В темноте завязывается борьба и шипящим шепотом идет перебранка. Вероятно, это смешно, когда ругаются шепотом, но повышать голос нельзя проснутся санитары, и всех участников потасовки прибьют и выбросят из лазарета. Наконец при помощи Захарова один ботинок снят. Принимаемся за второй. В это время меня почти совсем сбросили с нар. Карабкаюсь снова и, пользуясь тем, что с ботинком возится Захаров, а у меня обе руки свободны, в темноте нащупываю голову более активного защитника и сильно ударяю в лицо. Этот последний аргумент, как говорили римляне, "Ultima ratio", действует. Оба владельца этого несчастного мертвеца борьбу прекращают, а мы с победой и двумя ботинками возвращаемся на свои места. Все обошлось благополучно. Несомненно, что кого-нибудь во время потасовки мы разбудили, но ввязываться не стал никто. Здесь это опасно.
Теперь Леша обут и может спокойно зимовать. Однако через несколько дней он все же умер. Еще накануне, словно предчувствуя, просил меня, если я выкарабкаюсь отсюда, написать о его смерти родным в Краснодар в дом No 124, а улицу я не запомнил. А утром он был уже совсем холодным и босым. Хотя он лежал между нами, но когда сняли с него эти ботинки, сменившие еще одного владельца, ни Захаров, ни я не слышали.
Отчего он умер? От раны? Его рана гноилась, заживала медленно, но заражения не давала. Умер он и не от голода, на этом скудном пайке жить было можно - и я, и другие жили. Тем более, что немножко мы его подкармливали. Тогда отчего же? Не знаю. Здесь говорят - от тоски.
Ежедневно по утрам видишь, что почти у каждого барака валяются то один, то несколько босых и раздетых трупов. Сначала специальная похоронная команда свозит их в сарай, превращенный в мертвецкую. Затем раза два - три в день их отвозят за лагерь и зарывают в заранее выкопанных рвах. Эта грустная процессия, словно для большей торжественности, движется очень медленно. А просто сказать, десять человек, впрягшись в оглобли, с натугой волокут тяжелую обозную повозку, доверху нагруженную трупами и укрытую брезентом. Местные миннезингеры, сложившие множество песен, воспели и это обстоятельство, и поют на мотив "Колымы":
"Мертвецов по утрам там таскали В тот холодный, без двери, сарай, Как обойму в порядок складали, Для отправки готовили в рай. Грабарям там работы хватало. В день два раза, а часто и три С мертвецами повозку возили Туда, где рылись глубокие рвы".
Изредка встречаются трупы с вырезанными ягодицами или с разрезами на боку. Это дело рук людоедов. Более примитивные режут ягодицы, а более изощренные надрезают бока и вытаскивают печень. По этому поводу все время читаются строгие приказы, но людоедство не переводится. Недавно казнили двух людоедов, пойманных с поличным. В назидание другим, весь лагерь, кроме больных и раненых, в несколько рядов выстроили в виде огромной буквы П. Ждали долго, пока наконец не раздалось "Ведут, ведут". Под конвоем на середину вывели двоих без шапок. Оба чернявые и с виду неистощенные. Говорили потом, что они будто бы уроженцы Средней Азии. У обоих на груди висят доски с надписью на двух языках: "Я людоед".
Старший переводчик долго и монотонно читает приказ. Хотя кругом полная тишина, но я стою далеко и всех слов приказа не слышу. Похоже, что в нем очень подробно и обстоятельно разъясняется, что людей есть нельзя, а нужно быть довольным тем пайком, который каждый получает ежедневно. Как мне показалось, выстрелы щелкнули негромко, как щелчок бичом деревенского пастуха, и мы расходимся. Ни слова осуждения, ни одобрения, ни просто оценки только что происшедшему событию ни от кого не слышно. Говорят о своих повседневных делах. Как будто ничего и не произошло. До какой же степени душевного очерствения мы дошли? И как привычна и обыденна для нас стала смерть, не важно какая.
В общем, всяких приказов, и устных, и крупно написанных на фанерных щитах, множество, почти все они кончаются словами: "...и тот будет расстрелян". На практике это все же применяется редко. По-моему, многие грозные приказы, как и многие неурядицы, вызваны совсем не злым умыслом, а просто взаимным непониманием друг друга. И не только языковым барьером, а скорее различием в национальном характере и в образе жизни.
Так, немцам, с их педантичной любовью к санитарии, кажется, что пренебрежение чистотой уборных граничит с бунтом и потрясением основ. Поэтому они и здесь прибил и доску с приказом: "...и тот будет расстрелян". Но мы на это смотрим совсем по-другому. Известно, что у нас общественные уборные чистотой не блещут, и это не только никого не возмущает, а просто никто этого и не видит. А некоторым военнослужащим Красной Армии Коран прямо предписывает справлять свои надобности на землю, вытирать соответствующее место, если нет воды, землей, а голову при этом накрывать халатом. Вместо халата, вероятно, можно использовать шинель, хотя о шинели Коран не упоминает. Поэтому так велико бывало удивление последователей Магомета, когда за соблюдение заповеди иногда следовал увесистый удар дубинкой.
Проходит еще неделя - другая. Нога болит, но понемногу заживает. Стараюсь ходить больше и больше. В мире дела обстоят неважно. Немцы повсюду идут вперед. Чуть не каждый день подвозят множество здоровых и раненных пленных. Оба лагеря - и наш, и временный, сооруженный за дорогой, полным-полнешеньки.
Почему-то так свет устроен: вот, кажется, плохо тебе, а посмотришь кругом, - другому еще хуже. У нас хоть крыша над головой и паек, скудный, но все же доходящий до каждого. А во времянке вместо крыши - небо, откуда почти непрерывно льет дождь и падает мокрый снег. А что там творится с питанием? Привозят во времянку обед - термосы с супом - и начинается раздача. К каждому термосу становится длинная очередь. Но так как всем все равно не хватит, - ведь никто толком не знает, сколько там народу, - то начинается паника. Задние бросаются вперед, опрокидывают термосы и стоящих спереди. Топчут, давят, крик, рев. Сзади напирают тысячные толпы. Немцы истошно кричат и бьют по этой живой куче палками и прикладами, стреляют в воздух. Но все напрасно. А когда, наконец толпу удается разогнать, то на месте свалки остаются лежать раздавленные. Все разлито, растоптано и голодными остаются все. И такая "ходынка" повторяется не раз.
Спят они на мокрой растоптанной земле под дождем и снегом. Для обогрева обстругивают и даже валят перочинными ножами тополя. Из щепок жгут костры, а кору едят. На всю жизнь запомнился мне запах тлеющей сырой листвы и щепок и вид мерцающих костров сквозь пелену измороси. Выживают там люди организованные и крепко держащиеся друг за друга. Это матросы. У них и интеллект повыше, и спаяны они длительной совместной службой на фортах. И здесь они живут дружно, а не так, как пехота и другие "зеленые" - каждый врозь. Ночуют вместе, человек по сто. Расстилают шинели, ложатся на них и шинелями укрываются. По углам такой спальни ставят часовых. Когда шинелей не хватает, то сдирают их с "зеленых", которые и понятия не имеют об организации и перед такой силой совершенно беспомощны. А всякое индивидуальное сопротивление кончается побоями, а то и увечьем. При этом и слова придуманы: "Жалко мне тебя, а себя еще жальче".
Сегодня во всех бараках записывают офицеров. Ходит комиссия, состоящая из немца-колонновожатого, писаря и переводчика.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89