Сколько бойцов убито, ранено, утонуло? И виновники мы. В первую очередь я.
Но дело прежде всего. Враг может преподнести новую каверзу. Выйдя из облака и глянув вниз, я был так поражен, что сначала не поверил своим глазам. Лента переправы как ни в чем не бывало лежала над Днепром, и по ней текли машины, повозки, колонны людей. По-прежнему через реку плыли паромы с тяжелой техникой — с танками и артиллерией.
— Промазал фашист! — не удержался кто-то из летчиков.
— Жить захотелось, вот и поторопился! — отозвался я и только тогда почувствовал, что лицо, шея, спина мокрые; пот ручьями течет из-под шлемофона. И вдруг меня стало трясти, как в лихорадке.
Часы между тем показывали, что над Днепром мы летаем всего пятнадцать минут. До нашей смены осталось еще столько же. Но нервы совсем сдали. Скорее бы домой, на аэродром.
Не так просто дается новая работа.
3
- Султан прилетел! Султан прилетел! — разнеслось вдоль опушки леса. Приятная весть!
Назиб Султанов — летчик связи дивизии. Он доставлял боевые документы в штабы, летал в наземные войска. Но нас интересовало другое — письма. Только почта позволяла нам разговаривать с родными, любимыми, узнавать, что делается в дорогих сердцу местах, и лучше чувствовать биение пульса Родины. На войне письма — праздник. Равнодушных тут не бывает.
По аэродрому, бодро пофыркивая мотором, катился У-2, который мы называли не «кукурузником», а «почтарем». Все хорошо знали, где остановится самолет, и поторопились туда. Капитан Рогачев и я тоже выбежали из землянки.
Младший лейтенант Султанов, спрыгнув с крыла, сразу оказался в плотном, шумном кольце. Звания тут роли не играли. Девушки дарили почтальону поцелуй за поцелуем; мужчины крепко пожимали руку, трепали по плечу, шутили. И только тот, кто не получал весточки, уходил грустным, точно его обидели: для таких праздник кончался.
Каждый читал письма по-своему. Некоторые тут же разрывали конверт и впивались глазами в исписанные листочки; большинство же расходилось, чтобы наедине, не спеша прочитать дорогие строчки, поразмыслить, помечтать. Мы с Рогачевым молча отошли в сторонку и сели под сосну.
Почерк Вали… До чего он знаком! Мы впервые встретились десять лет назад, и вот уже прошло шесть лет, как она стала моей женой, а жили вместе года полтора, не больше. Все остальное время лишь переписывались. Письма Вали помогали переносить даже нестерпимый зной Монголии, где мы дрались с японцами у реки Халхин-Гол, согревали зимой 1940 года в боях против белофиннов. Потом в наши отношения прокрался холодок, не могла развеять переписка: на бумаге не всегда можно передать все оттенки человеческих чувств…
В начале 1942 года, когда я учился в Военно-воздушной академии, эвакуированной в Оренбург, мне удалось получить отдельную комнату. Я написал Вале (она с дочкой жила у моей матери недалеко от Горького), чтобы приезжала. И вдруг получаю письмо: «В деревне нам хорошо. А ехать — боюсь за дочь: дорога-то длинная. К тому же я работаю и чувствую, что приношу пользу. Как я буду без работы в Оренбурге? Просто не представляю».
Письмо меня обидело. Я полагал, что настоящая любовь не считается с тяготами, а работать можно везде.
Весной 1943 года я приехал в деревню. Был солнечный день. Меня встретила мать (она работала на огороде). Рядом с ней на зеленой траве спала дочка, укутанная в одеяло, оставшееся после Леночки. Леночка была нашим первым ребенком. Она заболела и умерла при переезде с одного места службы на другое. Глядя на спящую Верочку, я вспомнил похороны… Кладбище.
Жена тяжело переживала смерть нашего первенца. Рождение второго ребенка немного заглушило горе. Но началась война. Валя переехала из Еревана к матери. В пути дочь заболела. Жене чудом удалось спасти ее. Когда я написал Вале, чтобы она приезжала в Оренбург, это ее испугало. Жуткие морозы. Поезда переполнены. Как ехать с грудным ребенком, только что поправившимся после болезни.
Спит Верочка. Она жива и здорова. Ей уже два годика. Я с гордостью смотрю на нее и в душе благодарю жену за то, что она сумела уберечь малютку.
Я пошел в поле и увидел женщин. Ни одного мужчины. Везде женщины — за плугом, за бороной… И все же колхоз «Победа» давал государству хлеба даже больше, чем до войны.
Среди женщин я увидел и свою Валю.
Фронтовая жизнь, воздушные бои мне в тот момент показались куда более блеклыми, будничными, чем тяжелый труд этих русских женщин. Я стоял и молча смотрел на них. Жена кинулась ко мне… Слова Вали: «Боюсь за дочь. А потом я работаю и чувствую, что приношу пользу» — теперь я воспринял совсем по-иному, чем тогда в Оренбурге. Я понял, что жена была права.
После той встречи холодок между нами исчез.
Все это промелькнуло в голове, когда я распечатывал письмо. В конверте — мелко исписанный тетрадный лист и фотокарточка. Валя сидит, у нее на коленях дочка, и обе смотрят на меня. Эх, милые вы мои, родные!
Валя писала, что по-прежнему работает в колхозе. Моего брата Степана после ранения снова проводили в армию. Мать в горе. А у кого его сейчас нет? На четверых моих односельчан пришли похоронные, двое пропали без вести. Что ж поделаешь! Война. И все же шесть человек для деревни в четырнадцать дворов, где всего мужчин-то, старых и молодых, с десяток, много, очень много.
Печальные вести омрачили настроение.
Рогачев тоже прочитал письмо и взглянул на меня:
— Что, какие-нибудь неприятности?
Мы с удовольствием разговорились о семьях, хотя это только обостряло горечь разлуки.
— Сейчас многие так снимаются, — сказал Василий Иванович, разглядывая карточку моей жены и дочери. — Мать с ребенком — символ мира и верности. — Он неторопливо вынул из левого нагрудного кармана гимнастерки партийный билет в кожаной обложке. — Тут я храню фото жены и сына: надежно. Если уж и потеряешь, то вместе с собой.
— Не каркай!
— Война ведь, все может быть.
Снимок жены и сына Василия Ивановича по композиции не отличался от моего. Мать тоже сидела с ребенком на руках, и глаза ее смотрели с затаенной грустью.
4
Снова установилась летная погода, и в воздухе разгорелись такие бои, что порой от бушующего огня и множества самолетов меркло солнце. С утра на патрулирование обычно вылетали по графику, но уже часа через два-три график нарушался, и поднимались навстречу врагу, как правило, по готовности машин к полету. Уставали.
Сейчас только что возвратились на землю. Около наших истребителей хлопочут техники, оружейники, готовя их к новому вылету. Солнце припекает, словно летом. Безветрие. После тесных кабин мышцы просят разминки. Коля Тимонов подхватил Надю Скребкову, принесшую ему парашют после переукладки, крутится с ней, напевая:
Цветок душистых прерий.
Твой взгляд нежней свирели…
— Товарищ Тимоха, вы мешаете мне работать, — смеется девушка. — Разве можно в служебное время заниматься пустяками?
— Разве тур вальса пустяк? — с деланной обидой говорит Тимонов и тотчас обращается к нам: — Знаете что, братцы, пойдемте-ка на озеро ловить рыбу. Теплынь! Можно искупаться.
— Идея! — подхватил Кустов. — Но чем ловить? Орудий производства — никаких.
— Пошли! — приглашаю я, вспомнив, как однажды в детстве мы с двоюродным братом Григорием без всяких рыболовных приспособлений наловили целое ведро щук.
Вся наша деревня тогда выехала на сенокос под Балахну на Волге.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52
Но дело прежде всего. Враг может преподнести новую каверзу. Выйдя из облака и глянув вниз, я был так поражен, что сначала не поверил своим глазам. Лента переправы как ни в чем не бывало лежала над Днепром, и по ней текли машины, повозки, колонны людей. По-прежнему через реку плыли паромы с тяжелой техникой — с танками и артиллерией.
— Промазал фашист! — не удержался кто-то из летчиков.
— Жить захотелось, вот и поторопился! — отозвался я и только тогда почувствовал, что лицо, шея, спина мокрые; пот ручьями течет из-под шлемофона. И вдруг меня стало трясти, как в лихорадке.
Часы между тем показывали, что над Днепром мы летаем всего пятнадцать минут. До нашей смены осталось еще столько же. Но нервы совсем сдали. Скорее бы домой, на аэродром.
Не так просто дается новая работа.
3
- Султан прилетел! Султан прилетел! — разнеслось вдоль опушки леса. Приятная весть!
Назиб Султанов — летчик связи дивизии. Он доставлял боевые документы в штабы, летал в наземные войска. Но нас интересовало другое — письма. Только почта позволяла нам разговаривать с родными, любимыми, узнавать, что делается в дорогих сердцу местах, и лучше чувствовать биение пульса Родины. На войне письма — праздник. Равнодушных тут не бывает.
По аэродрому, бодро пофыркивая мотором, катился У-2, который мы называли не «кукурузником», а «почтарем». Все хорошо знали, где остановится самолет, и поторопились туда. Капитан Рогачев и я тоже выбежали из землянки.
Младший лейтенант Султанов, спрыгнув с крыла, сразу оказался в плотном, шумном кольце. Звания тут роли не играли. Девушки дарили почтальону поцелуй за поцелуем; мужчины крепко пожимали руку, трепали по плечу, шутили. И только тот, кто не получал весточки, уходил грустным, точно его обидели: для таких праздник кончался.
Каждый читал письма по-своему. Некоторые тут же разрывали конверт и впивались глазами в исписанные листочки; большинство же расходилось, чтобы наедине, не спеша прочитать дорогие строчки, поразмыслить, помечтать. Мы с Рогачевым молча отошли в сторонку и сели под сосну.
Почерк Вали… До чего он знаком! Мы впервые встретились десять лет назад, и вот уже прошло шесть лет, как она стала моей женой, а жили вместе года полтора, не больше. Все остальное время лишь переписывались. Письма Вали помогали переносить даже нестерпимый зной Монголии, где мы дрались с японцами у реки Халхин-Гол, согревали зимой 1940 года в боях против белофиннов. Потом в наши отношения прокрался холодок, не могла развеять переписка: на бумаге не всегда можно передать все оттенки человеческих чувств…
В начале 1942 года, когда я учился в Военно-воздушной академии, эвакуированной в Оренбург, мне удалось получить отдельную комнату. Я написал Вале (она с дочкой жила у моей матери недалеко от Горького), чтобы приезжала. И вдруг получаю письмо: «В деревне нам хорошо. А ехать — боюсь за дочь: дорога-то длинная. К тому же я работаю и чувствую, что приношу пользу. Как я буду без работы в Оренбурге? Просто не представляю».
Письмо меня обидело. Я полагал, что настоящая любовь не считается с тяготами, а работать можно везде.
Весной 1943 года я приехал в деревню. Был солнечный день. Меня встретила мать (она работала на огороде). Рядом с ней на зеленой траве спала дочка, укутанная в одеяло, оставшееся после Леночки. Леночка была нашим первым ребенком. Она заболела и умерла при переезде с одного места службы на другое. Глядя на спящую Верочку, я вспомнил похороны… Кладбище.
Жена тяжело переживала смерть нашего первенца. Рождение второго ребенка немного заглушило горе. Но началась война. Валя переехала из Еревана к матери. В пути дочь заболела. Жене чудом удалось спасти ее. Когда я написал Вале, чтобы она приезжала в Оренбург, это ее испугало. Жуткие морозы. Поезда переполнены. Как ехать с грудным ребенком, только что поправившимся после болезни.
Спит Верочка. Она жива и здорова. Ей уже два годика. Я с гордостью смотрю на нее и в душе благодарю жену за то, что она сумела уберечь малютку.
Я пошел в поле и увидел женщин. Ни одного мужчины. Везде женщины — за плугом, за бороной… И все же колхоз «Победа» давал государству хлеба даже больше, чем до войны.
Среди женщин я увидел и свою Валю.
Фронтовая жизнь, воздушные бои мне в тот момент показались куда более блеклыми, будничными, чем тяжелый труд этих русских женщин. Я стоял и молча смотрел на них. Жена кинулась ко мне… Слова Вали: «Боюсь за дочь. А потом я работаю и чувствую, что приношу пользу» — теперь я воспринял совсем по-иному, чем тогда в Оренбурге. Я понял, что жена была права.
После той встречи холодок между нами исчез.
Все это промелькнуло в голове, когда я распечатывал письмо. В конверте — мелко исписанный тетрадный лист и фотокарточка. Валя сидит, у нее на коленях дочка, и обе смотрят на меня. Эх, милые вы мои, родные!
Валя писала, что по-прежнему работает в колхозе. Моего брата Степана после ранения снова проводили в армию. Мать в горе. А у кого его сейчас нет? На четверых моих односельчан пришли похоронные, двое пропали без вести. Что ж поделаешь! Война. И все же шесть человек для деревни в четырнадцать дворов, где всего мужчин-то, старых и молодых, с десяток, много, очень много.
Печальные вести омрачили настроение.
Рогачев тоже прочитал письмо и взглянул на меня:
— Что, какие-нибудь неприятности?
Мы с удовольствием разговорились о семьях, хотя это только обостряло горечь разлуки.
— Сейчас многие так снимаются, — сказал Василий Иванович, разглядывая карточку моей жены и дочери. — Мать с ребенком — символ мира и верности. — Он неторопливо вынул из левого нагрудного кармана гимнастерки партийный билет в кожаной обложке. — Тут я храню фото жены и сына: надежно. Если уж и потеряешь, то вместе с собой.
— Не каркай!
— Война ведь, все может быть.
Снимок жены и сына Василия Ивановича по композиции не отличался от моего. Мать тоже сидела с ребенком на руках, и глаза ее смотрели с затаенной грустью.
4
Снова установилась летная погода, и в воздухе разгорелись такие бои, что порой от бушующего огня и множества самолетов меркло солнце. С утра на патрулирование обычно вылетали по графику, но уже часа через два-три график нарушался, и поднимались навстречу врагу, как правило, по готовности машин к полету. Уставали.
Сейчас только что возвратились на землю. Около наших истребителей хлопочут техники, оружейники, готовя их к новому вылету. Солнце припекает, словно летом. Безветрие. После тесных кабин мышцы просят разминки. Коля Тимонов подхватил Надю Скребкову, принесшую ему парашют после переукладки, крутится с ней, напевая:
Цветок душистых прерий.
Твой взгляд нежней свирели…
— Товарищ Тимоха, вы мешаете мне работать, — смеется девушка. — Разве можно в служебное время заниматься пустяками?
— Разве тур вальса пустяк? — с деланной обидой говорит Тимонов и тотчас обращается к нам: — Знаете что, братцы, пойдемте-ка на озеро ловить рыбу. Теплынь! Можно искупаться.
— Идея! — подхватил Кустов. — Но чем ловить? Орудий производства — никаких.
— Пошли! — приглашаю я, вспомнив, как однажды в детстве мы с двоюродным братом Григорием без всяких рыболовных приспособлений наловили целое ведро щук.
Вся наша деревня тогда выехала на сенокос под Балахну на Волге.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52