всем: «Дай! Дай! Дай!» Дай, княже, серебра, дай место при себе, при дворе, дай милостей, дай сокровищ… И вот — разнесли, разорвали, выжрали, не оставя ничего на трудный год. Похоть власти, жизнь чрева. Давай! Давай! Жирно едя и пия, в красных сапогах ходючи… И все совокуплено, и сила большая, и жирен пирог
— до часу. А час пришел — где пирог? И уже тут будут у кого угодно и как угодно просить: дай! Зосима этот, мних, что в Ярославле первый принял веру Мехметову и начал ругатися иконам, чего и татары не делали! Иные многие… И Федор твой, Черный, Ярославский, с племени.
— Он такой же мой, как и твой!
— Ну наш… Он в Орде? Не женился еще на Менгу-Темеря дочке при живой жене?!
— Женится?!
— Так-то, Андрей! Вот куда приводит корысть. Татарам мочно по семи жен держать, а мы — христиане. Виждь, Иеремия пророк глаголет: «Пойдите и разведайте в землях иных: было ли там что-нибудь подобное сему? Переменил ли какой народ богов своих; хотя они и не боги? А мой народ променял славу свою на то, что ему не помогает! Подивитесь сему, небеса, и содрогнитесь, и ужаснитесь! Ибо два зла сделал народ мой: меня, источник воды живой, оставили и высекли себе водоемы разбитые, которые не могут держать воды. Разве народ мой раб? Или он слаб и робок? Почему он сделался добычею?» Так глаголет Иеремия, пророк израилев.
Над нами ночь. Но ночью виднее звезды и дух свободней устремляется в небеса. Я много передумал за это время, Андрей. Я буду держать землю, и я не выпущу бразды из рук. Это мой путь и мой крест. Я уже не могу иначе и не вижу иного пути. По крайней мере, я спасу Русь от распада. Пусть, кто может, делает другое…
Он смолк, и они долго сидели, не глядя один на другого. Андрей — с прежней упрямой складкой у губ, Дмитрий — с первыми морщинами горечи на лице.
Сказать бы тут об облегчающих душу слезах, об объятии братьев, о том, что нелюбие их прорвалось и вытекло гноем из заживленной язвы. Нет, не прорвалась язва, не вытекло зло, и не было братних объятий и слез. Было тяжелое молчание победителя, уставшего побеждать, и побежденного, озлобленного поражением. Был новый ряд, договорные грамоты, что писали Давыд Явидович с Гаврилой Олексичем и Феофаном, о ратях на Новгород, об ордынском выходе, о кормлениях, вирах и данях…
Семен Тонильич хмуро выслушал речь Андрея, когда тот воротился в Городец, возвел глаза, увидел то, что и хотел увидеть:
— Вот видишь, что значит власть?! И учить, и миловать, и говорить о добре можно только с престола. Жалок был бы он, говорящий о Христе, в ногах твоих валяясь, Андрей! Жалок был бы и ты с его речами в устах. Князь не священник, не отречен от мира. Он миру глава… В Орде плохо сейчас. Пока Ногай у власти, приходится ждать. Сильный всегда прав!
ГЛАВА 66
Зимой соединенные рати Дмитрия и Андрея с татарской, посланной Ногаем помочью подошли к Новгороду, стали на Коричках и начали разорять волость. Только тогда новгородские бояре согласились на требование Дмитрия расторгнуть ряд, заключенный с Андреем, и принять к себе Дмитрия на прежних великокняжеских правах. Заключили мир. Дмитрий отвел войска, въехал в Новгород и снова сел на столе своем. Вопроса о Копорье он пока не подымал. Что-то надломилось в душе, да и слишком неверно было владение мятежным городом. Следовало прежде сплотить и подчинить себе всю землю, заставить князей, что отсиживались по углам, ходить в его воле, как это делал отец, и потом уже ставить новые условия Новгороду. А тут подоспели дела церковные. Новый митрополит Максим, воротясь от Ногая, вызывал к себе в Киев русских епископов, и следовало подготовить и отправить обозы с поминками и митрополичьей данью. Держали и насущные новгородские дела: уряжались с землями, данями, черным бором (многим прежним все-таки пришлось поступиться). Подоспело и семейное торжество — свадьба второй дочери.
В это время в Орде вновь начались раздоры. Туданменгу вовсе не правил, царевичи ссорились между собой, Ногай вел себя как хан, и Орда уже грозила распасться надвое. Приставленные к брату соглядатаи донесли, что Семен Тонильич начал подготавливать Андрея к новому мятежу. Федор Ярославский, слышно, сидел в Орде безвылазно и помогал заговору оттуда.
Дмитрий, бросив новгородские дела, прискакал в Переяславль. В нем проснулось молодое нерассуждающее бешенство. С этим было пора кончать!
Собрали думу. Все, о чем толковали и рядили, сводилось к одному: Семен! Пока не будет покончено с Семеном Тонильичем, смуте не утихнуть.
Дмитрий приказал скакать в Кострому, изымать Семена, выведать все его новые замыслы, с кем и как он сговаривается в Орде, и… скорее убить, чем упустить.
Онтон и Феофан, оба переяславских боярина, назначенных на это дело, очень запомнили последнее наставление князя. Гаврило Олексич, тот сам от поручения увильнул и сына Окинфа отвел, хоть и ратовал за расправу с Семеном паче прочих. Миша Прушанин и тут похотел смягчить, напомнил ответ Христа на вопрос: «Не до семи ли раз миловать согрешившего?» — «Не говорю до семи, но до седьмижды семи раз». Однако Мише не вняли, тут же найдя подходящие к случаю слова: «Аще не хощете послушать меня, погубит вас меч». Бояре, по лицу князя догадав, что ему любо, дружно требовали разделаться с Семеном, и Дмитрий решился на кровь.
ГЛАВА 67
Волга разлилась, и Кострому подтапливало половодьем. Маленькие издали, на берегу суетились людишки — купцы спасали свое добро. От просыхающего дерева пахло свежестью. Свежестью, запахом весенней воды был полон воздух. Терпко и тонко сочился снизу из сада аромат распускающихся почек. С гульбища, устроенного на восточный образец, с обширным навесом и тонкими резными столбиками, была видна как на ладони синяя Волга. Последние редкие льдины проплывали, ныряя в волнах, и какие-то лодьи торопились с того берега.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167