Ты, дядя, сам сказал нам, что ты получил жестокий ущерб, который помешал тебе сразиться с султаном Фзнгов. Ступай и отдохни; я немедленно же пришлю к тебе моего придворного врача. Спокойной ночи, дядя. Когда ты выздоровеешь, нам надо будет повидаться, оттого что нам есть о чем поговорить. Нет, нет, ты очень добр, но я не хочу задерживать тебя ни на минуту. Скорее отправляйся в постель и не забудь поблагодарить бога за то, что спасся от стольких опасностей.
Услышав эту вежливую насмешку, Джошуа побледнел от ярости. Но раньше, чем он успел ответить, Македа уже исчезла под аркой, так что ему осталось только обратить свои проклятия против нас, в частности же против Квика, который был причиной его падения. К несчастью, сержант достаточно хорошо понимал по-арабски, чтобы разобраться в значении его слов, и не замедлил ответить ему.
– Заткни глотку, ты, свинья! – сказал он. – И не таращь глаза, а то вывалятся.
– Что сказал чужестранец? – закричал Джошуа, и Орм, на мгновение выйдя из своей летаргии, ответил ему по-арабски:
– Он сказал, что просит тебя, о принц, закрыть твой благородный рот и не давать твоим высокорожденным глазам вылезать из орбит, а то он боится, как бы ты не потерял их.
Когда окружавшие нас Абати услышали это, они начали громко хохотать, оттого что они не лишены чувства юмора.
Что произошло дальше, я помню не слишком хорошо, так как Орм потом лишился чувств и мне пришлось хлопотать около него. Когда я оглянулся, около нас уже никого не было, и пестро разодетые слуги повели нас в отведенный нам флигель дворца.
Они провели нас в наши покои – прохладные большие комнаты, убранные яркими материями и мебелью из дорогого дерева. Этот флигель дворца не соединялся с главным корпусом его, а являлся отдельным домом с отдельными воротами. Перед ним имелся небольшой сад, а позади него были двор и службы, где, как нам сказали, находились уже наши верблюды. Тогда мы ни на что больше не обратили внимания, так как ночь была близко, а если бы даже этого не было – мы были слишком утомлены, чтобы производить какие-либо изыскания.
Кроме того Орм был теперь совсем болен – так болен, что он едва мог идти, даже опираясь на нас. Он, однако, не хотел успокоиться, пока не убедился, что все наши вещи в сохранности, и потребовал, чтобы его подвели к обитой медью двери, которую открыли слуги и за которой мы увидели тюки, снятые с наших верблюдов.
– Пересчитайте их, сержант, – сказал он, и Квик исполнил его распоряжение при свете лампы, которую один из слуг держал, стоя в дверях.
– Все в порядке, сударь, – ответил он.
– Прекрасно, сержант. Заприте дверь и возьмите с собой ключи.
Сержант снова исполнил приказание, а когда слуга попробовал было отказаться передать ему ключи, он с таким грозным видом посмотрел на него, что тот немедленно послушался и ушел, пожимая плечами, с тем, вероятно, чтобы тотчас же доложить об этом своему начальству.
Теперь только нам удалось уложить Орма в постель. Он жаловался на ужасную головную боль и согласился выпить немного молока. Я первым делом постарался убедиться, что черепная коробка у него осталась неповрежденной, а потом дал ему сильное снотворное, которое я достал из моей походной аптечки. К нашей радости, оно скоро подействовало, и через минут двадцать он погрузился в забытье, от которого очнулся только много часов спустя.
Мы с Квиком помылись, поели пищи, которую нам принесли, и стали поочередно дежурить около него. Во время моего дежурства он проснулся и попросил пить. Я напоил его. Напившись, он начал бредить, и, измерив его температуру, я обнаружил, что у него очень сильный жар.
В конце концов он заснул снова и только время от времени просыпался и требовал пить.
В течение ночи и рано утром Македа два раза присылала справляться о состоянии здоровья больного, а около десяти часов утра пришла сама в сопровождении двух придворных дам и длиннобородого старого господина, который, как я понял, был придворным врачом.
– Можно мне увидеть его? – спросила она боязливо.
Я ответил, что можно, если она и ее спутники не будут шуметь. Потом я провел ее в полутемную комнату, где Квик стоял у изголовья кровати, как статуя, и дал понять, что заметил ее, только слегка поклонившись ей. Она долго глядела на измученное лицо Оливера и на его почерневший от действия газов лоб, и я видел, как ее глаза цвета фиалок наполнились слезами. Потом она круто повернулась и вышла из комнаты больного. Выйдя за дверь, она властно приказала сопровождающим ее отойти и шепотом спросила меня:
– Он не умрет?
– Не знаю, – ответил я, оттого что счел за лучшее сказать ей правду. – Если он страдает только от сотрясения, усталости и лихорадки, он выздоровеет, но если взрыв повредил череп, тогда…
– Спаси его, – прошептала она, – и я дам тебе все… Нет, прости меня; к чему обещать тебе что бы то ни было, тебе, его другу? Но только спаси его, спаси его!
– Я сделаю все, что в моих силах, госпожа, но не знаю, удастся ли мне достигнуть чего-либо, – ответил я. – Тут ее приближенные подошли к нам, и мы были вынуждены прекратить разговор.
До сих пор воспоминание о старом олухе, придворном враче, который не отходил от меня и уговаривал меня воспользоваться его лечебными средствами, кажется мне каким-то чудовищным кошмаром: из всех безумцев, которые когда-либо лечили людей, он был, вероятно, самым безумным. Его лечебные средства были бы невозможны даже в самые глухие времена средневековья. Он предлагал мне обложить голову Орма маслом и костями новорожденного младенца и дать ему выпить какого-то отвара, который благословили жрецы.
Наконец я избавился от него и вернулся к больному.
Три дня прошли, а Орм все в том же состоянии. Хотя я и не говорил этого никому, я сильно опасался, что череп его поврежден и что он умрет или что его, в лучшем случае, разобьет паралич. Квик держался другого мнения. Он сказал, что видел двух человек, контуженных разорвавшимися вблизи них снарядами большого калибра, и что оба они выздоровели, хотя один из них сошел с ума.
Но первой, подавшей мне настоящую надежду на выздоровление Орма, была Македа. Вечером третьего дня она пришла и некоторое время сидела подле Орма, в то время как ее приближенные стояли несколько поодаль. Когда она отошла от его постели, на ее лице было совсем новое выражение – такое выражение, что я спросил ее, что случилось.
– Он будет жить, – ответила она.
Я спросил, что побуждает ее думать таким образом.
– Вот что, – ответила она, сияя. – Он вдруг взглянул на меня и на моем родном языке спросил меня, какого цвета мои глаза. Я ответила, что цвет их зависит от освещения.
– Нет, нет, – ответил он, – они всегда синие, цвета фиалки.
– Скажи мне, доктор Адамс, что такое фиалка?
– Это небольшой цветок, который цветет на Западе весной. О Македа, это очень красивый и благоуханный цветок, темно-синий, как твои глаза.
– Я не знаю этого цветка, доктор, – ответила она, – но что из того? Твой друг будет жить и будет здоров. Умирающий не станет думать о том, какого цвета глаза женщины, а сумасшедший не назовет правильно их цвет.
– Ты рада этому, Дочь Царей? – спросил я.
– Разумеется, – ответила она, – ведь мне сказали, что этот воин один умеет управлять теми производящими огонь материалами, которые вы привезли с собой, и поэтому мне нужно, чтобы он остался в живых.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55