Об американской армии впечатлений у меня не много. Их солдаты лучше снабжены и вооружены, чем наши. Они мало ходят пешком, а больше ездят. У них больше свободы, чем у советских. Последние живут под постоянным неусыпным взором сержанта и офицера. Офицеров в американской армии мало, а политруков и совсем нет. Это, несомненно, указывает на высокую моральную устойчивость бойцов. А все-таки велика ли при всём этом боеспособность американского солдата? Именно солдата, а не его техники? Не думаю.
На большом лугу нас собирают на митинг. Говорят, что приехали советские офицеры агитировать нас за возвращение домой.
На митинг собрались бывшие военнопленные - обитатели деревни. Но, кроме нас, пришло ещё много русских, преимущественно женщин, живущих неподалеку. Некоторые из них и сейчас продолжают жить и работать у крестьян. Но теперь, по их словам, работают только там, где сами хозяева хорошие люди и где хорошо платят.
Женщины, особенно молодые, причёсаны и неплохо одеты. Выглядят они почти так же, как и немецкие крестьянки. Кстати сказать, они бойко трещат по-немецки и даже в разговорах между собой вставляют немецкие слова. Пожалуй, по-немецки они говорят лучше, чем любая русская студентка, изучавшая иностранный язык в школе и в институте не меньше десятка лет.
После некоторого ожидания к нам выходят два советских офицера по репатриации, сопровождаемые американским администратором сержантом-негром. Последний на редкость уродлив, плюгав и невзрачен, но преисполнен огромным чувством собственной значимости. Один из советских офицеров - это молодой капитан с орденом Красной Звезды. Другой - майор, постарше и поплотнее, тоже с нашивками и с каким-то орденом или значком. Оба они в парадной форме и в золотых погонах. Многим из нас, особенно бывшим в плену с начала войны, такой раззолоченный офицерский вид в диковину. Я не знаю, к какому роду войск принадлежат эти представители, но думаю, что - из войск НКВД. Вероятно, другим не доверили бы столь деликатную миссию.
Говорит молодой капитан. Говорит, очевидно, всё то, что должно быть сказано в данной ситуации. Дескать, Родина нас с нетерпением ждёт и всё нам прощает. При этих словах слышится некоторый ропот. Нас прощать не за что, так как, по нашему мнению, на нас нет никакой вины. Должно быть, уловив эту мысль и не считая нужным её оспаривать, он тут же с улыбкой поправляется. Дескать, он хотел сказать, что Родина прощает только тем, кто в чём-либо перед ней виноват.
Все эти хорошие и добрые слова, однако, как-то не вяжутся с брезгливым выражением лиц обоих офицеров. Им явно неприятно распинаться перед нами. Говорили они одно, но чувствовалось, что думали совсем другое. Должно быть, всех нас они считали перебежчиками, изменниками и пособниками немцев. Увы, так казалось не только мне одному. Об этом после митинга мне говорили и другие. Впрочем, как я убедился позже, такого мнения, что всякий военнопленный - это враг или пособник врага, придерживались очень многие советские люди. Об этом постаралась наша пропаганда, неустанно вбивавшая такую мысль в головы и во время войны, и после.
Может быть, вследствие скрытого, но остро ощущавшегося многими недоброжелательства, а может быть и от иных причин, но в дальнейшем всё разладилось. Между нами и представителями возникла стена отчуждения. Говорил капитан долго и, вероятно, убедительно, но доверия к его словам не было.
Вероятно, все, что полагалось говорить в таких случаях, им не упускалось. И то, что у партии нет иных забот, кроме радения о благе народа, и то, что хотя страна и разорена войной, но теперь партия будет усиленно заботиться о благосостоянии народа. Поэтому в ближайшие годы наша страна догонит и перегонит Америку. Вставил в свою речь и расхожий в те дни лозунг "Оденем всех советских женщин как княгинь". После этой фразы в толпе послышались смешки и иронические аплодисменты. Всё, что касалось советских порядков, он, как и все наши пропагандисты, расписывал в самых радужных красках, а всё иное мазал густым дёгтем. Все острые углы обходил и замалчивал. Использовал, как у нас в таких докладах всегда делается, и увёртки, и прямую ложь.
Всё это было бы уместно при выступлении перед любой аудиторией в СССР, здесь же все пропагандистские уловки вызывали раздражение. В СССР к тому были созданы нужные условия. Во-первых, у нас на родине люди подвергались длительной и непрерывной обработке пропагандой, внедрившей привычку не замечать или покорно воспринимать во всех выступлениях смешение правды с ложью. Там это усугублялось ещё и односторонностью информации, и, как следствие всего этого, выработалась привычка не слушать, не раздумывать и не вникать в слова пропагандиста.
Во-вторых, в СССР за спиной пропагандиста незримо всегда стояли двое: Страх и Принуждение. Сказать у нас на родине вслух что-нибудь противоречащее официальному мнению чревато большими или не очень большими, но всегда неприятностями.
Ни одного из этих условий здесь не было. Здесь люди несколько лет не подвергались гипнозу советской пропаганды. Но зато, особенно те, кто жил у немецких крестьян или работал на небольших фабриках и общался с иностранцами, получили возможность видеть чужую жизнь своими глазами и сопоставлять её со своей. Поотвыкли здесь люди и от боязни сказать лишнее боязни, присущей всем жителям Советского Союза. А главное, чего не видели ни капитан, ни майор, это то, что за нашей спиной не стояли ни Страх, ни Принуждение. Вместо этих чудовищ немного позади стоял негр и меланхолически жевал резинку. И то он протиснулся вперед лишь тогда, когда спокойный до этого разговор всплеснулся криком.
Советские офицеры явно не учитывали ни своей аудитории, ни ее настроения. Люди хотели просто поговорить по душам с представителями родины. Хотели получить прямые и честные ответы на свои вопросы. Хотели знать, что сейчас делается в СССР, что будет с ними по возвращении, какие на этот счёт имеются постановления и т. п. Ничего этого откровенно сказано не было.
Ни майор, ни капитан или не знали, или не желали принимать во внимание, что среди нас было много колеблющихся между выбором: ехать в Россию или оставаться здесь? Особенно такое настроение было сильно у людей, работавших у крестьян и на небольших предприятиях. У живших по лагерям и шахтам это было менее выражено. Там они общались только между собой, были более забиты и как бы продолжали находиться в недрах советского общества.
Общее настроение было довольно сумрачное. Люди как бы внутренне чувствовали, что в СССР многим из них может не поздоровиться. Кое-кто считал, что все бывшие в плену, да и гражданские лица, принудительно вывезенные немцами в Германию, дома у себя попадут в категорию неблагонадежных. Да и жизнь там, особенно первые годы, будет нелёгкой. Раздражение всё возрастало и достигло апогея, когда сообщение капитана закончилось, а если сказать точнее, то было скомкано. Теперь беспорядочно посыпались вопросы и реплики.
Офицерам явно претила непривычная для них вольность вопросов, высказываний и реплик. Нас же не удовлетворяла уклончивость их ответов, всевозможные общие места, увёртки и отговорки, повторяю, уместные при выступлениях в Советском Союзе. Наконец копившееся раздражение прорвалось:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89