Я перелистывал в раздражении книгу, думая найти хоть
что-либо для чтения-- какое-нибудь введение или пояснение,-- но
не нашел ничего, кроме ровных квадратных таблиц,
воспроизводящих партии мастеров с их непонятными для меня
обозначениями; "а2-- аЗ", "kf1-- g3" и так далее. Все это
было для меня чем-то вроде алгебраических формул, к которым я
не имел ключа. Только постепенно догадался я, что буквы "а",
"b", "с" обозначали вертикальные ряды, а цифры "1"-- "8"--
горизонтальные и что они указывали на положение в данный момент
каждой отдельной фигуры. Значит, эти чисто графические
диаграммы все-таки что-то говорили.
"Кто знает,-- думал я,-- если мне удастся смастерить
подобие шахматной доски, может быть, я смогу разыграть эти
партии". Клетчатая простыня показалась мне даром божьим. Я
сложил ее определенным образом, и у меня оказалось поле,
расчерченное на шестьдесят четыре квадрата. Я вырвал из книжки
первый лист и спрятал ее под матрац. Потом принялся лепить из
хлебного мякиша короля, ферзя и остальные фигуры (результаты,
конечно, были смехотворны) и наконец, преодолев несчетные
трудности, смог воспроизвести на простыне одну из позиций,
приведенных в книге. Но когда я попытался разыграть всю партию,
выяснилось, что несчастные фигурки, половину которых в отличие
от "белых" я замазал пылью, совершенно не годились для моей
цели. В первые дни вместо игры получалась сплошная неразбериха,
я начинал партию снова и снова -- пять, десять, двадцать раз.
Но у кого еще было столько лишнего свободного времени, как у
меня, пленника окружавшей меня пустоты? У кого еще могло быть
та' кое упорное желание добиться своего и такое терпение?
Мне потребовалось шесть дней, чтобы без ошибки довести до
конца одну партию. Через восемь дней я только один раз
использовал простыню, чтобы закрепить в памяти расстановку
шахматных фигур, а еще через восемь дней она не нужна была.
Абстрактные понятия "а 1", "а2", "сЗ", "с8"
автоматически принимали в моем воображении четкие пластические
образы. Переход этот совершился без всякого затруднения; силой
своего воображения я мог воспроизвести в уме шахматную доску и
фигуры и благодаря строгой определенности правил сразу же
мысленно схватывал любую комбинацию. Так опытный музыкант, едва
взглянув на ноты, слышит партию каждого инструмента в
отдельности и все голоса вместе.
Еще через две недели я без всякого труда мог сыграть любую
партию из книги по памяти или, говоря языком шахматистов,
вслепую. И только тогда я полностью осознал, какой
замечательный дар принесла мне моя дерзкая кража. Ведь у меня
появилось занятие, пускай бессмысленное и бесцельное, но все же
занятие, заполнявшее окружающую пустоту. Сто пятьдесят партий,
разыгранных мастерами, явились оружием, при помощи которого я
мог бороться против угнетающего однообразия времени и
пространства.
С тех пор, стремясь сохранить очарование новизны, я начал
точно делить свой день: две партии утром, две партии после
обеда и краткий разбор партий вечером, Так мой день, до этого
бесформенный, как студень, оказался заполненным. Мое новое
занятие не утомляло меня; замечательная особенность шахмат
состоит в том, что ум, строго ограничив поле своей
деятельности, не устает даже при очень сильном напряжении,
напротив, его энергия обостряется, он становится более живым и
гибким.
Сначала я разыгрывал партии механически, но постепенно,
снова и снова повторяя мастерски разыгранные комбинации и
атаки, я начал находить в этом эстетическое удовольствие. Я
научился различать тонкости, уловки, хитрости нападения и
защиты, уразумел, как можно предвидеть развитие игры за
несколько ходов вперед, как намечается и осуществляется атака и
контратака, и скоро мог распознавать индивидуальную манеру игры
каждого чемпиона, распознать так же безошибочно, как по
нескольким строчкам стихотворения можно назвать поэта.
И то, что вначале служило только средством коротать время,
стало наслаждением, и непревзойденные стратеги шахматного
искусства -- Алехин, Ласкер, Боголюбов, Тартаковер,-- как
дорогие друзья, разделяли со мной одиночество заключения.
Да, теперь уже я не был одинок в своей безмолвной камере.
Регулярные занятия шахматами способствовали тому, что мои
начавшие было сдавать умственные способности начали
восстанавливаться. Освеженный мозг снова работал, как прежде, и
даже стал еще более гибким и острым. Прежде всего
восстановленная способность ясно и логично мыслить сказалась на
допросах. За шахматной доской я бессознательно выработал в себе
умение защищаться против ложных угроз и замаскированных
выпадов, и с тех пор следователи уже не могли захватить меня
врасплох. Мне даже казалось, что гестаповцы начали относиться
ко мне с известным уважением. Их, возможно, удивляло, из
какого неведомого источника черпаю я силы для дальнейшего
сопротивления, когда уже столько людей было сломлено у -них
на глазах.
Счастливое время, когда я систематически, день за днем,
разыгрывал эти сто пятьдесят партий, длилось два с половиной--
три месяца. А потом я неожиданно опять очутился на мертвой
точке. Передо мной снова была пустота. К этому моменту я уже по
двадцать-- тридцать раз проштудировал каждую партию. Прелесть
новизны была утрачена, комбинации больше не озадачивали меня,
не заражали энергией. Было бесцельно повторять без конца
партии, в которых я давно уже знал наизусть каждый ход. Стоило
мне начать, и вся игра разворачивалась передо мной, как на
ладони, в ней не было ничего неожиданного, напряженного,
неразгаданного. Вот если бы достать новую книгу, с новыми
партиями, и опять заставить работать свой мозг! Но это было
невозможно, и у меня оставался только один выход: вместо
старых, хорошо знакомых партий самому изобретать новые. Я
должен был попытаться играть сам с собой, или, вернее,
против себя.
Не знаю, задумывались ли вы когда-нибудь над тем, как
действует на интеллект человека эта замечательнейшая из игр.
Достаточно, однако, немного поразмыслить, чтобы стало ясно, что
в шахматах, как чисто мыслительной игре, где исключена
случайность, игра против себя самого является абсурдной.
Главная прелесть шахмат и заключается, по существу, прежде
всего в том, что стратегия игры развивается одновременно в умах
двух разных людей, причем каждый из них избирает свой
собственный путь. В этой битве умов черные, не зная, какой
маневр предпримут сейчас белые, стараются его разгадать и
помешать им, тогда как белые, со своей стороны, делают все,
чтобы догадаться о тайных намерениях черных и дать им отпор.
Если бы один и тот же человек пожелал одновременно быть и
черными, и белыми, создалось бы бессмысленное положение, при
котором один и тот же мозг в одно и то же время знает что-то и
не знает; делая ход в качестве белых, он должен был бы как по
команде забыть о том, какой хитрый план задумал перед этим,
будучи черными.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17
что-либо для чтения-- какое-нибудь введение или пояснение,-- но
не нашел ничего, кроме ровных квадратных таблиц,
воспроизводящих партии мастеров с их непонятными для меня
обозначениями; "а2-- аЗ", "kf1-- g3" и так далее. Все это
было для меня чем-то вроде алгебраических формул, к которым я
не имел ключа. Только постепенно догадался я, что буквы "а",
"b", "с" обозначали вертикальные ряды, а цифры "1"-- "8"--
горизонтальные и что они указывали на положение в данный момент
каждой отдельной фигуры. Значит, эти чисто графические
диаграммы все-таки что-то говорили.
"Кто знает,-- думал я,-- если мне удастся смастерить
подобие шахматной доски, может быть, я смогу разыграть эти
партии". Клетчатая простыня показалась мне даром божьим. Я
сложил ее определенным образом, и у меня оказалось поле,
расчерченное на шестьдесят четыре квадрата. Я вырвал из книжки
первый лист и спрятал ее под матрац. Потом принялся лепить из
хлебного мякиша короля, ферзя и остальные фигуры (результаты,
конечно, были смехотворны) и наконец, преодолев несчетные
трудности, смог воспроизвести на простыне одну из позиций,
приведенных в книге. Но когда я попытался разыграть всю партию,
выяснилось, что несчастные фигурки, половину которых в отличие
от "белых" я замазал пылью, совершенно не годились для моей
цели. В первые дни вместо игры получалась сплошная неразбериха,
я начинал партию снова и снова -- пять, десять, двадцать раз.
Но у кого еще было столько лишнего свободного времени, как у
меня, пленника окружавшей меня пустоты? У кого еще могло быть
та' кое упорное желание добиться своего и такое терпение?
Мне потребовалось шесть дней, чтобы без ошибки довести до
конца одну партию. Через восемь дней я только один раз
использовал простыню, чтобы закрепить в памяти расстановку
шахматных фигур, а еще через восемь дней она не нужна была.
Абстрактные понятия "а 1", "а2", "сЗ", "с8"
автоматически принимали в моем воображении четкие пластические
образы. Переход этот совершился без всякого затруднения; силой
своего воображения я мог воспроизвести в уме шахматную доску и
фигуры и благодаря строгой определенности правил сразу же
мысленно схватывал любую комбинацию. Так опытный музыкант, едва
взглянув на ноты, слышит партию каждого инструмента в
отдельности и все голоса вместе.
Еще через две недели я без всякого труда мог сыграть любую
партию из книги по памяти или, говоря языком шахматистов,
вслепую. И только тогда я полностью осознал, какой
замечательный дар принесла мне моя дерзкая кража. Ведь у меня
появилось занятие, пускай бессмысленное и бесцельное, но все же
занятие, заполнявшее окружающую пустоту. Сто пятьдесят партий,
разыгранных мастерами, явились оружием, при помощи которого я
мог бороться против угнетающего однообразия времени и
пространства.
С тех пор, стремясь сохранить очарование новизны, я начал
точно делить свой день: две партии утром, две партии после
обеда и краткий разбор партий вечером, Так мой день, до этого
бесформенный, как студень, оказался заполненным. Мое новое
занятие не утомляло меня; замечательная особенность шахмат
состоит в том, что ум, строго ограничив поле своей
деятельности, не устает даже при очень сильном напряжении,
напротив, его энергия обостряется, он становится более живым и
гибким.
Сначала я разыгрывал партии механически, но постепенно,
снова и снова повторяя мастерски разыгранные комбинации и
атаки, я начал находить в этом эстетическое удовольствие. Я
научился различать тонкости, уловки, хитрости нападения и
защиты, уразумел, как можно предвидеть развитие игры за
несколько ходов вперед, как намечается и осуществляется атака и
контратака, и скоро мог распознавать индивидуальную манеру игры
каждого чемпиона, распознать так же безошибочно, как по
нескольким строчкам стихотворения можно назвать поэта.
И то, что вначале служило только средством коротать время,
стало наслаждением, и непревзойденные стратеги шахматного
искусства -- Алехин, Ласкер, Боголюбов, Тартаковер,-- как
дорогие друзья, разделяли со мной одиночество заключения.
Да, теперь уже я не был одинок в своей безмолвной камере.
Регулярные занятия шахматами способствовали тому, что мои
начавшие было сдавать умственные способности начали
восстанавливаться. Освеженный мозг снова работал, как прежде, и
даже стал еще более гибким и острым. Прежде всего
восстановленная способность ясно и логично мыслить сказалась на
допросах. За шахматной доской я бессознательно выработал в себе
умение защищаться против ложных угроз и замаскированных
выпадов, и с тех пор следователи уже не могли захватить меня
врасплох. Мне даже казалось, что гестаповцы начали относиться
ко мне с известным уважением. Их, возможно, удивляло, из
какого неведомого источника черпаю я силы для дальнейшего
сопротивления, когда уже столько людей было сломлено у -них
на глазах.
Счастливое время, когда я систематически, день за днем,
разыгрывал эти сто пятьдесят партий, длилось два с половиной--
три месяца. А потом я неожиданно опять очутился на мертвой
точке. Передо мной снова была пустота. К этому моменту я уже по
двадцать-- тридцать раз проштудировал каждую партию. Прелесть
новизны была утрачена, комбинации больше не озадачивали меня,
не заражали энергией. Было бесцельно повторять без конца
партии, в которых я давно уже знал наизусть каждый ход. Стоило
мне начать, и вся игра разворачивалась передо мной, как на
ладони, в ней не было ничего неожиданного, напряженного,
неразгаданного. Вот если бы достать новую книгу, с новыми
партиями, и опять заставить работать свой мозг! Но это было
невозможно, и у меня оставался только один выход: вместо
старых, хорошо знакомых партий самому изобретать новые. Я
должен был попытаться играть сам с собой, или, вернее,
против себя.
Не знаю, задумывались ли вы когда-нибудь над тем, как
действует на интеллект человека эта замечательнейшая из игр.
Достаточно, однако, немного поразмыслить, чтобы стало ясно, что
в шахматах, как чисто мыслительной игре, где исключена
случайность, игра против себя самого является абсурдной.
Главная прелесть шахмат и заключается, по существу, прежде
всего в том, что стратегия игры развивается одновременно в умах
двух разных людей, причем каждый из них избирает свой
собственный путь. В этой битве умов черные, не зная, какой
маневр предпримут сейчас белые, стараются его разгадать и
помешать им, тогда как белые, со своей стороны, делают все,
чтобы догадаться о тайных намерениях черных и дать им отпор.
Если бы один и тот же человек пожелал одновременно быть и
черными, и белыми, создалось бы бессмысленное положение, при
котором один и тот же мозг в одно и то же время знает что-то и
не знает; делая ход в качестве белых, он должен был бы как по
команде забыть о том, какой хитрый план задумал перед этим,
будучи черными.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17