Даша выглянула и вернулась:
– Надюша! Щагов пришел. Встанешь?

51

Надя долго рыдала и впивалась зубами в одеяло, чтобы перестать. Под подушкой, надвинутой на голову, стало мокро.
Она была рада уйти куда-нибудь до поздней ночи из комнаты. Но некуда было ей пойти в огромном городе Москве.
Уж не первый раз тут, в общежитии, ее хлестали такими словами: свекровь! брюзга! монашенка! старая дева! Всего обиднее была несправедливость этих слов. Ка-кая она была раньше веселая!..
Но легко ли дается пятый год лжи – постоянной маски, от которой вытягивается и сводит лицо, голос резчает, суждения становятся бесчувственными? Может быть и вправду она сейчас – невыносимая старая дева?
Так трудно судить о себе самой. В общежитии, где нельзя, как дома, топнуть ножкой на маму – в общежитии, среди равных, только и научаешься узнавать в себе плохое.
Кроме Глеба уже никто-никто не может ее понять...
Но и Глеб тоже не может ее понять...
Ничего он ей не сказал – как ей быть, как ей жить.
Только, что – сроку конца не будет...
Под быстрыми уверенными ударами мужа оборвалось и рухнуло все, чем она каждый день себя крепила, поддерживала в своей вере, в своем ожидании, в своей недоступности для других.
Сроку – конца не будет!
И значит, она ему – не нужна... И, значит, она губит себя только...
Надя лежала ничком. Неподвижными глазами она смотрела в просвет между подушкой и одеялом на кусок стены перед собой – и не могла понять, и не старалась понять, что это за освещение. Было как будто и очень темно – и все же различались на знакомой охренной стене пупырышки грубой побелки.
И вдруг сквозь подушку Надя услышала особенный дробный стук пальцами в фанерную филенку двери. И еще прежде, чем Даша спросила: "Щагов пришел.
Встанешь?" – Надя уже сорвала подушку с головы, спрыгнула на пол в чулках, поправляла перекрученную юбку, гребенкой приглаживала волосы и ногами нащупывала туфли.
В безжизненно-тусклом свете полунакала Муза увидела ее поспешность и отшатнулась.
А Даша кинулась к люд иной постели, быстро подоткнула и убрала.
Впустили гостя.
Щагов вошел в старой фронтовой шинели внакидку. В нем все еще сидела армейская выправка: он мог нагнуться, но не мог сгорбиться. Движения его были обдуманны.
– Здравствуйте, уважаемые. Я пришел узнать, чем вы занимаетесь без света, – чтоб и себе перенять. Подохнуть с тоски!
(Какое облегчение! – в желтом полумраке не были видны опухшие от слез глаза.) – Так если б не сутемки, вы б, значит, не пришли? – в тон Щагову ответила Даша.
– Ни в коем разе. При ярком свете женские лица лишены очарования.
Видны злые выражения, завистливые взгляды, – (он будто был здесь перед тем!), – морщины, неумеренная косметика. На месте женщин я б законодательно провел, чтобы свет давался только вполнакала. Тогда бы все быстро вышли замуж.
Даша строго смотрела на Щагова. Всегда он так говорил, и ей это не нравилось – какие-то заученные выражения.
– Разрешите присесть?
– Пожалуйста, – ответила Надя ровным голосом хозяйки, в котором не было и следа недавней усталости, горечи, слез.
Ей, наоборот, нравились его самообладание, снисходительная манера, низкий твердый голос. От него распространялось спокойствие. И остроты его казались приятными.
– Второй раз могут не пригласить, публика такая. Спешу сесть. Итак, чем вы занимаетесь, юные аспирантки?
Надя молчала. Она не могла много говорить с ним, потому что они поссорились позавчера и Надя внезапным неосознанным движением, с той степенью интимности, которой между ними не было, ударила его тогда портфелем по спине и убежала. Это было глупо, по-детски, и сейчас присутствие посторонних облегчало ее.
Ответила Даша.
– Собираемся идти в кино. Не знаем, с кем.
– А – какая картина?
– "Индийская гробница".
– О-о, непременно сходите. Как рассказывала одна медсестра, «много стреляют, много убивают, вообще замечательная картина!»
Щагов удобно сидел у общего стола:
– Но позвольте, уважаемые, я думал у вас застать хоровод, а тут какая-то панихида. Может быть, у вас не все гладко с родителями? Вы удручены последним решением партбюро? Так оно к аспирантам, кажется, не относится.
– Какое решение? – малозвучно спросила Надя. – Решение? О проверке силами общественности социального происхождения студентов, верно ли они указывают, кто их родители. Тут – богатые возможности, может быть кто-нибудь кому-нибудь доверился, или проговорился во сне, или прочел чужое письмо, и всякие такие вещи...
(И еще будут искать, и еще копаться! О, как все надоело! Куда вырваться?..) – А, Муза Георгиевна? Вы ничего не скрыли?..
– Что за низость! – воскликнула Муза.
– Как, вас и это не веселит? Ну, хотите, я расскажу вам забавнейшую историю с тайным голосованием вчера на совете мехмата...?
Щагов говорил всем, но следил за Надей. Он давно обдумывал, чего хочет от него Надя. Каждый новый случай все явнее выказывал ее намерения.
... То она стояла над доской, когда он играл с кем-нибудь в шахматы, и напрашивалась играть с ним сама и обучаться у него дебютам.
(Боже мой, но ведь шахматы помогают забыть время!) То звала послушать, как она будет выступать в концерте.
(Но так естественно! – хочется, чтоб игру твою похвалил не совсем равнодушный слушатель!) То однажды у нее оказался «лишний» билет в кино, и она пригласила его.
(Ах, да просто хотелось иллюзии на один вечер, показаться где-то вдвоем... Опереться на чью-то руку.) То в день его рождения она подарила ему записную книжечку – но с неловкостью: сунула в карман пиджака и хотела бежать – что за ухватки? почему бежать?
(Ах, от смущения лишь, от одного смущения!) Он же догнал ее в коридоре, и стал бороться с ней, притворно пытаясь вернуть ей подарок, и при этом охватил ее – а она не сразу сделала усилие вырваться, да-ла себя подержать.
(Столько лет не испытывала, что руки и ноги сковались.) А теперь этот игривый удар портфелем?
Как со всеми, как со всеми, Щагов был железно-сдержан и с нею. Он знал, как завязчивы все эти женские истории, как трудно из них потом вылезать. Но если одинокая женщина молит о помощи, просто молит о помощи? – кто так непреклонен, чтоб ей отказать?
И сейчас Щагов вышел из своей комнаты и пошел в 318-ю не только уверенный, что Надю он обязательно застанет дома, но начиная волноваться.
... Курьезу с голосованием на совете если и рассмеялись, то из вежливости.
– Ну, так будет свет или нет? – нетерпеливо воскликнула уже и Муза.
– Однако, я замечаю, что мои рассказы вас ничуть не смешат. Особенно Надежду Ильиничну. Насколько я могу разглядеть, она мрачнее тучи. И я знаю, почему. Позавчера ее оштрафовали на десять рублей – и она из-за этих десяти рублей мучается, ей жалко.
Едва Щагов произнес эту шутку, Надю как подбросило. Она схватила сумочку, рванула замок, наудачу оттуда что-то выдернула, истерично изорвала и бросила клочки на общий стол перед Щаговым.
– Муза! Последний раз – идешь? – с болью вскликнула Даша, взявшись за пальто.
– Иду! – глухо ответила Муза и, прихрамывая, решительно пошла к вешалке.
Щагов и Надя не оглянулись на уходящих.
Но когда дверь закрылась за ними – Наде стало страшновато.
Щагов поднес клочки разорванного к глазам. Это были хрустящие кусочки еще одной десятирублевки...
Он встал из шинели (она осела на стуле) и беспорывно обходя мебель, подошел к Наде, много выше ее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206