Его бранят, ему угрожают, справедливо или несправедливо считая виновником задержки раздачи. Не встретив ни в ком сочувствия, нытик умолкает, и, отойдя в сторону, доедает остатки, если Саше угодно было что-нибудь оставить.
Но вот все раздачи окончены. По пути на кухню мы где-нибудь за углом делим остатки. Выходит обычно от половины до целой порции. Ничего предосудительного в этом не видит никто. Так поступают в лагере все, кто имеет такую возможность.
Проходит несколько дней. Впечатление такое, что жить в лагере можно. Голода особого нет, работа, не в пример хозяйской, невелика и на людях не соскучишься. Что будет дальше, это никого не интересует - все живут только одним днем.
Однажды утром немец, проходя вдоль строя, внезапно нацеливается на меня и на стоящего рядом Ефрема. Раздув щеки и тряся около них ладонями, тычет в нас корявым пальцем и на лагерном воляпюке произносит:
- Один - гольцкоманда, цвайтер - ландринкоманда!
Мы, конечно, не толстые, но после жизни у крестьян выглядим здоровыми и загорелыми. За несколько дней мы еще не приобрели бледного и запущенного вида, характерного для давних обитателей лагеря. Спорить и возражать нельзя. Нельзя даже показать недовольство, иначе немец придумает что-нибудь похуже, вроде отправки с транзитными на этап, и свои поднимут на смех. Поэтому с веселым видом перехожу в конец шеренги и становлюсь в команду дровоколов, или по-здешнему - гольцкоманду. Плутни русской полиции немцу известны, и он, где может, старается внести справедливость. Мне от этого, однако не легче.
Ефрем, правда, не внакладе. Команда ассенизаторов, или, как здесь говорят, ландринкоманда, плоха только по понятиям немцев. Видите ли, от них плохо пахнет. На самом же деле, это одна из зажиточных команд. Они, так же как суповозы, вдесятером возят бочку, только не с супом, а с фекалиями. Они объезжают все блоки и немецкие казармы. Полную бочку вывозят за лагерь на земли окрестных крестьян. По пути содержимое плещется, обдавая ароматными брызгами и бочку, и возчиков. Разумеется, нехорошо от них пахнет всегда. Мне даже кажется, что они иногда не очень аккуратно закрывают люк, чтобы больше выплескивалось и хуже от них же пахло. И вот почему: немцы с их повышенной нетерпимостью к нечистоте и дурным запахам воротят от них носы и никогда не обыскивают. А напрасно - ассенизаторы ведут широкую торговлю. Посредничают они и между блоками, и торгуют с населением. У них никогда не переводятся и деньги, и продукты. Последние, должно быть, с запахом, но кого это здесь останавливает?
Вот дровосеки - гольцкоманда, куда я попал, - команда нищая. Работают они всегда в одном месте - сразу за оградой лагеря - и ни с кем не общаются. На их продукцию не разживешься, да и сами дрова кусать не будешь. Дровосеков много - человек тридцать, и их команда все время пополняется разными разжалованными. Например, сегодня рядом со мной становится разжалованный из лазарета фельдшер Алексей.
Окончены утренняя поверка и завтрак. Стоя, съедена дневная порция хлеба - одна буханка на шестерых и пол-литра морковного, желудевого или мятного чая. И вот, в строю по трое, со своей новой командой иду на работу.
С точки зрения штатского человека произошло огромное событие - он переменил работу. У него возникает множество мыслей, тревог, опасений: что будет, как это отразится на его благосостоянии, как к нему отнесется новый коллектив и новый начальник? Все это и делает человека жалким и трусливым рабом - рабом своего достатка, рабом условностей, рабом семьи и прочее. А у меня, как у каждого здесь, ничего нет, и поэтому никаких мыслей, тревог и опасений не возникает. Я просто рад, что хорошая погода, что я куда-то иду, что я позавтракал, то есть полностью подобен птице небесной, а потому и счастлив, и по-настоящему свободен.
У ворот нас встречают два стареньких немца-конвоира с винтовками, вероятно, еще прошлого века, и с кряхтеньем ведут на дровяной склад. На складе штабеля метровых дров, десяток козел и плах, да гора огромных пней. В сторожке, где раздают инструмент, все хватают пилы и колуны, а нам - двум последним новичкам - достаются тяжелые кувалды на длинных рукоятках, железные расклепанные клинья каждый килограмма по три да по тупому топору, спадающему с видавшей виды рукоятки. В общем, весь комплект инструмента для колки пней. И мой напарник фельдшер Алексей, и я озадаченно стоим в раздумье. Для такой тяжелой работы нужен совсем другой паек, а не тот, на котором еле-еле можно жить.
Из раздумья нас выводит бригадир Василий:
- Вот что, ребята. Страшен черт, да милостив Бог. Берите инструмент да принимайтесь за работу. Не надорветесь, если один-два за день расколете. Немец зато эту работу очень ценит и будет подкармливать. А так без толку стоять нельзя.
Говорит он как-то спокойно и убедительно. Ему лет тридцать, он высокий, худощавый, черноволосый галичанин, очень рассудительный и выдержанный. Здесь у него большой авторитет. Умеет он и подбодрить, и спокойно, без крика заставить. А иногда каким-то особым словцом и срежет уж очень нерадивого или заносчивого, и опять так, что не обидит человека.
Ну что же делать? Хочешь не хочешь, а за работу приниматься нужно. На пни даже смотреть страшно. Каждый - в полтора-два обхвата, высокие, да к тому же обвиты толстыми корнями, словно бочки обручами. Все ясеневые, дубовые, вязовые и еще каких-то пород, с которыми раньше и дела иметь не приходилось. У некоторых пней размочалены торцы с намертво засевшими железными и деревянными клиньями. Видно, помучились с ними бедолаги - наши предшественники, да так и не одолели. По-настоящему, такие пни нужно рвать динамитом, впрочем, моих советов здесь никто не спрашивает.
За первый день мы ни одного пня не одолели, хотя намаялись без привычки изрядно. Но здесь никто не старается. Стоят пильщики, держась за ручки пил, наполовину врезавшись в полено. Стоят дровоколы, держа колуны, вбитые в поленья. Если бы еще соответствующие костюмы, да присутствие балерин, то все это можно было бы принять за сцену из "Спящей красавицы". Иногда, завидев какого-нибудь проходящего немца, заработают пилы, затюкают топоры, но ненадолго. А потом опять все превращаются в изваяния.
Василий обычно сидит в своей будке. Тут же на скамеечке дремлют конвойные немцы, чаще - один, которого зовут Август. Август - славный старичок, ни во что не вмешивается и ни к кому не пристает. К концу дня всегда приносит что-нибудь съестное, раздобытое им в немецкой казарме или на немецкой кухне. Это недоеденный обед, собранный им, по-видимому, с множества тарелок и котелков, хлебные и сырные корки. Из кухни - тресковые головы и хвосты, разные кости и прочие отходы. Все это он тщательно и аккуратно собирает, а потом нам раздает, строго соблюдая очередность сегодня одним, завтра другим.
Не следует зевать и самому. Давно известно, что "если пусто в животе, то светлеет в голове". По пути домой у самых ворот лагеря догоняем повозку, доверху нагруженную картофелем. Повозка большая, запряжена парой лошадей. На облучке двое немцев. Решительно и быстро выхожу из строя, два раза погружаю обе руки в картошку и так же быстро отскакиваю назад. Жадничать не стоит: шесть - семь хороших картофелин в кармане, и хватит. Другие стараются схватить побольше и пихают в мешки, один даже пытается зачерпнуть котелком, но из этого, конечно, ничего не получается - картофель котелком не зачерпнешь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89