Подобное раздвоение потребовало бы, помимо
расщепления сознания и его попеременного включения и
выключения, как в каком-то автоматически действующем аппарате;
короче говоря, играть против самого себя столь же
парадоксально, как пытаться перепрыгнуть через собственную
тень. И тем не менее я в течение долгих месяцев отчаянно
пытался совершить невозможное, абсурдное. У меня не было
выбора, иначе я рисковал окончательно потерять рассудок и
впасть в полный душевный маразм. В своем отчаянном положении,
чтобы не быть окончательно раздавленным страшной пустотой,
которая вновь смыкалась вокруг меня, я вынужден был хотя бы
попробовать добиться этого раздвоения между черным и белым "я".
Доктор Б. откинулся в шезлонге и на минуту закрыл глаза.
Казалось, он силился рассеять ожившие воспоминания. Уголок
его рта снова непроизвольно дернулся. Потом он опять
выпрямился.
-- Так вот, мне думается, что пока все должно быть вам
понятно. Но, к сожалению, не уверен, что так же ясно будет для
вас и то, что произошло в дальнейшем. Дело в том, что это новое
занятие потребовало такого всеобъемлющего напряжения ума, что
какой бы то ни было контроль над остальной его деятельностью
стал совершенно невозможен. По моему мнению, игра в шахматы с
самим собой-- бессмыслица, но все же какая-то минимальная
возможность для такой игры существовала бы, если б передо мной
была шахматная доска, потому что доска, будучи осязаемой вещью,
вызывала бы чувство пространства, создавая некую материальную
границу между "противниками". Играя за настоящей шахматной
доской настоящими шахматными фигурами, можно установить
определенное время для обдумывания каждого хода, можно сесть
сначала с одной стороны и представить себе, как выглядит вся
позиция для черных, а потом -- как она представляется белым. Но
так как игру против себя, или, если угодно, с самим собой, я
должен был вести на воображаемой доске, то мне приходилось
непрерывно удерживать в уме положение всех фигур на шестидесяти
четырех квадратах, и притом не только положение в сию минуту,
но и рассчитывать наперед все возможные ходы обоих противников,
Я прекрасно понимаю, что все это звучит как совершеннейшее
безумие; для каждого из своих "я" мне приходилось представлять
себе каждую позицию дважды, трижды, да нет, больше-- шесть раз,
двенадцать раз, да еще на четыре или пять ходов вперед.
Простите, пожалуйста, что я заставляю вас разбираться во
всей этой безумной путанице. Разыгрывая в абстрактном
пространстве эти фантастические партии, я должен был
рассчитывать несколько ходов вперед за белых и столько же ходов
за черных, должен был взвешивать все возникающие комбинации то
с точки зрения черных, то с точки зрения белых, иначе говоря,
сочетать в одном своем уме и ум черных, и ум белых. Но самая
серьезная опасность этого жуткого эксперимента заключалась не в
раздвоении моего "я". Она заключалась в том, что я должен был
самостоятельно разыгрывать мною же придуманные партии и то и
дело терял всякую почву и словно падал в какую-то пропасть.
Пока я разыгрывал партии чемпионов, все было хорошо: я просто
повторял имевшую место игру, воспроизводил уже данное. Это
требовало не больше напряжения, чем, скажем, запоминание стихов
или статей какого-либо закона, То было систематическое,
дисциплинирующее занятней потому прекрасное упражнение для
мозга. Две партии до и две после обеда представляли собой
определенное задание, которое я исполнял совершенно
спокойно; оно как бы заменяло мне прежние повседневные
занятия. И, кроме того, если в процессе игры я ошибался или
забывал следующий ход, я всегда мог заглянуть в книгу. Именно
потому, что изучение чужих партий никак не затрагивало моего
"я", оно так благотворно и успокаивающе действовало на мои
расшатанные нервы. Мне было совершенно все равно, кто выиграет,
черные или белые, потому что за пальму первенства сражались
Алехин или Боголюбов, тогда как я сам, мой разум, мое сознание
только смаковали тонкости поединка. Но как только я начал
играть против себя, я бессознательно стал соперничать сам с
собой. Мои "я" -- белое и черное-- должны были состязаться
друг с другом, и каждое из этих "я" было одновременно охвачено
нетерпеливым и честолюбивым желанием выиграть, одержать
победу. Сделав ход в качестве черного "я", я лихорадочно ждал,
что сделает мое белое "я". Оба "я" попеременно торжествовали,
когда другое "я" делало неправильный ход, и раздражались, когда
сами допускали подобную оплошность.
Все это выглядит совершенно дико, и, конечно, эта
искусственно созданная шизофрения, это намеренное раздвоение
сознания со всеми его опасными последствиями были бы немыслимы
у человека, находящегося в нормальной обстановке. Не забудьте,
однако, что из нормальных условий я был грубо вырван, без
всякой вины брошен за решетку, многие месяцы подвергался
утонченной пытке-- пытке одиночеством. Накопившаяся во мне
ярость должна была рано или поздно на что-то излиться. Но так
как моим единственным занятием была эта бессмысленная игра
против себя самого, то мой гнев, моя жажда мести фанатически
изливалась именно в. эту игру. Я хотел мстить, но для этого у
меня было только мое второе "я", с которым я должен был вести
непрестанную борьбу. Вот почему во время игры меня охватывало
бешеное возбуждение. Первое время я еще мог проводить эти
игры спокойно и рассудительно, делал перерывы между партиями,
чтобы отдохнуть. Но мало-помалу мои больные нервы перестали
выносить эти передышки. Стоило только белому "я" сделать ход,
как черное "я" уже лихорадочно передвигало фигуру, и, как
только заканчивалась одна партия, я тут же требовал от себя
следующей, вернее, каждый раз, как одно мое шахматное "я"
терпело поражение, оно немедленно требовало у другого "я"
реванша.
Я даже приблизительно не могу сказать, сколько партий
против себя самого я сыграл, охваченный этой ненасытной
жадностью, за долгие месяцы своего заключения,-- может быть,
тысячу, а может быть, и больше. То было наваждение, против
которого я не мог бороться. С рассвета и до ночи я не думал ни
о чем другом, кроме как о конях и пешках, ладьях и королях. В
мозгу у меня непрерывно вертелись "а", "Ь" и "с", мат и
рокировка, и все мое существо, все мои помыслы рвались к
расчерченной на квадраты доске. Удовольствие от игры
превратилось в страсть, страсть превратилась в бешенство,
манию; она заполняла не только часы бодрствования, но потом уже
и время сна, Я мог думать только о шахматах, о шахматных ходах,
шахматных задачах. Иногда я просыпался в холодном поту и
чувствовал, что игра бессознательно продолжается и во сне. Даже
если я видел во сне людей, они передвигались, как конь или
ладья, наступали и отступали, подобно шахматным фигурам,
На допросах я уже забывал, что отвечаю за свои слова и
поступки. Наверное, я выражался сбивчиво н туманно: следователи
как-то странно переглядывались между собой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17
расщепления сознания и его попеременного включения и
выключения, как в каком-то автоматически действующем аппарате;
короче говоря, играть против самого себя столь же
парадоксально, как пытаться перепрыгнуть через собственную
тень. И тем не менее я в течение долгих месяцев отчаянно
пытался совершить невозможное, абсурдное. У меня не было
выбора, иначе я рисковал окончательно потерять рассудок и
впасть в полный душевный маразм. В своем отчаянном положении,
чтобы не быть окончательно раздавленным страшной пустотой,
которая вновь смыкалась вокруг меня, я вынужден был хотя бы
попробовать добиться этого раздвоения между черным и белым "я".
Доктор Б. откинулся в шезлонге и на минуту закрыл глаза.
Казалось, он силился рассеять ожившие воспоминания. Уголок
его рта снова непроизвольно дернулся. Потом он опять
выпрямился.
-- Так вот, мне думается, что пока все должно быть вам
понятно. Но, к сожалению, не уверен, что так же ясно будет для
вас и то, что произошло в дальнейшем. Дело в том, что это новое
занятие потребовало такого всеобъемлющего напряжения ума, что
какой бы то ни было контроль над остальной его деятельностью
стал совершенно невозможен. По моему мнению, игра в шахматы с
самим собой-- бессмыслица, но все же какая-то минимальная
возможность для такой игры существовала бы, если б передо мной
была шахматная доска, потому что доска, будучи осязаемой вещью,
вызывала бы чувство пространства, создавая некую материальную
границу между "противниками". Играя за настоящей шахматной
доской настоящими шахматными фигурами, можно установить
определенное время для обдумывания каждого хода, можно сесть
сначала с одной стороны и представить себе, как выглядит вся
позиция для черных, а потом -- как она представляется белым. Но
так как игру против себя, или, если угодно, с самим собой, я
должен был вести на воображаемой доске, то мне приходилось
непрерывно удерживать в уме положение всех фигур на шестидесяти
четырех квадратах, и притом не только положение в сию минуту,
но и рассчитывать наперед все возможные ходы обоих противников,
Я прекрасно понимаю, что все это звучит как совершеннейшее
безумие; для каждого из своих "я" мне приходилось представлять
себе каждую позицию дважды, трижды, да нет, больше-- шесть раз,
двенадцать раз, да еще на четыре или пять ходов вперед.
Простите, пожалуйста, что я заставляю вас разбираться во
всей этой безумной путанице. Разыгрывая в абстрактном
пространстве эти фантастические партии, я должен был
рассчитывать несколько ходов вперед за белых и столько же ходов
за черных, должен был взвешивать все возникающие комбинации то
с точки зрения черных, то с точки зрения белых, иначе говоря,
сочетать в одном своем уме и ум черных, и ум белых. Но самая
серьезная опасность этого жуткого эксперимента заключалась не в
раздвоении моего "я". Она заключалась в том, что я должен был
самостоятельно разыгрывать мною же придуманные партии и то и
дело терял всякую почву и словно падал в какую-то пропасть.
Пока я разыгрывал партии чемпионов, все было хорошо: я просто
повторял имевшую место игру, воспроизводил уже данное. Это
требовало не больше напряжения, чем, скажем, запоминание стихов
или статей какого-либо закона, То было систематическое,
дисциплинирующее занятней потому прекрасное упражнение для
мозга. Две партии до и две после обеда представляли собой
определенное задание, которое я исполнял совершенно
спокойно; оно как бы заменяло мне прежние повседневные
занятия. И, кроме того, если в процессе игры я ошибался или
забывал следующий ход, я всегда мог заглянуть в книгу. Именно
потому, что изучение чужих партий никак не затрагивало моего
"я", оно так благотворно и успокаивающе действовало на мои
расшатанные нервы. Мне было совершенно все равно, кто выиграет,
черные или белые, потому что за пальму первенства сражались
Алехин или Боголюбов, тогда как я сам, мой разум, мое сознание
только смаковали тонкости поединка. Но как только я начал
играть против себя, я бессознательно стал соперничать сам с
собой. Мои "я" -- белое и черное-- должны были состязаться
друг с другом, и каждое из этих "я" было одновременно охвачено
нетерпеливым и честолюбивым желанием выиграть, одержать
победу. Сделав ход в качестве черного "я", я лихорадочно ждал,
что сделает мое белое "я". Оба "я" попеременно торжествовали,
когда другое "я" делало неправильный ход, и раздражались, когда
сами допускали подобную оплошность.
Все это выглядит совершенно дико, и, конечно, эта
искусственно созданная шизофрения, это намеренное раздвоение
сознания со всеми его опасными последствиями были бы немыслимы
у человека, находящегося в нормальной обстановке. Не забудьте,
однако, что из нормальных условий я был грубо вырван, без
всякой вины брошен за решетку, многие месяцы подвергался
утонченной пытке-- пытке одиночеством. Накопившаяся во мне
ярость должна была рано или поздно на что-то излиться. Но так
как моим единственным занятием была эта бессмысленная игра
против себя самого, то мой гнев, моя жажда мести фанатически
изливалась именно в. эту игру. Я хотел мстить, но для этого у
меня было только мое второе "я", с которым я должен был вести
непрестанную борьбу. Вот почему во время игры меня охватывало
бешеное возбуждение. Первое время я еще мог проводить эти
игры спокойно и рассудительно, делал перерывы между партиями,
чтобы отдохнуть. Но мало-помалу мои больные нервы перестали
выносить эти передышки. Стоило только белому "я" сделать ход,
как черное "я" уже лихорадочно передвигало фигуру, и, как
только заканчивалась одна партия, я тут же требовал от себя
следующей, вернее, каждый раз, как одно мое шахматное "я"
терпело поражение, оно немедленно требовало у другого "я"
реванша.
Я даже приблизительно не могу сказать, сколько партий
против себя самого я сыграл, охваченный этой ненасытной
жадностью, за долгие месяцы своего заключения,-- может быть,
тысячу, а может быть, и больше. То было наваждение, против
которого я не мог бороться. С рассвета и до ночи я не думал ни
о чем другом, кроме как о конях и пешках, ладьях и королях. В
мозгу у меня непрерывно вертелись "а", "Ь" и "с", мат и
рокировка, и все мое существо, все мои помыслы рвались к
расчерченной на квадраты доске. Удовольствие от игры
превратилось в страсть, страсть превратилась в бешенство,
манию; она заполняла не только часы бодрствования, но потом уже
и время сна, Я мог думать только о шахматах, о шахматных ходах,
шахматных задачах. Иногда я просыпался в холодном поту и
чувствовал, что игра бессознательно продолжается и во сне. Даже
если я видел во сне людей, они передвигались, как конь или
ладья, наступали и отступали, подобно шахматным фигурам,
На допросах я уже забывал, что отвечаю за свои слова и
поступки. Наверное, я выражался сбивчиво н туманно: следователи
как-то странно переглядывались между собой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17