На смену ему пришла невесомость — Дунаев, как растоптанная кувалда, повис внутри игольного пространства.
Игла шла сквозь космос словно бы по тесному каналу. Казалось, темный космос проглотил Иглу, и теперь она продвигается по его пищеводу. Дунаеву вспомнились детские истории про людей, проглотивших иглу — игла якобы много лет путешествует по телу человека, пока не достигает сердца, и тогда человек умирает.
«Игла должна разломиться!» — вспомнил Дунаев. Он уже не видел себя со стороны — он вернулся в свое тело и теперь обследовал иглу изнутри. Присмотревшись внимательнее, он разглядел, что в стальных стенках Игольного туннеля проступают какие-то отражения: горящий перелесок, истоптанный снег, разбитый портрет Менделеева, валяющийся рядом с абажурным каркасом у подножия пылающего чахлого дерева.
Он узнал эту местность — растерзанная ничейная земля, где-то в Подмосковье, в 1941 году. Он понял, что Игла — та самая, которую он когда-то разломил своими слабыми хлебными зубами Колобка. Как только он осознал это, Игла разломилась, и Дунаева вытряхнуло в открытый космос.
Парторга мгновенно заморозило, и он превратился в кусок льда. Отныне он мог с полным правом называть себя Морозко. А ведь на дворе Весна!
И вот теперь весна. Победа и Весна!
И вечный, вечный сорок пятый!
И нежно девушка поглядывает на
Курящего «Казбек» солдата.
Она — работник почты. У нее
Немало есть светодробящих писем.
Читает мальчик белое письмо,
И дворик Лавры бережно прописан.
На монастырский двор выходит Лактион —
Молочный старец, сытый снами.
И лик его как зимний стадион,
Покрытый снегом и следами.
Вместе с Дунаевым в космос вышло нечто неуловимое, что-то похожее на невидимую золотую пыль. Видимо, это была жизнь Бессмертного. Раньше она содержалась в Игле, а теперь вышла на просторы — для вечного и свободного скитания в Беспредельном. Какая-то часть этой «золотой пыли» осела на поверхности льда, из которого теперь состоял парторг. Поэтому он не умер — он был закутан в бессмертие. Он превратился в маленький живой шарик, который весело катался по ледяным капиллярам и канальцам своего замерзшего тела. Собственное тело стало для него космическим кораблем, огромным и сложным, по которому он странствовал изнутри. Все здесь было ледяное, прозрачное, словно стеклянное, и сквозь внутренние органы хотелось вечно любоваться великолепием космоса. Дунаев наблюдал солнце — пылающий шар, чье сияние роскошно дробилось и рассыпалось алмазными искрами в глубине его хрустального курчавого мозга. Он видел, как в сердце проступает сверкание Венеры, как в печени отражается Сатурн, а в селезенке рдеет Меркурий. По холодным и прозрачным коридорам своего тела-корабля Дунаев катился и пел:
Не ищи! Не ищи! Не ищите меня
В этот вечер печальный, ненастный:
В угасающем свете ушедшего дня
Я лежу, безучастный, бесстрастный.
Я лежу, улыбаясь, в глубоком снегу,
Надо мною метель голубая.
И я вспомнить о прошлом уже не могу
И о будущем больше не знаю.
Я не мертв. Я, быть может, живее живых.
Но я в сон бесконечный закован.
В глубине беспредельных лесов вековых
Я беспечен лежу, очарован.
Этот русский романс сам собой родился в сердце, которое стало ледяным кристаллом. А может быть, его сочинила Машенька в голове Дунаева, которая теперь тоже стала ледяной, что, впрочем, для нее было естественно — она с самого начала являлась Снегурочкой. Иногда Дунаеву действительно казалось, что он не в космосе, а затерян навеки спящим в беспредельных лесах.
Как-то раз он находился в своей правой пятке (что называется «душа ушла в пятки»), когда сквозь хрустальную поверхность пятки вдруг увидел Максимку Каменного. Тот приближался к нему из темного космического пространства.
Максимка выглядел как обычно. Ничто его не брало, этого паренька.
— Тоже блуждаешь в космосе? И как тебе здесь? — спросил Дунаев по телепатическому каналу.
— Мне не привыкать. Я инопланетянин, — неожиданно заявил Максим.
— Да? А с какой ты планеты? — заинтересовался Дунаев.
— Со всех планет. Чтобы я смог появиться на свет, каждая планета напружинилась и выдавила из себя нечто драгоценное. Это называется: собрать нектар со всех цветов. Но меня привлекают не эти солнца и звезды, которые дали мне жизнь. Что мне в них? Меня влекут загадочные провалы в космическом пространстве, черные дыры. Заглянешь, бывало, в такую дыру — там все иначе.
— А где они? — полюбопытствовал парторг.
— Да везде. Их еще называют — Праздники. Блуждаешь себе и вдруг попадаешь на такой праздник. Это как наступить ногой на мину. Всегда неожиданно. Все сразу же меняется — И вокруг, и в тебе самом. И становится весело! Побудешь в космосе подольше, сам увидишь, дорогой Владимир Петрович. А вообще, молодец, что вовлек меня в свою игру. Если бы не я, фашист завладел бы Земной Юдолью и выебал бы ее по самые помидоры. А так — глядишь, Юдоль еще поваландается, подрочит сама на себя. Может быть, даже расцветет при случае, как скромный букетик фиалок. Но все равно она — Юдоль Скорбей. Милый мирок, но мне как-то недостает в нем размаха. Тесновато, хрупко. Чувствую себя, честно говоря, как слон в посудной лавке. Говорят, нужно быть скромнее, но, ей богу, все земное горчит. Нет настоящей сладости!
— По-моему, ты залупился, Максимэн! — дружески осклабился Дунаев внутри своего шарика.
— Да нет, просто надоела эта теснота и хрупкость. Ты, наверное, собираешься вернуться туда? — Максим указал пальцем на синевато-зеленый земной шар, нежно окутанный тонкими волокнами облаков. — А я нет. Остаюсь здесь, в открытом космосе. Здесь, без воздуха, мне дышится вольнее. Я ведь ребенок. Дети должны жить с родителями.
Потеряли сына на вокзале,
Потеряли в спешке малыша.
Может, увели его цыгане?
Может, унеслась его душа?
Бросились к дежурному вокзала,
Бросились в милицию — искать.
Объявляет голос по перронам:
Кто видал такого малыша?
— Спиздил в одном ювелирном магазине, в богатом чешском городке, — сказал Максим. — Вот, кстати, тебе подарок на прощанье — два колечка, мужское и женское. Когда разморозишься, зашей в подкладку. Вдруг женишься? И вот еще: прежде чем вернешься на Землю, навести Луну. Там найдешь пустую часовенку. Внутри оставь икону — ту, что нашел в Венеции. Пусть смотрит с Луны на Землю. Может, поприятнее станет Юдоль? Ну, ладно, Володька, облапил бы тебя, да неохота тискаться с куском льда. Встретимся в раях!
Максимка небрежно махнул в глубину космоса. Дунаев вдруг с удивлением разглядел за его спиной два совершенно черных огромных метеорита, которые параллельно неслись по орбите. Ему показалось, один из них напоминает колоссальную статую женщины с мечом, другой — статую солдата с ребенком на руках, наступившего ногой на свастику. Эти образы возникли и растаяли в грубой бесформенности метеоритов.
— Да, это они, мои родители, — кивнул Максим, — Арон и Ася. Я нашел их. Мы втроем объявили себя исследователями космоса. Я и посошок себе подобрал для дальней дороги.
Максим взмахнул посохом, на котором сверкнуло множество золотых ободков. Приглядевшись, Дунаев увидел, что это шест, сплошь унизанный золотыми обручальными кольцами.
глава 38. Берлин
Дунаев шел по пустынной городской улице. Он находился в Берлине. Постоянно слышалась артиллерийская канонада — советские войска штурмовали город.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148
Игла шла сквозь космос словно бы по тесному каналу. Казалось, темный космос проглотил Иглу, и теперь она продвигается по его пищеводу. Дунаеву вспомнились детские истории про людей, проглотивших иглу — игла якобы много лет путешествует по телу человека, пока не достигает сердца, и тогда человек умирает.
«Игла должна разломиться!» — вспомнил Дунаев. Он уже не видел себя со стороны — он вернулся в свое тело и теперь обследовал иглу изнутри. Присмотревшись внимательнее, он разглядел, что в стальных стенках Игольного туннеля проступают какие-то отражения: горящий перелесок, истоптанный снег, разбитый портрет Менделеева, валяющийся рядом с абажурным каркасом у подножия пылающего чахлого дерева.
Он узнал эту местность — растерзанная ничейная земля, где-то в Подмосковье, в 1941 году. Он понял, что Игла — та самая, которую он когда-то разломил своими слабыми хлебными зубами Колобка. Как только он осознал это, Игла разломилась, и Дунаева вытряхнуло в открытый космос.
Парторга мгновенно заморозило, и он превратился в кусок льда. Отныне он мог с полным правом называть себя Морозко. А ведь на дворе Весна!
И вот теперь весна. Победа и Весна!
И вечный, вечный сорок пятый!
И нежно девушка поглядывает на
Курящего «Казбек» солдата.
Она — работник почты. У нее
Немало есть светодробящих писем.
Читает мальчик белое письмо,
И дворик Лавры бережно прописан.
На монастырский двор выходит Лактион —
Молочный старец, сытый снами.
И лик его как зимний стадион,
Покрытый снегом и следами.
Вместе с Дунаевым в космос вышло нечто неуловимое, что-то похожее на невидимую золотую пыль. Видимо, это была жизнь Бессмертного. Раньше она содержалась в Игле, а теперь вышла на просторы — для вечного и свободного скитания в Беспредельном. Какая-то часть этой «золотой пыли» осела на поверхности льда, из которого теперь состоял парторг. Поэтому он не умер — он был закутан в бессмертие. Он превратился в маленький живой шарик, который весело катался по ледяным капиллярам и канальцам своего замерзшего тела. Собственное тело стало для него космическим кораблем, огромным и сложным, по которому он странствовал изнутри. Все здесь было ледяное, прозрачное, словно стеклянное, и сквозь внутренние органы хотелось вечно любоваться великолепием космоса. Дунаев наблюдал солнце — пылающий шар, чье сияние роскошно дробилось и рассыпалось алмазными искрами в глубине его хрустального курчавого мозга. Он видел, как в сердце проступает сверкание Венеры, как в печени отражается Сатурн, а в селезенке рдеет Меркурий. По холодным и прозрачным коридорам своего тела-корабля Дунаев катился и пел:
Не ищи! Не ищи! Не ищите меня
В этот вечер печальный, ненастный:
В угасающем свете ушедшего дня
Я лежу, безучастный, бесстрастный.
Я лежу, улыбаясь, в глубоком снегу,
Надо мною метель голубая.
И я вспомнить о прошлом уже не могу
И о будущем больше не знаю.
Я не мертв. Я, быть может, живее живых.
Но я в сон бесконечный закован.
В глубине беспредельных лесов вековых
Я беспечен лежу, очарован.
Этот русский романс сам собой родился в сердце, которое стало ледяным кристаллом. А может быть, его сочинила Машенька в голове Дунаева, которая теперь тоже стала ледяной, что, впрочем, для нее было естественно — она с самого начала являлась Снегурочкой. Иногда Дунаеву действительно казалось, что он не в космосе, а затерян навеки спящим в беспредельных лесах.
Как-то раз он находился в своей правой пятке (что называется «душа ушла в пятки»), когда сквозь хрустальную поверхность пятки вдруг увидел Максимку Каменного. Тот приближался к нему из темного космического пространства.
Максимка выглядел как обычно. Ничто его не брало, этого паренька.
— Тоже блуждаешь в космосе? И как тебе здесь? — спросил Дунаев по телепатическому каналу.
— Мне не привыкать. Я инопланетянин, — неожиданно заявил Максим.
— Да? А с какой ты планеты? — заинтересовался Дунаев.
— Со всех планет. Чтобы я смог появиться на свет, каждая планета напружинилась и выдавила из себя нечто драгоценное. Это называется: собрать нектар со всех цветов. Но меня привлекают не эти солнца и звезды, которые дали мне жизнь. Что мне в них? Меня влекут загадочные провалы в космическом пространстве, черные дыры. Заглянешь, бывало, в такую дыру — там все иначе.
— А где они? — полюбопытствовал парторг.
— Да везде. Их еще называют — Праздники. Блуждаешь себе и вдруг попадаешь на такой праздник. Это как наступить ногой на мину. Всегда неожиданно. Все сразу же меняется — И вокруг, и в тебе самом. И становится весело! Побудешь в космосе подольше, сам увидишь, дорогой Владимир Петрович. А вообще, молодец, что вовлек меня в свою игру. Если бы не я, фашист завладел бы Земной Юдолью и выебал бы ее по самые помидоры. А так — глядишь, Юдоль еще поваландается, подрочит сама на себя. Может быть, даже расцветет при случае, как скромный букетик фиалок. Но все равно она — Юдоль Скорбей. Милый мирок, но мне как-то недостает в нем размаха. Тесновато, хрупко. Чувствую себя, честно говоря, как слон в посудной лавке. Говорят, нужно быть скромнее, но, ей богу, все земное горчит. Нет настоящей сладости!
— По-моему, ты залупился, Максимэн! — дружески осклабился Дунаев внутри своего шарика.
— Да нет, просто надоела эта теснота и хрупкость. Ты, наверное, собираешься вернуться туда? — Максим указал пальцем на синевато-зеленый земной шар, нежно окутанный тонкими волокнами облаков. — А я нет. Остаюсь здесь, в открытом космосе. Здесь, без воздуха, мне дышится вольнее. Я ведь ребенок. Дети должны жить с родителями.
Потеряли сына на вокзале,
Потеряли в спешке малыша.
Может, увели его цыгане?
Может, унеслась его душа?
Бросились к дежурному вокзала,
Бросились в милицию — искать.
Объявляет голос по перронам:
Кто видал такого малыша?
— Спиздил в одном ювелирном магазине, в богатом чешском городке, — сказал Максим. — Вот, кстати, тебе подарок на прощанье — два колечка, мужское и женское. Когда разморозишься, зашей в подкладку. Вдруг женишься? И вот еще: прежде чем вернешься на Землю, навести Луну. Там найдешь пустую часовенку. Внутри оставь икону — ту, что нашел в Венеции. Пусть смотрит с Луны на Землю. Может, поприятнее станет Юдоль? Ну, ладно, Володька, облапил бы тебя, да неохота тискаться с куском льда. Встретимся в раях!
Максимка небрежно махнул в глубину космоса. Дунаев вдруг с удивлением разглядел за его спиной два совершенно черных огромных метеорита, которые параллельно неслись по орбите. Ему показалось, один из них напоминает колоссальную статую женщины с мечом, другой — статую солдата с ребенком на руках, наступившего ногой на свастику. Эти образы возникли и растаяли в грубой бесформенности метеоритов.
— Да, это они, мои родители, — кивнул Максим, — Арон и Ася. Я нашел их. Мы втроем объявили себя исследователями космоса. Я и посошок себе подобрал для дальней дороги.
Максим взмахнул посохом, на котором сверкнуло множество золотых ободков. Приглядевшись, Дунаев увидел, что это шест, сплошь унизанный золотыми обручальными кольцами.
глава 38. Берлин
Дунаев шел по пустынной городской улице. Он находился в Берлине. Постоянно слышалась артиллерийская канонада — советские войска штурмовали город.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148