Раввинчик, видимо, понял намек и последовал за Андресом, они вместе усадили Мануэля на кровать и раздели, вся нижняя часть туловища у малыша была в причудливых узорах и пахло от него отнюдь не «Шанелью». Робко и неуклюже, боясь сломать ребенку ножки, если нажмут покрепче, и полагая, что провести ватным тампоном по замаранным местам грозит ужасными последствиями, они даже не услышали сообщения о том, что последнее из южноамериканских государств, к которым обращались, согласилось отправить на самолете пятерых партизан, названных Бучей. Процедура мытья рук, а для Лонштейна еще и левой щеки и локтя заняла времени не меньше, чем переодевание Мануэля, но в конце концов все трое вернулись в гостиную, объединенные великолепным чувством братства и чистой совести. Позже мой друг отметит, что этот эпизод, отчасти копрологический и уринарный, имел немалое значение, ибо после него Лонштейн налил Андресу стопку и очень серьезно, почти торжественно спросил, какого черта он требует адрес в Веррьере, дружба дружбой, а чувство долга, пусть невыразимое, тоже не пустяк. Какого долга, сказал Андрес. Понятия не имею, сказал Лонштейн, но ведь не зря мне оставили малыша, а сами отправились устраивать катавасию, которая дорого обойдется всем нам, мать их растак.
– Ифктугпи, – сказал Мануэль, досасывая оставшуюся часть бахромы.
– Я сам тоже не вполне понимаю почему, старик. Конечно, Людмила спала с Маркосом, но за это никто, начиная с меня, не вправе ее упрекнуть. Беда в том, что непременно наступает момент, когда ты встаешь и снова одеваешься и вдруг видишь, что ты находишься всего в полсотне метров над кладбищем или в загородном доме, где похищенный Бучей сукин сын готовится развязать кампанию франкоюжноамериканских репрессий, да что тут говорить.
– Ах, значит, Людмила отправилась с ними, – сказал раввинчик, ничуть не удивляясь. – Не думай, что я упаду со стула, еще недавно самым худшим для тебя казалось то, что ты на краю, что в Людмиле проснулось нечто аргентинское. Но одно дело она, а другое ты, братец.
– Ну да, я. Конечно.
– И то, что ты явился ко мне, скрывая свою обиду дикаря из пампы, я могу понять, у всех у нас есть сердце, черт возьми, но от этого до предоставления тебе адреса – дистанция в несколько верст.
– Согласен, – сказал Андрес, залпом опорожняя стопку и столь же проворно наливая снова, – но беда в том, что ты тоже хотя еврей, но гаучо, и когда надо что-то понять, у тебя на первом месте болеадорас, а уж затем Талмуд. Эх ты, недотепа, почему не посмотришь мне в глаза, не попытаешься понять.
– Фэнудэ! – закричал Мануэль, найдя особенно засаленный участок бахромы и жадно его обсасывая.
– Ты слышишь, – с восхищением сказал раввинчик, – это же не что иное, как Специальный Фонд Объединенных Наций для Экономического Развития.
– Начхать, – сказал Андрес, – я только спрашиваю себя, почему все надрываются, готовя ему на будущее этот альбом, когда у малыша уже есть такое вельтаншауунг, что позавидуешь.
– Ладно, во всяком случае, извини за то, что ex abrupto перебил тебя, – сказал Лонштейн, подавая ему сигареты, – но чего ты хочешь, у нас обычно все происходит, как в наших танго, ревность, мужская честь и прочие страсти. Моя иудейская мудрость говорит мне, что в жизни есть и другое, но, вероятно, лучше бы ты сам объяснил мне, что это за роковой Фриц Ланг и другие загадки, на которые ты намекал, что бесспорно доказывает твою принадлежность к агонизирующей олигархии.
– Все очень просто, – сказал Андрес, улыбнувшись впервые за это утро, – я хочу быть с Людмилой в радости и в горе, не знаю, что ты здесь найдешь олигархического, и в данном случае я боюсь горя, потому как радость она встретила вчера вечером, и не я стану эту ее радость оспаривать, ты же знаешь, что мы, офранцуженные аргентинцы, полностью теряем мужской дух и, по единогласному мнению нашего народа, мы педики безродные. Надеюсь, ясно?
– В общем, да, – сказал Лонштейн, – теперь, осветив мужской аспект проблемы, позволь тебе заметить, что есть и другой, не менее важный, а именно – я не очень понимаю, почему тебе вдруг захотелось впутаться в историю, которая плохо кончится, это уж точно. Да, знаю, в горе, я слышал. Но ты возьми в толк, что Буча – это не только Людмила, есть по меньшей мере несколько миллионов миллионов, участвующих в этом танце. Ну и что ты дашь взамен за требуемую информацию?
– Ничего, – сказал Андрес. – Как поет Каэтано Велосо на пластинке, которую ставил нам Эредиа, «нет у меня ничего, ведь я не из здешних». Даже не могу, как в песне, дать тебе Ирену.
– Сеньор желает многого, но ни с чем не хочет расстаться.
– Да, старик, ни с чем не хочу расстаться.
– Даже с самой малостью, например с утонченным писателем, с японским поэтом, которого знает он один?
– Да, даже с ними.
– С Ксенакисом, со своей экспериментальной музыкой, своим free jazz, своей Джонни Митчелл, своими репродукциями абстрактной живописи?
– Да, братец. Ни с чем. Все это унесу с собой, где бы я ни был.
– Каждому свое, – сказал Лонштейн. – Тебя ничем не прошибешь.
– Вот именно, – сказал Андрес, – потому что ничего такого особенного со мной не произошло, ты вот говорил о том, что в Людмиле проснулось нечто аргентинское, и, вероятно, ты прав, и Людмила теперь совсем не та женщина, которую я знал, но со мной произошло лишь то, что мной овладело что-то вроде подозрения, почти желания, чтобы со мной что-то произошло, старик, и, чтобы ты меня понял, я должен бы тебе рассказать о Фрице Ланге и, когда-нибудь, о мухе, о черном пятне, понимаешь, о чем-то неосязаемом.
– Вероятно, я останусь в дураках, – сказал раввинчик, – но что муха и пятна тебя довели до ручки, это бесспорно, говорю тебе я, который каждую ночь совершает туалет нескольким особам такого же вида, извини за сравнение.
– Ба, я много часов провел, пытаясь открыть кучу дверей и, вероятно, закрыть кучу других дверей, пытаясь разглядеть, что там, в пятне и в мухе, а в итоге все остается более или менее прежним, кроме того, что где-то в Маре, возможно, плачет девушка. Понимаешь, сломать все ульи, все миллионы шестигранных ячеек, накопившихся со времен Ура, Лагаша, Агридженто, Карфагена, с каждой исторической вехи, все эти шестигранные хромосомы в каждом из нас, поди попробуй, Лонштейн, самоубийство в сравнении с этим саморазрушением – ничто, ты об этом думаешь, ты как будто это чувствуешь, а главное, воображаешь, что сумеешь это пережить, ты берешься за первый шестигранник, который я, между прочим, ради удобства называю треугольником, и вот, бац, контрудар от тебя самого, этакий аутонокаут, прошибающий тебе печень ударом кулака почище, чем Джек Демпси, а еще справься у аргентинцев, которые встречались с диким быком из пампы.
– Че, малыш, – с искренним восхищением сказал раввинчик, – я и не знал за тобой этих народнических склонностей, ты, с твоим Ксенакисом, с твоей чистенькой культуркой, – диванчик да лампа слева. По сути, ты почти такой же, как мой друг и как я, если мы попробуем себя экстраполировать в истории, нам, всем троим, каюк, спроси у Чжоу Эньлая.
– Это совершенно не важно, – сказал я, теряя терпение, – дай мне адрес, и я уйду.
– Всякий фортран желателен и необходим, – сказал Лонштейн, – надеюсь, что смысл твоего пампасного треугольника шире, чем сочетание Людмила, Маркос и ты, важно бы знать, сумеем ли мы когда-нибудь овладеть фортраном.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86