А Федя, в котором разгорается волчий голод, нашарив в темноте горшок, ложку и прибереженный для него кусок хлеба, жадно ест, сдерживаясь, чтобы не расхохотаться или не начать прыгать от счастья, а потом пробирается в клеть, лезет под полог, осторожно отодвигая разметавшуюся сонную Проську, и, натянув на себя край шубы, валится в мгновенный, каменный сон.
С утра Федор запрягает Серка, отправляясь возить овершья. Нога привычно помогает затянуть хомут, пальцы продергивают в клещи хомута конец супони и закрепляют отцовым, никогда не развязывающимся узлом, руки привычно подтягивают чересседельник, покачивают оглобли, проверяя запряжку, ладони оглаживают морду коня и несут сено в сани, а в голове — солнечный цветной туман, и тепло мягких вишневых губ, и гибкое податливое движение тонкого стана девушки, и ее горячее дыхание у лица…
В сереющих сумерках знакомая, в лужах воды, тропинка на Кухмерь. У огорожи переминается девчушка в платке:
— Федька!
Он узнает сестренку любимой. Что-то случилось, верно, послала сказать.
— Федька, бяжи, наши парни тебя бить хочут!
— Ладно, сама бяжи!
Ноги противно слабнут, и сердце толчками ходит в груди… На беседе, конечно, одни кухмерьские парни, девок почти нет, криушкинских всего трое, а княжевский один — те не вступятся. Кое-кто уже хватил хмельного. Федя проглатывает упрямый комок — только не робеть! Парни, неприметно окружив его, начинают задираться.
— В Володимери был, чего привез? — громко спрашивает рыжий Мизгирь.
— Свово московська князя видал, поди? — раздвигая парней, глумливо осведомляется Петюха Долгий.
— Видел, ходили с им! — как можно тверже и спокойнее отвечает Федор.
— А вот, коли хошь знатья, дак я в собори был, Успенськом, епископа нового слыхал!
— Какой такой пискуп?
— Серапион. Из Киева. Он когда говорит, дак в собори тишина, слыхать, как свечи трещат. А там народу — тут со всех деревень собрать, половины не будет!
— Погодь! — Мизгирь надвигается на Федю, обнимая Петюху за плечи. «Погодь» сказано одновременно и Феде и Долгому, который уже начинает учащенно дышать, как всегда перед дракой.
— Чего он баял-то? — спрашивает Мизгирь. («Сейчас начнут», — думает Федор, подбираясь.) Он отвечает сурово:
— Про татар, как нашу землю зорят, и про все про ето!
— В церкви?! — ахает кто-то из парней.
— Врешь! — рубит Мизгирь.
Федя бледнеет от обиды уже не за себя, за Серапиона.
— «Поля наши лядиною заросли, храбрые наши, страха наполнившеся, бежали, сестры и матери наши в плен сведены, богатство наше погибло и красота и величие смирися!» — говорит он, и голос его, поначалу готовый сорваться, крепнет и уже не дрожит. Федор, приодержавшись, заносчиво смотрит на Мизгиря (сейчас он уже совсем его не боится) и звонко режет в ответ: — Мне таких слов и не выдумать. Вот!
В парнях движение. Кто-то сзади:
— Как у нас словно, когда «число» налагали!
— Постой! — Мизгирь, морщась, кидает в толпу несколько мерянских слов. — Да ты говори, говори! — подторапливает он Федю уже без прежней издевки в голосе.
— Все, что ль, сказывать? — спрашивает Федя, строго оглядывая ребят. Он еще ждет подвоха, да и они не решили, отложить ли им расправу над Федором или нет, но Сенька Тума деловито решает за всех:
— Вали поряду!
И Федя начинает поряду: про то, как епископ сначала срамил владимирцев за сожженную ведьму и за грехи — что в церкву ходят, а то же и делают одно старо-прежне, словно бы и не ходили совсем; и про гнев божий, наславший немилостивую рать татарскую, и про заповеди Христовы… Его перебивают, горячатся:
— Колдунов не знашь! Лонись Ильку утопили!
— Сам утоп!
— Нет, не сам!
— Сам!
— Окстись! Марья Кривая чогось-то исделала ему! И все говорят, что она! Боле и некому!
— Как свадьба, дак тут они и шевелятся, у церкви на папёрках, бегают, редкой свадьбы не бывает, чтобы не испортили кого!
— А кто сильно верит, тому не сделают! Ничё!
— Сделают!
— Не сделают!
— Деда Якима знал? Нет, ты скажи, знал? Кого ему сделали?
— Дак он ко всякому делу с молитвой!
— То-то!
— Деда не тронь! Он б-б-божественный был д-дед!
— Ты постой, ополоснись хододянкой.
— «Кости праведных выброшены из гробов» — это как в Переяславле было, говорят, когда Батый зорил…
— Согрешили…
— Про грех и наш поп ягреневский бает!
— Постой!
— «Кто резы берет»… Чего тако резы?
— Ну, лихву, не понимать! Взаймы под рост серебро дает!
— Дак и етим, как разбойникам?
— В одно уровнял, что тать, что лихоимец! Вот ето верно! Одна масть!
— Кто ворует…
— А нужны дела, а не слова! Стало, и того ся лишить!
— Он всех назвал, и любодеев и пьяниц!
— Я не п-пьян!
— Не пьян, не пьян, ложись только!
— А я во-в-в Владимир-р не ездил!
— Плесни ему, вот так, за ушми потри!
— Ну?!
— И там дальше: князьям и всем, что друг друга зорят, имение отбирают.
— Вот, как и у нас с вашими, княжевецкими, из-за покосов!
— А скажи нет, скажи нет! Ведь вы наши пожни отобрали!
— Первая заповедь: возлюбить друг друга — самая главная. Быть един язык, един народ.
— Ну, мы тут меря!
— А тоже православные, поп-то один! Что в Ягреневе, что в Княжеви, что тут!
— Ну, постой…
— А и верно, дядя Микифор баял: в Орде у их нету воровсьва, промеж собой татары честные…
— Ну, хорошо! А дале, еще чего баял ли?
— И все? Возлюбить друг друга, а тогда само, что ли…
— Нет, скажи! Вот теперича, ежели и наши бояра — дань-то берут!
— А разница есь! Кому и помочь… Может, и так и едак. Вот, Фофан был: надо баранов. А овца не ягнилась еще, у матки. Дак он завсегда подождет! Всего и пождать-то каких недели три, может, пять. А иной: давай
— и никаких! А в Орду мало ли наших угнали?
— Посбавить бы дани… Ну, скажем, нельзя. Татарам да своим много нать, а только ты посочувствуй своим-то, своих не зори!
— Ну, спасибо, парень. Как звать-то пискупа? Серапион? Он на Владимир, Суздаль, Нижний… Не у нас! А то бы послухали когды!
— Гуляй! Мы ведь тебя бить хотели…
— Знаю.
— Отколь?
— А понял.
— Ты не серчай!
— А с чего…
— Мы когда и подеремсе, помиримсе. Все свои!
Мизгирь хлопает его по плечу с маху, так, что Федора чуток перекашивает. Все же дает понять, что было бы, начнись драка, а не разговор…
Федор возвращается домой вприпрыжку, радостный и гордый собой, и уже слегка досадует, что не подумал рассказать о слышанном в Володимере зараньше: не для него ж одного говорил все это епископ Серапион!
ГЛАВА 29
Серапион Владимирский умер в исходе того же года. О смерти епископа походя сообщил Грикша. Возили снопы с поля, и у Федора не было даже времени, чтобы присесть и одному, в тишине и одиночестве, пережить и обдумать известие, а было так на душе, словно бы погиб кто-то из родных или очень-очень близких людей.
В это лето дядя Прохор записался в деревенскую вервь, взял надел и стал крестьянствовать.
— В походы боле не пойду, ну их! Своих зорить — ето не дело. Да и от хозяйства не будешь так отрываться…
Мужики — кто одобрял Прохора, иные качали головами. Приезжал боярин, спорил с Прохором — не переубедил.
— Детей не держу! Пущай сами решают, как способней. А беда придет, и нас, мужиков, воспомянут! Так-то, Гаврила Олексич!
Прохор вышел проводить сердитого боярина во двор, поддержал стремя. Следил, усмехаясь, как тот едет со двора. Кирпичный румянец плитами лежал на щеках Прохора и был словно гуще, чем всегда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167
С утра Федор запрягает Серка, отправляясь возить овершья. Нога привычно помогает затянуть хомут, пальцы продергивают в клещи хомута конец супони и закрепляют отцовым, никогда не развязывающимся узлом, руки привычно подтягивают чересседельник, покачивают оглобли, проверяя запряжку, ладони оглаживают морду коня и несут сено в сани, а в голове — солнечный цветной туман, и тепло мягких вишневых губ, и гибкое податливое движение тонкого стана девушки, и ее горячее дыхание у лица…
В сереющих сумерках знакомая, в лужах воды, тропинка на Кухмерь. У огорожи переминается девчушка в платке:
— Федька!
Он узнает сестренку любимой. Что-то случилось, верно, послала сказать.
— Федька, бяжи, наши парни тебя бить хочут!
— Ладно, сама бяжи!
Ноги противно слабнут, и сердце толчками ходит в груди… На беседе, конечно, одни кухмерьские парни, девок почти нет, криушкинских всего трое, а княжевский один — те не вступятся. Кое-кто уже хватил хмельного. Федя проглатывает упрямый комок — только не робеть! Парни, неприметно окружив его, начинают задираться.
— В Володимери был, чего привез? — громко спрашивает рыжий Мизгирь.
— Свово московська князя видал, поди? — раздвигая парней, глумливо осведомляется Петюха Долгий.
— Видел, ходили с им! — как можно тверже и спокойнее отвечает Федор.
— А вот, коли хошь знатья, дак я в собори был, Успенськом, епископа нового слыхал!
— Какой такой пискуп?
— Серапион. Из Киева. Он когда говорит, дак в собори тишина, слыхать, как свечи трещат. А там народу — тут со всех деревень собрать, половины не будет!
— Погодь! — Мизгирь надвигается на Федю, обнимая Петюху за плечи. «Погодь» сказано одновременно и Феде и Долгому, который уже начинает учащенно дышать, как всегда перед дракой.
— Чего он баял-то? — спрашивает Мизгирь. («Сейчас начнут», — думает Федор, подбираясь.) Он отвечает сурово:
— Про татар, как нашу землю зорят, и про все про ето!
— В церкви?! — ахает кто-то из парней.
— Врешь! — рубит Мизгирь.
Федя бледнеет от обиды уже не за себя, за Серапиона.
— «Поля наши лядиною заросли, храбрые наши, страха наполнившеся, бежали, сестры и матери наши в плен сведены, богатство наше погибло и красота и величие смирися!» — говорит он, и голос его, поначалу готовый сорваться, крепнет и уже не дрожит. Федор, приодержавшись, заносчиво смотрит на Мизгиря (сейчас он уже совсем его не боится) и звонко режет в ответ: — Мне таких слов и не выдумать. Вот!
В парнях движение. Кто-то сзади:
— Как у нас словно, когда «число» налагали!
— Постой! — Мизгирь, морщась, кидает в толпу несколько мерянских слов. — Да ты говори, говори! — подторапливает он Федю уже без прежней издевки в голосе.
— Все, что ль, сказывать? — спрашивает Федя, строго оглядывая ребят. Он еще ждет подвоха, да и они не решили, отложить ли им расправу над Федором или нет, но Сенька Тума деловито решает за всех:
— Вали поряду!
И Федя начинает поряду: про то, как епископ сначала срамил владимирцев за сожженную ведьму и за грехи — что в церкву ходят, а то же и делают одно старо-прежне, словно бы и не ходили совсем; и про гнев божий, наславший немилостивую рать татарскую, и про заповеди Христовы… Его перебивают, горячатся:
— Колдунов не знашь! Лонись Ильку утопили!
— Сам утоп!
— Нет, не сам!
— Сам!
— Окстись! Марья Кривая чогось-то исделала ему! И все говорят, что она! Боле и некому!
— Как свадьба, дак тут они и шевелятся, у церкви на папёрках, бегают, редкой свадьбы не бывает, чтобы не испортили кого!
— А кто сильно верит, тому не сделают! Ничё!
— Сделают!
— Не сделают!
— Деда Якима знал? Нет, ты скажи, знал? Кого ему сделали?
— Дак он ко всякому делу с молитвой!
— То-то!
— Деда не тронь! Он б-б-божественный был д-дед!
— Ты постой, ополоснись хододянкой.
— «Кости праведных выброшены из гробов» — это как в Переяславле было, говорят, когда Батый зорил…
— Согрешили…
— Про грех и наш поп ягреневский бает!
— Постой!
— «Кто резы берет»… Чего тако резы?
— Ну, лихву, не понимать! Взаймы под рост серебро дает!
— Дак и етим, как разбойникам?
— В одно уровнял, что тать, что лихоимец! Вот ето верно! Одна масть!
— Кто ворует…
— А нужны дела, а не слова! Стало, и того ся лишить!
— Он всех назвал, и любодеев и пьяниц!
— Я не п-пьян!
— Не пьян, не пьян, ложись только!
— А я во-в-в Владимир-р не ездил!
— Плесни ему, вот так, за ушми потри!
— Ну?!
— И там дальше: князьям и всем, что друг друга зорят, имение отбирают.
— Вот, как и у нас с вашими, княжевецкими, из-за покосов!
— А скажи нет, скажи нет! Ведь вы наши пожни отобрали!
— Первая заповедь: возлюбить друг друга — самая главная. Быть един язык, един народ.
— Ну, мы тут меря!
— А тоже православные, поп-то один! Что в Ягреневе, что в Княжеви, что тут!
— Ну, постой…
— А и верно, дядя Микифор баял: в Орде у их нету воровсьва, промеж собой татары честные…
— Ну, хорошо! А дале, еще чего баял ли?
— И все? Возлюбить друг друга, а тогда само, что ли…
— Нет, скажи! Вот теперича, ежели и наши бояра — дань-то берут!
— А разница есь! Кому и помочь… Может, и так и едак. Вот, Фофан был: надо баранов. А овца не ягнилась еще, у матки. Дак он завсегда подождет! Всего и пождать-то каких недели три, может, пять. А иной: давай
— и никаких! А в Орду мало ли наших угнали?
— Посбавить бы дани… Ну, скажем, нельзя. Татарам да своим много нать, а только ты посочувствуй своим-то, своих не зори!
— Ну, спасибо, парень. Как звать-то пискупа? Серапион? Он на Владимир, Суздаль, Нижний… Не у нас! А то бы послухали когды!
— Гуляй! Мы ведь тебя бить хотели…
— Знаю.
— Отколь?
— А понял.
— Ты не серчай!
— А с чего…
— Мы когда и подеремсе, помиримсе. Все свои!
Мизгирь хлопает его по плечу с маху, так, что Федора чуток перекашивает. Все же дает понять, что было бы, начнись драка, а не разговор…
Федор возвращается домой вприпрыжку, радостный и гордый собой, и уже слегка досадует, что не подумал рассказать о слышанном в Володимере зараньше: не для него ж одного говорил все это епископ Серапион!
ГЛАВА 29
Серапион Владимирский умер в исходе того же года. О смерти епископа походя сообщил Грикша. Возили снопы с поля, и у Федора не было даже времени, чтобы присесть и одному, в тишине и одиночестве, пережить и обдумать известие, а было так на душе, словно бы погиб кто-то из родных или очень-очень близких людей.
В это лето дядя Прохор записался в деревенскую вервь, взял надел и стал крестьянствовать.
— В походы боле не пойду, ну их! Своих зорить — ето не дело. Да и от хозяйства не будешь так отрываться…
Мужики — кто одобрял Прохора, иные качали головами. Приезжал боярин, спорил с Прохором — не переубедил.
— Детей не держу! Пущай сами решают, как способней. А беда придет, и нас, мужиков, воспомянут! Так-то, Гаврила Олексич!
Прохор вышел проводить сердитого боярина во двор, поддержал стремя. Следил, усмехаясь, как тот едет со двора. Кирпичный румянец плитами лежал на щеках Прохора и был словно гуще, чем всегда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167