Словно бы, отказываясь от метафизического обоснования понятия проекции, Хайдеггер экранировал, укрывая последствия Бытия-в-совместности, занимаясь, по мнению Финска, абстрактно-риторическими заклинаниями этих следствий ( Другой появляется как дупликация Я ).
В том, что Финск взъелся по поводу укрывательства , можно, отчасти, распознать проявления феномена телефонии. Укрываемый Хайдеггером дубль, Dublette, проецируется, прежде всего, сквозь аудио-завесу в зону дальней слы шимости. Здесь легко узнаваема телефоническая развертка. Выбор Dasein (Wahl, интерпретируемый Вебером как выход на связь, как набор основан на возможности послушного следования радостно принимаемого изнутри собственной экзистенции. Сеть, сплетенная из Horen-gehoren-Gehorsamkeit, оплетающая Was heisst Denken? , резонирует в такт послушному следованию. Выбор Dasein отчетливо утвердителен, это не пассивная рецензия, в нем есть интерпретация и даже борьба. Так, когда Dasein сталкивается со своей собственной уже осуществленной возможностью ( поверь мне, я это знаю ), вовсе не происходит автоматической пассивной преемственности, - раз уж речь идет о Dasein как сфере подлинности - Хайдеггер говорит о принятии решения в воспроизводимой ситуации обоюдного вопрошания ; тем самым мы видим, что отношение к Другому осуществляется в структуре вызова-отклика. Осуществляя всякий раз собственную проекцию как решающий выбор, повторение не может быть просто вовлечено в прошлое ; в простую трансляцию прежней актуальности. Скорее оно вынуждает в обоюдное вопрошание с экзистенцией, которая пред-задана, которая всегда уже есть. Но острота обоюдного вопрошания проявляет себя в ситуации решающего выбора как усмотрение, момент видения; в то же время это отказ от того спонтанного, что автоматически входит в сегодня , входит как прошлое . (BT, 386; перевод изменен).
Таким образом, структура зова и отклика, на которую указывает Финск, проявляется в моменте видения, который точно так же можно назвать и моментом самоослепления или, по крайней мере, отвращения взора от того, что автоматически входит в сегодня ; своеобразное преломление визуальности, способ усмотрения несмотря на , а скорее за и поверх - акт, конституирующий свободную будущность. Раз повторение не может быть просто вовлечено в поток, в текущее, оно проявляет себя как водораздел, визуализирующий и дистанцирующий прошлое . Повторение не укладывается в пассивную рецензию, но актуализирует обоюдное вопрошание и само актуализируется им. Так будущее выходит на связь.
В терминах судьбического для Dasein отношения к Другому, повторение, будучи наполнителем судьбы, предоставляет средства для ответа-отклика Другому как собственному пред-наличию, уже-данности Dasein; повторяемость указывает на возможности, которыми фактически определяется судьба, предназначение и мировая история [BT, 394]. Здесь уместно включить реплику Борх-Якобсена, полагающего (примерно как и Деррида в своих Memoires ), что отношение к Другому основано на отношении к его смерти, ибо судьбическое раскрытие экзистенции Другого требует прошлого, аутентичности как исполненности. ( В повторенности уже-данность Dasein понимается как актуальная аутентичность его прошлого существования [BT, 394]). Тем самым Dasein, решительно повторяющее собственную брошенность, есть также столь же решительное Бытие-к-смерти Другого.
Встреча Dasein с Другим насильственна, Хайдеггер даже сравнивает это событие с кражей. Согласно Финску, к моменту первичного, подлинного со-раскрытия, встреча всегда уже состоялась; любая из открывающихся перед Dasein возможностей опосредована насильственным выталкиванием к собственной аутентичности. Необходимо насильственное раскрытие осуществляется благодаря инерции тяги (Zug), исходящей от Hux, из сферы Они ; Dasein должно быть настолько вырвано из повседневности, а затем уж вброшено в финитность своего аутентичного существования, Бытия-к-смерти. Сцена смерти вовсе не является неожиданным вызовом. Напротив, это сцена узнавания; когда прозвенел последний звонок, выясняется, что звучал он всегда, озвучивая бытие Dasein. Сценарий узнаваем, поскольку дает место исходному опыту, опыту встречи с мимолетностью, через которую просвечивает вечно-другое и прослушивается анонимный зов Других - Es ruft. Первичный опыт, это, стало быть, опыт тревожности, прельщения и вины; это опыт страшного безусловно первичен, вот только неизвестно, чей он - ведь Dasein еще не конституировал себя как Я. Вопрос напрашивается сам собой: что или кто подвергается ошеломляющему странному опыту встречи с Другим как источником собственного ничтожествования? Разве сама возможность спутать кто и что есть контаминация, вызванная наличием техники? Отношения Dasein с его собственными мимолетными свойствами (индиви дуализацией, уровнем единичного Я) напоминают некое techne, т.е. на первый план выходит онтологическое различие Вещи и Другого. Финск говорит, что интересующий нас вопрос ( что или кто подвергается ошеломляющему, страшному опыту встречи с Другим как источником собственного ничтожествования) следует перевернуть. Ибо если опыт вины есть первичный опыт, тогда кто Dasein мы должны мыслить происходящим из этого опыта и видеть встречу как рождение; рождаясь этим рождением, Dasein низвергается к смерти, вступая в индивидуальность. Так, устремляясь к смерти, к возможной смерти, которая как раз через Другого дана как
возможность, Dasein устремляется одновременно к горизонту всякой возможности вообще, к повторению жуткой встречи с собой и с Другим, но именно как Другим, как первичным опытом разного, не воспроизводимым для простой имманентности Я. Наши предварительные вопросы возвращаются: каким же образом инициируется Другим этот первичный опыт вины и прельщения? В каком смысле он/она/оно - буквально кто или что являются носителями ничтожест вования , которое становится вдруг даром ничтожествования в качестве возможности? Иными словами, как опыт прельщения и первичного дискомфорта преобразуется в опыт принятия и индивидуации? Ответов у Хайдеггера не было. Отбой.
О кей. Заброшенность есть опыт ничто, или ничтоженствования , изничтожения, и Хайдеггер называет этот опыт виной - радикальной беспомощностью перед обстоятельствами, находимыми там , в заброшенности и бессилием стать чем-либо иным, не тем, что ты есть. В заброшенности опыт Бытия-в-возможности это опыт тотального бессилия - бессилия и наваждения, или головокружения. В тревоге Dasein сжимается до голой, неприглядной жутковатости, исходит в головокружении (bekommen) [BT, 344]. Но это плетение сулит Dasein брошенность как нечто возможное (BT, 344) - как то, что можно повторить. Dasein обретает повторяемость как подлежащее принятию решение (Entschluss) в Бытии-к-смерти.
Но если заброшенность есть опыт своеобразной пассивности, то откуда же, спрашивает Финск, Dasein получает толчок, ipetus, необходимый для повторения заброшенности? Dasein активируется спонтанно, предполагает Хайдеггер, изнутри собственного Бытия-в-виновности (он говорит о позволении наиболее подлинному Я действовать в соответствии с собой, т.е. в соответствии с преднаходимым Бытием в повинности [BT, 295, перевод модифицирован]) - тем самым, бытие виновным раскрывается как активирующее начало, как вина самого Бытия - повинность быть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18
В том, что Финск взъелся по поводу укрывательства , можно, отчасти, распознать проявления феномена телефонии. Укрываемый Хайдеггером дубль, Dublette, проецируется, прежде всего, сквозь аудио-завесу в зону дальней слы шимости. Здесь легко узнаваема телефоническая развертка. Выбор Dasein (Wahl, интерпретируемый Вебером как выход на связь, как набор основан на возможности послушного следования радостно принимаемого изнутри собственной экзистенции. Сеть, сплетенная из Horen-gehoren-Gehorsamkeit, оплетающая Was heisst Denken? , резонирует в такт послушному следованию. Выбор Dasein отчетливо утвердителен, это не пассивная рецензия, в нем есть интерпретация и даже борьба. Так, когда Dasein сталкивается со своей собственной уже осуществленной возможностью ( поверь мне, я это знаю ), вовсе не происходит автоматической пассивной преемственности, - раз уж речь идет о Dasein как сфере подлинности - Хайдеггер говорит о принятии решения в воспроизводимой ситуации обоюдного вопрошания ; тем самым мы видим, что отношение к Другому осуществляется в структуре вызова-отклика. Осуществляя всякий раз собственную проекцию как решающий выбор, повторение не может быть просто вовлечено в прошлое ; в простую трансляцию прежней актуальности. Скорее оно вынуждает в обоюдное вопрошание с экзистенцией, которая пред-задана, которая всегда уже есть. Но острота обоюдного вопрошания проявляет себя в ситуации решающего выбора как усмотрение, момент видения; в то же время это отказ от того спонтанного, что автоматически входит в сегодня , входит как прошлое . (BT, 386; перевод изменен).
Таким образом, структура зова и отклика, на которую указывает Финск, проявляется в моменте видения, который точно так же можно назвать и моментом самоослепления или, по крайней мере, отвращения взора от того, что автоматически входит в сегодня ; своеобразное преломление визуальности, способ усмотрения несмотря на , а скорее за и поверх - акт, конституирующий свободную будущность. Раз повторение не может быть просто вовлечено в поток, в текущее, оно проявляет себя как водораздел, визуализирующий и дистанцирующий прошлое . Повторение не укладывается в пассивную рецензию, но актуализирует обоюдное вопрошание и само актуализируется им. Так будущее выходит на связь.
В терминах судьбического для Dasein отношения к Другому, повторение, будучи наполнителем судьбы, предоставляет средства для ответа-отклика Другому как собственному пред-наличию, уже-данности Dasein; повторяемость указывает на возможности, которыми фактически определяется судьба, предназначение и мировая история [BT, 394]. Здесь уместно включить реплику Борх-Якобсена, полагающего (примерно как и Деррида в своих Memoires ), что отношение к Другому основано на отношении к его смерти, ибо судьбическое раскрытие экзистенции Другого требует прошлого, аутентичности как исполненности. ( В повторенности уже-данность Dasein понимается как актуальная аутентичность его прошлого существования [BT, 394]). Тем самым Dasein, решительно повторяющее собственную брошенность, есть также столь же решительное Бытие-к-смерти Другого.
Встреча Dasein с Другим насильственна, Хайдеггер даже сравнивает это событие с кражей. Согласно Финску, к моменту первичного, подлинного со-раскрытия, встреча всегда уже состоялась; любая из открывающихся перед Dasein возможностей опосредована насильственным выталкиванием к собственной аутентичности. Необходимо насильственное раскрытие осуществляется благодаря инерции тяги (Zug), исходящей от Hux, из сферы Они ; Dasein должно быть настолько вырвано из повседневности, а затем уж вброшено в финитность своего аутентичного существования, Бытия-к-смерти. Сцена смерти вовсе не является неожиданным вызовом. Напротив, это сцена узнавания; когда прозвенел последний звонок, выясняется, что звучал он всегда, озвучивая бытие Dasein. Сценарий узнаваем, поскольку дает место исходному опыту, опыту встречи с мимолетностью, через которую просвечивает вечно-другое и прослушивается анонимный зов Других - Es ruft. Первичный опыт, это, стало быть, опыт тревожности, прельщения и вины; это опыт страшного безусловно первичен, вот только неизвестно, чей он - ведь Dasein еще не конституировал себя как Я. Вопрос напрашивается сам собой: что или кто подвергается ошеломляющему странному опыту встречи с Другим как источником собственного ничтожествования? Разве сама возможность спутать кто и что есть контаминация, вызванная наличием техники? Отношения Dasein с его собственными мимолетными свойствами (индиви дуализацией, уровнем единичного Я) напоминают некое techne, т.е. на первый план выходит онтологическое различие Вещи и Другого. Финск говорит, что интересующий нас вопрос ( что или кто подвергается ошеломляющему, страшному опыту встречи с Другим как источником собственного ничтожествования) следует перевернуть. Ибо если опыт вины есть первичный опыт, тогда кто Dasein мы должны мыслить происходящим из этого опыта и видеть встречу как рождение; рождаясь этим рождением, Dasein низвергается к смерти, вступая в индивидуальность. Так, устремляясь к смерти, к возможной смерти, которая как раз через Другого дана как
возможность, Dasein устремляется одновременно к горизонту всякой возможности вообще, к повторению жуткой встречи с собой и с Другим, но именно как Другим, как первичным опытом разного, не воспроизводимым для простой имманентности Я. Наши предварительные вопросы возвращаются: каким же образом инициируется Другим этот первичный опыт вины и прельщения? В каком смысле он/она/оно - буквально кто или что являются носителями ничтожест вования , которое становится вдруг даром ничтожествования в качестве возможности? Иными словами, как опыт прельщения и первичного дискомфорта преобразуется в опыт принятия и индивидуации? Ответов у Хайдеггера не было. Отбой.
О кей. Заброшенность есть опыт ничто, или ничтоженствования , изничтожения, и Хайдеггер называет этот опыт виной - радикальной беспомощностью перед обстоятельствами, находимыми там , в заброшенности и бессилием стать чем-либо иным, не тем, что ты есть. В заброшенности опыт Бытия-в-возможности это опыт тотального бессилия - бессилия и наваждения, или головокружения. В тревоге Dasein сжимается до голой, неприглядной жутковатости, исходит в головокружении (bekommen) [BT, 344]. Но это плетение сулит Dasein брошенность как нечто возможное (BT, 344) - как то, что можно повторить. Dasein обретает повторяемость как подлежащее принятию решение (Entschluss) в Бытии-к-смерти.
Но если заброшенность есть опыт своеобразной пассивности, то откуда же, спрашивает Финск, Dasein получает толчок, ipetus, необходимый для повторения заброшенности? Dasein активируется спонтанно, предполагает Хайдеггер, изнутри собственного Бытия-в-виновности (он говорит о позволении наиболее подлинному Я действовать в соответствии с собой, т.е. в соответствии с преднаходимым Бытием в повинности [BT, 295, перевод модифицирован]) - тем самым, бытие виновным раскрывается как активирующее начало, как вина самого Бытия - повинность быть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18