Он не сразу понял, что это значит. А потом догадался — Поражение.
— Они сдаются. Сдаются, — пробормотал он.
Не разбирая дороги, он шел куда-то по каким-то улицам, перелезал через развалины. Кровь текла ему на лицо с макушки, которая оказалась разбита. И вдруг новый звук достиг его ушей.
Звук нарастал, доносясь откуда-то со стороны. Сначала он казался каким-то рассеянным шорохом, пробивающимся сквозь другие звуки войны, но постепенно набирал силы, шел волной, и становилось ясно, что это голоса множества бегущих и стреляющих на бегу людей, кричащих слово «Ура».
Это были голоса наступающих советских солдат! Дунаев вздрогнул, и сердце его замерло.
— Наши!
Дунаев вздымался все выше и выше, все ярче освещая Москву, бросая свой свет до самых далеких предместий, до фабричных районов, до заброшенных парков, до железнодорожных станций, где сортируют товары, прибывающие в Москву.
Его сияние проникало сквозь стены, и он видел, как в подземных бункерах, ставших танцевальными клубами, достигает пика экстаз танцующих. Он видел, как свиваются тела, как зубы прокусывают ухо, как бесплатно раздают светящиеся расчески, как в чилл-аутах отбрасывают нимбы чешуйчатоглазые подростки. Он проникал в тумбочки и ночные столики, где лежали тайные любовные письма и пистолеты, он видел, как в подвале банка зреет ужас в бездонном сейфе, он слышал, как на черных мокрых улицах кричат от невыносимого счастья, как старики плачут с шепотом «Дождались!..», как в церквах разбрасывают цветы, как влюбленные играют в раскаленные стальные шахматы, как бандиты на своих балконах разряжают в воздух автоматы, как в зоопарке вытаращились вольеры и клетки, как отдают приказ о боевой готовности номер один всем видам войск, как бегут по платиновым коридорам парни в колючих скафандрах, как в угловом окошке Кремля стоит руководитель страны — высокий, крупный мужчина в белой рубашке с бокалом шампанского в руке. Ворот рубашки расстегнут, веселые узкие глаза смотрят на огонь, и заговорщицкая улыбка, кривая улыбка тотального понимания, тихо светится на широком лице. Вот он поднимает бокал, и в розовом шампанском вспыхивает отсвет пожара: «За Третье Тысячелетие, сынок!»
Оказывается, празднуют Новый год! Бьют двенадцать раз куранты Кремля, и с последним ударом весь город зажигается иллюминацией! Вспыхивают бесчисленными огнями все гигантские ели Леса. Освещаются изнутри розовым могучие ледяные фигуры Дедов Морозов и Снегурок, вспыхивает рубиновая подсветка под статуями Александровского сада, а из кремлевского купола вырывается тонкий пронзительный белый луч, который пишет в небе, на колышущейся чаше Чайного Облака:
С НОВЫМ ГОДОМ, НЕЛЛИ!
С НОВЫМ ТЫСЯЧЕЛЕТИЕМ, ДОРОГАЯ ЛУ!
Руководитель страны усмехается, пригубливает шампанское. А вокруг — сотни тысяч ртов издают ликующий крик. Сотни тысяч рук тянутся друг к другу с бокалами. Выстреливают сотни тысяч шампанских бутылок, и течет пена, по рукам, по одеяниям, по всему…
Да здравствует Москва! Да здравствует Россия! Да здравствует все существующее и несуществующее! Будь счастливо, нечеловечество! Встань, великая страна! Опрокинь в себя бокал шампанского! И еще один! И еще! Нох! Нох айн мал!
И станцуй — так, чтобы зазвенели все народы и страны, чтобы засвистела земля, чтобы охнуло небо! Хуй с ней, с землей, пусть она проламывается под танцующими ногами! Хуй с ним, с небом, пусть закроет глаза, если не нравится! Танцуй, святая страна! И опрокинься в свои сны! Ты заслужила их, ты заслужила рай! Не бойся своих снов, Россия, не бойся ничего! Ты останешься собой и вдалеке от земли, и на острие космического белого луча будут визжать от счастья твои полевые цветы и травы твоих лужаек, и твои сосновые перелески, и ямы, и черные озера. И в глубине черных дыр ты сможешь воздвигнуть пьяные золотые купола своих храмов! И в лицо белому карлику сможешь ты лихо свистнуть и взять его на перо! И перед Великим Кромсающим Звездные Облака ты только подбоченишься и сплюнешь на красные сапоги! Тебе ничего уже не страшно! Живи, страна Счастья и Ужаса! Живи, разбрызгивая по дальним планетам отблески своих кошмаров, посылай в темные посмертные туннели стрелы упоения! Все поёбать! Все! Живи и упивайся своей ужасающей свободой!
Ликование праздничной орущей Москвы подбрасывало Дунаева, вонзая все глубже в утробу небес. Белой Вспышкой, вознесшейся над столицей, виден он был другим городам. Люди в этих городах падали на колени, и плакали от радости, и обнимались на улицах, и крестились на Вспышку. По всей стране катился ликующий стон, расходясь от столицы кругами: «Наконец-то! Дождались! Дождались! Победа!»
Великолепное Чайное Облако стояло над Дунаевым, растекаясь в темном небе, сдержанно светясь, преломляя слепящий свет белого пламени. Облако имело форму колоссальной короны, увенчивающей огненный столб Дунаева.
Само небо венчало Дунаева, и его Корона жила и распространялась в небе своими растущими ободками, своими радужными лепестками, вплетающими в себя звезды и крошечные вертолеты…
Эх, пожары, пожары… Они застревают в памяти надолго.
Пожар, которым стал Дунаев, был строго централизован — монолитный огненный столб, в обхвате его окольцевал бы хоровод из ста пятидесяти пяти русских деревенских девушек. По краям огненного столба пламя отливало золотом, по нему пробегали синие и кроваво-красные всполохи, но ближе к центру огонь становился платиновым, пропитывался благородной сединой, серебрился, а весь стержень огненного столба был бел, как пролившееся с небес молоко. Выше эта белизна словно бы вырывалась на волю и, похожая на растаявшее мороженое, расходилась по нижней части облака волокнистыми разводами. Всякий, кто снизу, с потрясенной земли, мог созерцать этот куколь пенной белизны, становился на веки вечные здоров, весел, молод. Сердца людей и животных превращались в цветущие лесные ландыши, насыщались свежестью. Так начиналась новая жизнь.
Свежесть…
Мне, тогда еще простому фронтовому корреспонденту, запомнились старушка и девочка, которые стояли на коленях на мягких грядках своего огородика, в черном горбатом подмосковном городке. Их лица, плачущие от счастья и смеющиеся…
Она стояли друг напротив друга, обнаженные, бабушка и внучка. Старуха держала в руках икону «Неопалимая купина», девочка сжимала в руках большое квадратное зеркало, отражавшее одновременно Вспышку и Икону. Они смотрели на Вспышку — далекую и величественную, стоящую над Москвой.
Вспышка по имени Дунаев. Однако заебало уже это имя — Дунаев! Буду называть его просто Ду. Ведь на немом языке это означает «Ты».
Ты вспыхнул, Ду! Я засветил тебя!
Внучка оставалась неизменной, сверкали голые узкие плечики, и все блаженнее смеялось личико в белом платочке.
А бабушка изменялась. Как гнилые нитки сползали с лица морщины. Кожа очищалась, крепла. Худело тело. Обвислая дряблая грудь быстро уменьшалась, принимая идеальную полудетскую форму, соски свежели и начинали светиться розовым светом, ноги быстро худели, и девственная плева затягивала влагалище, возвращая ему светлое детство. Вскоре уже не старуха и девочка, а две совершенно одинаковые девочки, обе лет одиннадцати на вид, стояли друг против друга, упершись голыми худыми коленками в рыхлую черную землю — обе в белых платочках, смеющиеся, одна по-прежнему сжимающая икону, другая — зеркало.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148
— Они сдаются. Сдаются, — пробормотал он.
Не разбирая дороги, он шел куда-то по каким-то улицам, перелезал через развалины. Кровь текла ему на лицо с макушки, которая оказалась разбита. И вдруг новый звук достиг его ушей.
Звук нарастал, доносясь откуда-то со стороны. Сначала он казался каким-то рассеянным шорохом, пробивающимся сквозь другие звуки войны, но постепенно набирал силы, шел волной, и становилось ясно, что это голоса множества бегущих и стреляющих на бегу людей, кричащих слово «Ура».
Это были голоса наступающих советских солдат! Дунаев вздрогнул, и сердце его замерло.
— Наши!
Дунаев вздымался все выше и выше, все ярче освещая Москву, бросая свой свет до самых далеких предместий, до фабричных районов, до заброшенных парков, до железнодорожных станций, где сортируют товары, прибывающие в Москву.
Его сияние проникало сквозь стены, и он видел, как в подземных бункерах, ставших танцевальными клубами, достигает пика экстаз танцующих. Он видел, как свиваются тела, как зубы прокусывают ухо, как бесплатно раздают светящиеся расчески, как в чилл-аутах отбрасывают нимбы чешуйчатоглазые подростки. Он проникал в тумбочки и ночные столики, где лежали тайные любовные письма и пистолеты, он видел, как в подвале банка зреет ужас в бездонном сейфе, он слышал, как на черных мокрых улицах кричат от невыносимого счастья, как старики плачут с шепотом «Дождались!..», как в церквах разбрасывают цветы, как влюбленные играют в раскаленные стальные шахматы, как бандиты на своих балконах разряжают в воздух автоматы, как в зоопарке вытаращились вольеры и клетки, как отдают приказ о боевой готовности номер один всем видам войск, как бегут по платиновым коридорам парни в колючих скафандрах, как в угловом окошке Кремля стоит руководитель страны — высокий, крупный мужчина в белой рубашке с бокалом шампанского в руке. Ворот рубашки расстегнут, веселые узкие глаза смотрят на огонь, и заговорщицкая улыбка, кривая улыбка тотального понимания, тихо светится на широком лице. Вот он поднимает бокал, и в розовом шампанском вспыхивает отсвет пожара: «За Третье Тысячелетие, сынок!»
Оказывается, празднуют Новый год! Бьют двенадцать раз куранты Кремля, и с последним ударом весь город зажигается иллюминацией! Вспыхивают бесчисленными огнями все гигантские ели Леса. Освещаются изнутри розовым могучие ледяные фигуры Дедов Морозов и Снегурок, вспыхивает рубиновая подсветка под статуями Александровского сада, а из кремлевского купола вырывается тонкий пронзительный белый луч, который пишет в небе, на колышущейся чаше Чайного Облака:
С НОВЫМ ГОДОМ, НЕЛЛИ!
С НОВЫМ ТЫСЯЧЕЛЕТИЕМ, ДОРОГАЯ ЛУ!
Руководитель страны усмехается, пригубливает шампанское. А вокруг — сотни тысяч ртов издают ликующий крик. Сотни тысяч рук тянутся друг к другу с бокалами. Выстреливают сотни тысяч шампанских бутылок, и течет пена, по рукам, по одеяниям, по всему…
Да здравствует Москва! Да здравствует Россия! Да здравствует все существующее и несуществующее! Будь счастливо, нечеловечество! Встань, великая страна! Опрокинь в себя бокал шампанского! И еще один! И еще! Нох! Нох айн мал!
И станцуй — так, чтобы зазвенели все народы и страны, чтобы засвистела земля, чтобы охнуло небо! Хуй с ней, с землей, пусть она проламывается под танцующими ногами! Хуй с ним, с небом, пусть закроет глаза, если не нравится! Танцуй, святая страна! И опрокинься в свои сны! Ты заслужила их, ты заслужила рай! Не бойся своих снов, Россия, не бойся ничего! Ты останешься собой и вдалеке от земли, и на острие космического белого луча будут визжать от счастья твои полевые цветы и травы твоих лужаек, и твои сосновые перелески, и ямы, и черные озера. И в глубине черных дыр ты сможешь воздвигнуть пьяные золотые купола своих храмов! И в лицо белому карлику сможешь ты лихо свистнуть и взять его на перо! И перед Великим Кромсающим Звездные Облака ты только подбоченишься и сплюнешь на красные сапоги! Тебе ничего уже не страшно! Живи, страна Счастья и Ужаса! Живи, разбрызгивая по дальним планетам отблески своих кошмаров, посылай в темные посмертные туннели стрелы упоения! Все поёбать! Все! Живи и упивайся своей ужасающей свободой!
Ликование праздничной орущей Москвы подбрасывало Дунаева, вонзая все глубже в утробу небес. Белой Вспышкой, вознесшейся над столицей, виден он был другим городам. Люди в этих городах падали на колени, и плакали от радости, и обнимались на улицах, и крестились на Вспышку. По всей стране катился ликующий стон, расходясь от столицы кругами: «Наконец-то! Дождались! Дождались! Победа!»
Великолепное Чайное Облако стояло над Дунаевым, растекаясь в темном небе, сдержанно светясь, преломляя слепящий свет белого пламени. Облако имело форму колоссальной короны, увенчивающей огненный столб Дунаева.
Само небо венчало Дунаева, и его Корона жила и распространялась в небе своими растущими ободками, своими радужными лепестками, вплетающими в себя звезды и крошечные вертолеты…
Эх, пожары, пожары… Они застревают в памяти надолго.
Пожар, которым стал Дунаев, был строго централизован — монолитный огненный столб, в обхвате его окольцевал бы хоровод из ста пятидесяти пяти русских деревенских девушек. По краям огненного столба пламя отливало золотом, по нему пробегали синие и кроваво-красные всполохи, но ближе к центру огонь становился платиновым, пропитывался благородной сединой, серебрился, а весь стержень огненного столба был бел, как пролившееся с небес молоко. Выше эта белизна словно бы вырывалась на волю и, похожая на растаявшее мороженое, расходилась по нижней части облака волокнистыми разводами. Всякий, кто снизу, с потрясенной земли, мог созерцать этот куколь пенной белизны, становился на веки вечные здоров, весел, молод. Сердца людей и животных превращались в цветущие лесные ландыши, насыщались свежестью. Так начиналась новая жизнь.
Свежесть…
Мне, тогда еще простому фронтовому корреспонденту, запомнились старушка и девочка, которые стояли на коленях на мягких грядках своего огородика, в черном горбатом подмосковном городке. Их лица, плачущие от счастья и смеющиеся…
Она стояли друг напротив друга, обнаженные, бабушка и внучка. Старуха держала в руках икону «Неопалимая купина», девочка сжимала в руках большое квадратное зеркало, отражавшее одновременно Вспышку и Икону. Они смотрели на Вспышку — далекую и величественную, стоящую над Москвой.
Вспышка по имени Дунаев. Однако заебало уже это имя — Дунаев! Буду называть его просто Ду. Ведь на немом языке это означает «Ты».
Ты вспыхнул, Ду! Я засветил тебя!
Внучка оставалась неизменной, сверкали голые узкие плечики, и все блаженнее смеялось личико в белом платочке.
А бабушка изменялась. Как гнилые нитки сползали с лица морщины. Кожа очищалась, крепла. Худело тело. Обвислая дряблая грудь быстро уменьшалась, принимая идеальную полудетскую форму, соски свежели и начинали светиться розовым светом, ноги быстро худели, и девственная плева затягивала влагалище, возвращая ему светлое детство. Вскоре уже не старуха и девочка, а две совершенно одинаковые девочки, обе лет одиннадцати на вид, стояли друг против друга, упершись голыми худыми коленками в рыхлую черную землю — обе в белых платочках, смеющиеся, одна по-прежнему сжимающая икону, другая — зеркало.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148