Само собой разумеется,
мне никогда не разрешали садиться, и за два часа ноги мои
совершенно одеревенели. В комнате, где я ждал, висел календарь.
Мне трудно объяснить вам, до чего мне хотелось увидеть что-то
напечатанное, что-то написанное, поэтому-то я как зачарованный
уставился на эти цифры и буквы: "27 июля". Я просто пожирал их
глазами. Потом я снова ждал и еще ждал, глядя на дверь,
соображая: когда же она наконец отворится? Я прикидывал в уме,
какие вопросы зададут мне на этот раз мои инквизиторы, но
прекрасно понимал, что спросят они что-то совершенно
противоположное тому, к чему я подготовился, И все-таки,
несмотря ни на что, я благословлял и эту мучительную
неизвестность, и физическую усталость: ведь я находился в
другой, не своей комнате! Эта комната была чуть больше моей, с
двумя окнами вместо одного, без кровати, без умывальника и без
миллион раз виденной трещины на подоконнике. Дверь была
окрашена в другой цвет, у стены стояло другое кресло, а налево
шкафчик для бумаг и вешалка, на которой висели три или. четыре
мокрые шинели, шинели моих мучителей. Передо мной было что-то
новое-- свежее зрелище для истосковавшихся глаз, и я жадно
впитывал все подробности.
Я рассматривал каждую складку на шинелях; я заметил,
например, что на одном из мокрых воротников повисла капля, и --
вам это, наверное, покажется смешным -- я с бессмысленным
волнением ждал, оторвется ли в конце концов эта капля и
скатится вниз или сумеет преодолеть земное притяжение и
удержится на месте. Честное слово, в течение нескольких минут
я, затаив дыхание, наблюдал за этой каплей, словно от нее
зависела моя жизнь. Когда капля наконец скатилась, я принялся
пересчитывать пуговицы на шинелях,-- на одной было восемь,
на другой -- столько же, на третьей -- десять. Потом я
сравнивал знаки отличия. Даже не стану пытаться рассказать вам,
как развлекали меня эти идиотские, ненужные мелочи, как они
дразнили и насыщали мои изголодавшиеся глаза. И вдруг
совершенно неожиданно я увидел нечто такое, что окончательно
заворожило мой взгляд. Я заметил, что боковой карман одной из
шинелей слегка оттопыривается. Я придвинулся ближе. По
прямоугольным очертаниям того, что лежало в кармане, я
догадался, что это книга. Колени мои задрожали. КНИГА! Вот уже
четыре месяца, как я не держал в руках книги, так что самая
мысль о том, что слова могут складываться в строчки, а строчки
-- составлять страницы, печатные листы и, наконец, книгу--
книгу, в которой можно найти и запомнить новые, неизвестные мне
доселе, интересные мысли,-- все это одновременно возбуждало и
одурманивало меня.
Я, как загипнотизированный, глядел на оттопыренный карман,
в котором лежала книга, глядел с такой страстью, будто хотел
прожечь своим взглядом дыру в шинели. И наконец я уже не мог
совладать со своим нетерпением. Руки мои дрожали при мысли о
том, что я могу дотронуться до книги, хотя бы через материю
шинели. Не отдавая себе отчета в том, что я делаю, я
придвинулся еще ближе.
К счастью, надзиратель не обращал внимания на мое не
совсем обычное поведение; по всей вероятности, он находил
естественным, что человеку, простоявшему на ногах два часа,
хочется опереться о стену. И вот я уже стоял совсем близко от
шинели. Чтобы иметь возможность незаметно дотронуться до нее, я
заложил руки за спину. Я потрогал карман и убедился, что внутри
действительно было что-то прямоугольное, гнущееся, мягко
похрустывающее,-- книга, книга! И вдруг меня ужалила мысль:
"Укради эту книгу. Если тебе удастся это сделать, ты сможешь
спрятать ее в своей камере и читать, читать, читать, наконец-то
снова читать!" Едва эта мысль возникла у меня в голове, как яд
ее начал молниеносно действовать. У меня зазвенело в ушах,
заколотилось сердце, похолодевшие пальцы отказались
повиноваться. Но когда первоначальное оцепенение миновало, я
незаметно прижался к шинели и, ни на мгновение не сводя глаз с
надзирателя, принялся спрятанными за спину руками выталкивать
книгу из кармана. Выше, выше, еще выше, потом рывок-- я
осторожно и легко потянул, и в руках у меня очутилась небольшая
книжонка.
Только тут я испугался того, что наделал. Отступать было
нельзя. Что мне оставалось делать? Я засунул книгу сзади под
брюки так, чтобы ее придерживал пояс, потом постепенно
передвинул на бедро. Теперь я мог удержать книгу на месте,
прижав по-военному руки по швам. Нужно было попробовать. Я
шагнул от вешалки, два шага, три шага. Прекрасно! Если только я
буду крепко прижимать пояс, книгу можно не выронить и унести с
собой.
Потом начался допрос. Он потребовал от меня большего
напряжения, чем обычно: отвечая на вопросы, я не думал над
своими ответами, сосредоточив все усилия на том, чтобы не дать
выскользнуть книге. К счастью, допрос на этот раз продолжался
недолго, и мне удалось благополучно доставить книгу в свою
комнату. Не буду утомлять вас подробностями; скажу только, что
на обратном пути в коридоре был очень опасный момент: книга
выскользнула из-под пояса в брюки, и мне пришлось симулировать
бурный припадок кашля, чтобы согнуться в три погибели и снова
затолкать ее под пояс. Но каково же было мое счастье, когда
я принес ее в свою преисподнюю и наконец остался один, но я уже
больше не был один.
Вы, наверное, думаете, что первым моим побуждением было
схватить книгу, просмотреть ее, начать читать? Ничего
подобного. Прежде всего я принялся смаковать радость обладания
ею; мне хотелось долго-долго щекотать свои нервы, размышляя,
что за книга украдена мною, хотелось, чтобы она была с очень
мелким, убористым шрифтом, чтобы в ней было много-премного букв
и много-премного тоненьких страничек, чтобы я мог читать ее как
можно дольше. Мне хотелось, чтобы чтение этой книги требовало
от меня умственного напряжения,-- мне не надо было ничего
легкого, пошлого. Хорошо, если бы из нее можно было выучить
что-нибудь наизусть, скажем, стихи. Хорошо, если бы это
оказался-- дерзкая мечта!-- Гомер или Гете. Наконец я больше не
мог совладать со своим жадным любопытством. Растянувшись на
кровати, чтобы не вызвать подозрений у надзирателя-- на случай,
если бы он неожиданно открыл дверь,-- я вытащил из-за пояса
книгу.
Первый взгляд, брошенный на нее, не просто разочаровал
меня; я ужасно рассердился: моя добыча, похищая которую, я
подвергался такой чудовищной опасности и которая породила такие
пылкие надежды, оказалась всего лишь пособием по шахматной
игре, сборником ста пятидесяти шахматных партий, сыгранных
крупнейшими мастерами. Если бы я не был окружен со всех сторон
стенами и решетками, я бы выбросил книгу в припадке ярости в
окно. Какая польза, ну какая польза была мне от подобной
ерунды? Как большинство гимназистов, я изредка для
препровождения времени играл в шахматы. Но для чего нужна была
мне эта теоретическая абракадабра?
В шахматы нельзя играть в одиночку, тем более без фигур и
без доски.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17