Далее лунно блестела река, делающая большой и плавный изгиб, после чернел лес, и сразу за ним серебрилась еще одна река, а может быть, это была та же самая река, неожиданно струящаяся откуда-то из складки ландшафта. Потом, за рекой поднимались фабричные трубы и здания — там расстилался большой промышленный город, а в его центре громоздился собор с куполом, над которым в ясном зеленом небе висело ночное облако. За городом, совсем уже далекие и микроскопические, лежали на холмах деревни, и можно было увидеть движение крупных немецких соединений вдоль какой-то невидимой линии. Возможно, там проходила румыно-венгерская граница. За этой линией уже ничего не удавалось рассмотреть. Наверное, потому, что есть своя граница и у такого распахнутого и далекого зрения, каким обладал в тот момент Дунаев.
Но не красоты ландшафта занимали его. Он смотрел «исступленным» зрением, и ему вдруг стали видны огромные шапки — копии шапки Гугуце, — которые накрывали большие куски ландшафта — целые деревни, и города, и войсковые части. Эти шапки, колоссальные, до неба, стояли чередою, уходя в зеленую ночную даль.
Ося Кол профессиональным жестом открыл чемоданчик и вынул оттуда бутылку пива.
— Глотни-ка пивка, родной, — распорядился он, протягивая бутылку парторгу. — Самое лучшее лекарство против удара по сознанию. — Он лихо открыл бутылку об изогнутую дверную ручку.
Дунаев сделал глоток горького пива и сразу же узнал в одесском уголовнике Айболита. Доктор казался весёлым.
— Без алкоголя в нашем деле никак нельзя, батенька, — усмехнулся врач. — Ежедневно пить не рекомендую, но в экстремальных ситуациях — непременно. Если вас атаковал обычный кровососущий вампир, надо срочно выпить красного вина, чтобы компенсировать потерю крови. Если атака шла прямо на душу, тогда без водки не обойдешься. Если же сосали разум, тогда никак нельзя без пива. Пиво, Владимир Петрович, самый древний напиток, оно в родне с морем, такое же горькое и пенное. А море это и есть Сознание. Из пены, голубчик, родилась Любовь, а Любовь и Разум — одно и то же. Поэтому наши русские монахи и сводят ум в сердце. Там, в сердце, уму поуютнее будет, чем в глупой башке, в тыкве в этой. — Доктор подмигнул парторгу, потом продолжил более серьезно. — Помните, я говорил вам про Гзом, про внешний мозг. Теперь вы можете наблюдать эти шапки. Они своего рода самозванцы, они пародируют Гзом. Я бы сказал, эти румынские шапки — карикатуры на Гзом. Смотрите, они даже структурой своей намекают на это.
Действительно, колоссальные шапки, стоящие одна за другой по всей территории Румынии, напоминали чем-то вывернутый наизнанку мозг — внутри они, наверное, были подбиты войлоком, а снаружи курчавилась черная мозгоподобная поверхность.
«Мозг каракулевый», — подумал парторг.
Ему вдруг стало хорошо и уютно — от пива, от того, что все так далеко и отчетливо видно, от того, что он все же не стал дебилом (а это, в какой-то момент, ему казалось уже совершившимся событием), а также от приятной компании — Айболита он уважал, и было в нем что-то даже трогательное, в этом встрепанном, седовласом, хрупком старичке, у которого так сильно менялось выражение глаз — то сверкал в них ум, то бушевала ярость, то блестела какая-то детская задумчивость, а иногда в этих глазах ясно виднелась печаль — мягкая, отрешенная, человечная, как-то даже не подходящая к этому в корне нечеловеческому существу.
Они прошли по анфиладе, вышли наружу сквозь пролом в стене. Прозрачные огромные шапки стояли в воздухе чередой. Парторг не видел, но ощущал, как эти шапки-упыри сосут сознание из спящих людей. Он сказал себе: «Видеть невидимое!» — и тут уже узрел тысячи и тысячи витых струек, которые поднимались от домов, от земли и уходили в шапки. Это и были «струйки сознания». Словно угадав его мысль, Айболит сказал:
— Мы вот выскочили из-под шапки. Люди спят и не ведают, что разум по капле уходит вверх, в курчавые псевдонебеса. Некоторые наивно думают, что шапки и есть Гзом. Но они не Гзом. До сих пор кое-кто полагает, что Гзом — это орнамент, установившийся порядок. Но Гзом — это не установившийся порядок и не орнамент. Гзом — это огромный сквозняк, который пробегает по всем порядкам и орнаментам, по их возможностям и невозможностям. И он выворачивает их наизнанку и заставляет трепетать, как тот флажок на башне. Видите, что происходит с людьми, которые слишком долго живут под шапкой. — Айболит указал в глубину большого ландшафта. Парторг присмотрелся и увидел в центре тех пространств, которые накрыты были шапками, странные и одинаковые сценки. Люди, по виду румынские крестьяне или пастухи, в таких же точно шапках и национальных одеждах, в какой был одет Гугуце, шли равномерной походкой по периметрам больших квадратов и прямоугольников.
Квадраты и прямоугольники (иногда, очень редко, треугольники) были внутри совершенно белые и пустые. Казалось, они лежали на земле, но под ними не было земли. Но и на дыры не похожи были эти странные куски территории. Пустота вообще мало на что похожа.
— Я всегда подозревал, что за границей ничего нет, одна лишь белая пустота. Здесь они ее почти заслонили, остались только эти куски… — сказал Дунаев полупьяно. — Но почему они все ходят так странно по краям этой пустоты? Охраняют, что ли?
Кое-где румыны двигались по краям белых кусков на конях, кое-где даже на телегах. Двигались равномерными вереницами, так что создавалось впечатление, что это расстелены на земле огромные платки, обшитые по краям движущимся орнаментом.
— Как же здесь жить, в этой пустоте? — спросил Дунаев.
— Прыгать надо. Ты прыгать умеешь? — ответил доктор.
У парторга слегка закружилась голова. Показалось, он снова проваливается в сон про Боголюбово-Разбойное.
— Как это… прыгать? — спросил он.
— Напружинить и прыгнуть — вот как. Белая пустота — она отпружинивает хорошо.
С этими словами доктор достал из чемоданчика четыре металлические пружины, похожие отчасти на диванные. Сверху на пружинах было укреплено нечто вроде больших сандалий с ремешками, — сделано так, чтобы в них можно было вставить ногу прямо в сапоге.
Доктор так и сделал, быстро нацепил на ноги пружины и кивком указал Дунаеву поступить так же. Дунаев надел пружины, затянул ремешки. Попробовал сделать шаг — и тут же его подбросило в небо. С изумленным криком он приземлился уже за пределами поместья, на дороге, возле горящего мотоцикла с коляской. Раненый немец, лежащий на обочине, вытаращился на него и побелевшими губами пролепетал: «О, майн Готт!»
Дунаев включил невидимость и дальше запрыгал уже невидимый, чтобы не пугать людей, и так измученных ужасами войны. Следующий прыжок перенес его уже за город, и он приземлился в середину белоснежного квадрата, по краям которого равномерно шагали загадочные румыны. И тут его так подбросило, так отпружинила «белая пустота», что дыхание перехватило! Высоко в небе его нагнал Айболит — вытаращенный, хохочущий, с белым пламенем седых волос на голове.
— Эх, пружинит, как отбрасывает! — крикнул он. — На Славу!..
— Слава! — раздался из глубины неба мальчишеский вопль. — Слава, товарищи!
Они увидели, что их нагоняет Максимка, прыгающий на таких же точно пружинах. За ним скакали Радный и Джерри. Джерри был совершенно нагой, мокрый с головы до пят и со свистом рассекал воздух граблями, улюлюкая и визжа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148