Именно по нему и определяется наша благонадежность. Офицер, придерживая пенсне и одновременно указательным пальцем той же руки слегка щуря глаз, немного наклонился вперёд.
На его лице застыла брезгливая гримаса, но тем не менее он очень внимателен. След операционного ножа в раннем детстве не удастся скрыть никому. Вся эта картина так непривычна, что кажется неестественной. Однако ни чувство протеста, ни чувство иронии не возникает ни у кого. Офицера, несомненно, тяготит эта процедура, но не самой своей сущностью, а необходимостью так близко общаться с грязными и дурно пахнущими людьми. Чувствуется, что вся его врожденная и воспитанная чистоплотность кричит против этого. Лишь долг и дисциплина, привитые ему чуть не со дня рождения, заставляют его подавить протест и педантично продолжать осмотр.
Если говорить о наших чувствах, то среди нас преобладает характерное для нашего национального характера безразличие. Дескать, от нас это требуют - значит, так надо. Наше дело подчиняться, а не рассуждать. Но ещё, как я заметил, у многих наступило известное успокоение. Наступило именно потому, что теперь контроль стал определённым, в противоположность контролю по лицам, когда подозрение могло пасть на многих. Среди русских нередко встречаются люди, имеющие в облике нечто восточное, отчего иногда таких людей принимают за евреев. Вероятно, известную роль в этом играет примесь еврейской, кавказской, цыганской, греческой и других кровей. Классический же русский тип этакого Добрыни Никитича в эпоху крушения патриархальных семейных устоев и широкой миграции населения внутри страны делается лишь достоянием ортодоксально патриотических живописцев. Кстати сказать, черты восточного облика у многих резче проявляются при истощении, возбуждении, болезни, а также при определённом освещении.
Чувства остальных участников проверки - полицейских, стоящих по стене коридора, - обычны для полицейских и милиционеров всего мира. По своим эмоциям они мало отличаются от служебных собак во время поиска. Укажи сейчас немец на одного из нас, как они не только по обязанности службы, но и по внутренней убеждённости скрутят этому человеку руки, усерднее даже, чем своему личному врагу.
В штубе делается свободнее. Становимся в очередь и мы с Тихоном. Вдруг сбоку подскакивает немолодой щуплый солдатик и, пристально и зло глядя мне в лицо, бросает:
- Вот скажу сейчас немцу, что ты еврей.
Опять меня подводит моё "заметное", то есть интеллигентное, такое необычное здесь лицо. Впрочем, до этого он приставал и к другим. Сейчас это смертельно опасно. Одно слово, и оборвётся тонкая нитка жизни, никаких апелляций и выяснения не будет. Солдатик становится позади и шипит в спину. Тогда Тихон выходит из очереди и, отталкивая его, становится за мной. Тот продолжает повторять: "Скажу, всё равно скажу". Очередь уже у самой двери. Вот один шаг за дверь. Мельком замечаю брезгливую гримасу офицера, не слезающую весь день с его лица. Дальше, пройдя под тяжёлым взглядом "Отца народов", выхожу за дверь. На дворе пасмурно. Под слабо моросящим дождём из нашей и соседней двери тянется вереница серых, мокрых, ссутулившихся фигур, похожих одна на другую. На головах у всех пилотки, по большей части с опущенными крыльями, руки или висят, или сложены на животе.
Вдруг позади крики: "Стой, стой!" С топотом бегут полицейские. Солдатик всё же сказал. Фигуры продолжают безучастно брести. Полицейские с окриками, заглядывая в лица, дёргают то одного, то другого за плечо. В голове одна мысль: "Не смотри!" Понуро бреду вместе со всеми. Полицейские с криками и топотом бегают вперёд и назад. Службу им надо исполнять. Кого-то хватают и тащат назад. Тот что-то кричит. Тихон шепчет в спину:
- Самого заявителя потащили.
Вот она, судьба. Какие у неё странные и необъяснимые законы. Кого захочет спасти - спасёт. Кто копает другому яму - падает в неё сам. Но я никогда не думал, что можно так быстро упасть в яму, самим же выкопанную. А солдатик этот, как я потом вспомнил, не имел чисто русского облика.
А не был ли он обрезан и не рассчитывал ли таким способом проскочить досмотр? Так это или не так, но только смерть моя ещё раз прошла мимо. На этот раз совсем-совсем близко. Дунула из пустого рта холодком, пошевелив мне кожу на голове. Хитро подмигнула пустой глазницей и ушла. Дескать, я не спешу. Поживи ещё, помучайся, - как, бывало, говорил Краузе.
Всё кончается. Кончилось и моё пребывание в лагере 326. Уже под вечер дают сухой паёк на дорогу и сажают в огромные грузовики. И опять разлука Тихон и я попадаем в разные машины. Больше об этом славном человеке я ничего не слышал.
Быстро пролетают поля, сады, кирпичные домики - иные как из старых немецких сказок. Вот-вот появятся гномы в полосатых чулках и вязаных шапочках с кисточками. Дорога обсажена где яблонями и грушами, где высокими клёнами и платанами. По пути останавливаемся на ночлег в каком-то небольшом лагере, а утром снова в путь. Хорошо вот так бездумно катить по дорогам, по новым местам. Чем не туристское путешествие? Но вот кончается и поездка. Мы на дворе большой шахты. Вокруг всё черно от угольной пыли. На вышке со скрипом вертится огромное колесо. Рядом большое кирпичное здание. Окна подвала глубоко утоплены в земле и забраны массивными решётками. Оттуда снизу на нас глядят мертвенно бледные лица. Для человеческого лица такой белый цвет непривычен.
Глава 11.
Под землей
Но не таков удел и другая судьба писателя, дерзнувшего вызвать наружу все... и чего не зрят равнодушные очи... Ему не избежать, наконец, современного суда, который назовёт ничтожными и низкими им лелеянные созданья, отведёт ему презренный угол в ряду писателей, оскорбляющих человечество.
Гоголь. Мёртвые души.
В бригаде, где я сейчас работаю, нас шестеро: двое немцев - Вилли и Фриц - и четверо русских - Савка Ивановский, Сергей Вологодский, Сергей Рязанский и я. Ивановский, Вологодский, Рязанский - это не фамилии, которых здесь никто не знает, а названия местностей, откуда люди родом. В народе людей предпочитают называть по прозвищам и местностям, что как-то душевнее и лучше характеризует человека. Фамилии - это нечто холодное и официальное.
Вилли - худощавый, невысокий, деловой и подвижный рабочий лет тридцати пяти. Фриц постарше; он высок, плотен и медлителен, с широким, румяным и глуповатым лицом. К нам оба относятся без вражды, но и без фамильярности, а деловито и спокойно, как к менее квалифицированным членам бригады. Когда мы что-нибудь делаем неправильно или неаккуратно, то Фриц берёт у нас из рук инструмент и делает это сам, терпеливо показывая, как сделать правильно. Если непонятно с одного раза, то так же спокойно покажет ещё и ещё. У Вилли на это терпения не хватит. Сами они работают вместе с нами, делая всё, вплоть до мелочей, аккуратно. Работая без спешки, немцы, в отличие от нас, никогда, даже на короткие мгновения, не прерывают работу для отдыха. Так и работают, не разгибая спины, по четыре часа с утра до обеда и от обеда до конца.
Сашка Ивановский - это высокий, худощавый рабочий лет тридцати. Говорит скороговоркой, как и все ивановские и ярославские, и так же любит поболтать и приврать. Вологодский Сергей - солидный невысокий крепыш лет сорока с хитровато-ласковым взглядом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89