Когда об этом рассказал матери, она расплакалась: ведь я мог утонуть в колодце.
— Ах они, дьяволы, — ругала мать мужиков. — Своих-то парнишек спустить побоялись. А у тебя нет отца, за тебя некому заступиться Вот и выбрали сироту…
На фронте, когда обстановка напряженна, не до воспоминаний. Но письма от родных, которые всегда ждешь с нетерпением, сразу уносят в далекую даль.
«Скоро день рождения отца, — читаю в письме мамы. — Не забудь помянуть. За это бог будет беречь тебя».
Отец! Я его запомнил только в тот день, когда он уходил в Красную Армию. В моем представлении он так и остался большим, сильным, умным…
Было это в 1919 году. На полях односельчане убирали хлеб. Мы с мамой пошли провожать отца. Недалеко от деревни он остановился у несжатой полоски ржи, сорвал один колос, растер на ладони, посмотрел на землю, потом на небо и категорически заявил:
— Провожать не ходите, нужно сегодня все сжать, а то рожь начала осыпаться.
Взял меня на руки и, подняв высоко-высоко, спросил:
— Чего видишь?
Я назвал близлежащие деревни: Сидорове, Гурьево, Горенское да крылатую мельницу в Орешках.
— А Нижний Новгород, Москву, Германию, Америку?
— Не вижу!
— Надо, сынок, учиться. Весь мир увидишь… — И отец опустил, меня на землю. — Учись, и выйдет из тебя зрячий человек.
С надеждой посмотрел на мать.
— Хорошо бы на агронома. — В голосе отца звучала просьба. Очевидно, предчувствовал, что не вернется с войны. Да и кого из тех, кто уходит на войну, такие думки не посещают.
Как ни трудно было матери, а не забывала она о наказе отца. Мне удалось тогда окончить четыре класса сельской школы. Дальше учиться нужно было в городе, в двадцати километрах от деревни. Мама сняла для меня угол и послала учиться в пятый класс.
Никогда не забуду, как каждый понедельник с четвертью молока и караваем хлеба (питание на неделю) я спозаранку уходил из дому в город. Особенно трудно было зимой, когда пробирался ночью по снежным су* гробам, в метель и пургу.
Однажды взял с собой собаку. Не успел отойти от деревни и пяти километров, как собака опасливо завыла и прижалась ко мне. Я наклонился и, успокаивая, погладил ее. В тот же миг невесть откуда посыпались блестящие зеленые шары волчьих глаз. Что-то меня сбило с ног. Собака резко взвизгнула.
Когда опомнился и зажег фонарик, от моего Марзика остались только клочья. Бутылка с молоком разбилась, пришлось неделю сидеть на одном хлебе с водой. С тех пор ночью я всегда держал фонарик в руках, словно пистолет на взводе.
На второй год, видя, как трудно маме, я бросил учебу и пошел работать. Несколько лет спустя мне удалось окончить семь классов и поступить в комвуз, откуда по путевке Горьковского обкома партии ушел в военное авиационное училище.
В приемной комиссии секретарь обкома задал вопрос:
— С какими государствами граничит наша Родина?
Не знаю, удовлетворил ли его мой ответ, но он сказал наставительно:
— Военный летчик должен знать весь мир.
Я вспомнил отцовское напутствие. Удивительное совпадение. Я сказал об этом секретарю.
— У нас во время гражданской войны мысли были одни — защищать Советскую власть от интервентов и всей внутренней контры, — заметил он. — Теперь эта задача легла и на ваши плечи. Вы — наша смена. Будьте достойны своих отцов. Умейте защищать их завоевания. Учитесь.
Полностью наказ отца мне не довелось выполнить — агрономом я не стал, но на летчика выучился. Пошел, значит, его же дорогой — дорогой защитника завоеваний революции. А где конец этой дороги? Где счастье вечного мира, мира без войн?
Неужели и нашим детям доведется пережить то, что пережили наши отцы и мы?..
Воспоминания о прошлом и мысли о будущем уже не дали отдохнуть. Я пошел на стоянку. Надо выяснить, когда отремонтируют техники поврежденные самолеты. По дороге обдумывал, кого же теперь взять ведомым, пока поправляется Аннин.

7
До вылета еще час. Время тянется медленно. Неподалеку стоянка эскадрильи Худякова.
Николай сидит у своего «яка» и обсуждает с летчиками только что прочитанный рассказ о храбрости.
— Ты понимаешь, — обращается он ко мне, — есть у нас еще писаки (Худяков сделал ударение на слове «писаки»), выдумывают всякие небылицы о людях, как будто не хватает подлинных героев войны. Ведь надо же написать такую чепуху: человека смертельно ранили, а он, падая, сраженный пулей, улыбнулся своему другу, как бы говоря: «Прости, покидаю тебя!»
— Нет уж, когда ранят всерьёз, не до красивых жестов! — бросил кто-то.
— Так это же рассказ…
— Литература дает идеальные образы героев, а таких порой трудно найти в жизни.
— Это верно, — отозвался Тимонов, молчавший до сих пор. — Вот именно трудно. Чтобы писать о настоящем герое, писателю надо жить вместе с ним, самому узнать, почем фунт лиха.
— Правильно, — поддержал его Сачков. — Нужно бы запретить писать про войну выдумки. Чего выдумывать? Пиши о жизни Ивана Моря или Емельяна Чернышева — и это будет самая интересная книга.
Стихийная дискуссия могла затянуться до утра, если бы прямо с пасеки не принесли ведро свежего, только что откачанного меда. Летчики, привыкшие все делать сообща: воевать, обедать, мыслить, спать — тут же, не задумываясь, чей мед и как он оказался в эскадрилье, с превеликим удовольствием окружили ведро. Давно не видели такого лакомства. Каждому хотелось попробовать.
— Хорош медок! — заключил Сачков, первым снявший пробу.
Для подтверждения авторитетной оценки он рассказал, что и фамилия у него произошла от меда. Когда-то дед Миши был единственным пчеловодом на селе и имел порядочное количество ульев. Летом, в праздник, все село приходило к нему лакомиться медом. Он угощал односельчан бесплатно. Мед часто разбавляли водой, люди пили, хвалили: «Хорош сок». Дед довольно покрякивал: «Сочек что надо». А потом как-то незаметно и фамилия хозяина растворилась в этом сочке.
— Так что моя родовая фамилия Кутуков, а не Сачков, — закончил Миша.
— А я-то думал, твоя фамилия произошла от слова сачковать, — съязвил Тимонов…
Медом все были восхищены. Пили его кружками, и не заметили, как подоспело время вылета.

8
Дневной ветерок, часто навещающий в августе безлесные районы, не дает застаиваться фронтовому перегару. Горизонт чист. Низко опустившееся солнце светит мягко, ласково. Хорошая погода — наш союзник в наступлении.
Мы снова над Томаровкой. Там все еще отсиживается довольно значительный вражеский гарнизон. Немцы, поддерживая его с воздуха, бросают сюда большие группы бомбардировщиков.
Пока воздушного противника нет. Летаем восьмеркой фронтом, отрабатывая разворот «все вдруг». Такой маневр стали применять недавно и убедились, что он дает возможность мгновенно повернуться всей группе в любую сторону, не нарушая строя… Уже сделано несколько разворотов, а немцев не видно. От напряжения глаза застилает туманом. Начинаешь беспокоиться: не проглядеть бы.
Глазам нужен отдых от тяжелой небесной синевы. Смотрю на землю. Сплошной линии фронта сейчас нет, лопнула от ударов наших войск. Только по дымкам да красным вспышкам можно определить, где идут бои. Всполохи встают и далеко за Томаровкой, за горящим Белгородом и скрываются за багряным горизонтом на западе. С высоты трудно отличить свои войска от немецких — все перемешалось.
Углубляемся на юг, откуда всего вероятнее может появиться враг.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68