Я
уже говорил вам, что в последнюю минуту вручил своей экономке
для передачи дяде самые важные документы. Получил ли он эти
документы? Что именно знал мой служащий? Какие письма он
перехватил? Что могли они выведать у какого-нибудь туповатого
священника в одном из монастырей, делами которых мы занимались?
А они все спрашивали и спрашивали. Какие ценные бумаги
покупал я для такого-то монастыря? С какими банками имел
деловые сношения? Знал ли я такого-то или нет? Переписывался ли
я со Швейцарией и еще бог знает с каким местом? Я не мог
предвидеть, до чего они уже докопались, и каждый мой ответ был
чреват для меня грозной опасностью. Признавшись в чем-нибудь,
чего они еще не знали, я мог без нужды подвести кого-нибудь под
удар; продолжая все отрицать, я вредил себе.
. Но допросы были еще не самым худшим. Хуже всего было
возвращаться после допроса в пустоту-- в ту же комнату, с тем
же столом, с той же кроватью, тем же умывальником, теми же
обоями. Оставшись один, я сразу начинал перебирать в памяти
все, что происходило на допросе, размышлять, как бы я мог
поумнее ответить, прикидывать, что я скажу в следующий раз,
чтобы рассеять подозрение, вызванное моим необдуманным
замечанием.
Я все это перебирал в уме, проверял, взвешивал каждое
слово, сказанное следователю, восстанавливал в памяти его
вопросы и свои ответы. Я старался разобраться, какая же часть
моих показаний заносится в протокол, хотя прекрасно сознавал,
что рассчитать и установить все это просто невозможно. Как
только я оставался один в пустоте, мысли начинали
безостановочно вертеться в моей голове, рождая все новые
предположения, отравляя даже сон. Каждый раз вслед за допросом
в гестапо за работу безжалостно принимались мои собственные
мысли; они вновь воспроизводили муки и терзания допроса; и это
было, пожалуй, еще более ужасно, потому что у следователя все
по крайней мере кончалось через некоторое время, а повторение
только что пережитого в моем сознании, скованном коварным
одиночеством, не имело конца. Со мной по-прежнему были стол,
умывальник, кровать, обои, окно. Внимание не отвлекалось ничем,
не было ни книги, ни журнала, ни нового лица, ни карандаша,
которым можно было бы что-то записать, ни спички, чтобы
повертеть в пальцах, ничего, совсем ничего.
Тут только я полностью осознал, с какой дьявольской
изобретательностью, с каким убийственным знанием человеческой
психологии была продумана эта система тюремной одиночки в
отеле. В концентрационном лагере, наверно, пришлось бы возить
на тачке камни, стирая руки до кровавых мозолей, пока не
закоченеют ноги, жить в вонючей и холодной каморке с двумя
десятками таких же несчастных. Но ведь там вокруг были бы
человеческие лица, пространство, тачка, деревья, звезды, там
было бы на чем остановить взгляд... Здесь же вокруг никогда
ничего не менялось, все оставалось до умопомрачения неизменным.
Ничего не менялось в моих мыслях, в моих навязчивых идеях и
болезненных расчетах. Этого они и добивались: они хотели, чтобы
мысли душили меня, душили до тех пор, пока я не начну
задыхаться. Тогда у меня не будет иного выхода, как сдаться и
наконец признать, признать все, что им было нужно, и выдать
людей и документы.
Постепенно я стал чувствовать, что под страшным давлением
пустоты нервы мои начинают сдавать. Понимая, как это опасно, я
изо всех сил напрягал волю и, чтобы окончательно не потерять
контроль над собой, старался хоть чем-нибудь заняться. Я
декламировал стихи, пытался восстановить в памяти все, что
когда-то знал наизусть,-- народные песни, стишки детских лет,
Гомера, которого мы учили в гимназии, параграфы Гражданского
уложения. Потом я стал решать арифметические задачки, складывал
и делил в уме всевозможные числа, но в пустоте моему сознанию
не за что было уцепиться. Я уже не мог ни на чем
сосредоточиться. В мозгу возникала одна и та же мысль и
стремительно начинала работать. Что они знают? Что я сказал
вчера, что я должен сказать в следующий раз!
Это состояние, передать которое невозможно, длилось четыре
месяца. Четыре месяца-- это легко написать, всего двенадцать
букв; легко и сказать -- всего несколько слогов; губы вымолвят
в четверть секунды эти звуки: четыре месяца! Но кто сможет
охватить к измерить, как бесконечно долго тянулось это время
вне времени и пространства? Этого не расскажешь, и не опишешь,
и никому не объяснишь, как губит и разрушает человека
одиночество, когда вокруг одна пустота, пустота и все тот же
стол, и кровать, и умывальник, и обои, и молчание, и все тот же
служитель, который, не поднимая глаз, просовывает в дверь еду,
все те же мысли, которые по ночам преследуют тебя до тех пор,
пока не начинаешь терять рассудок,
По некоторым мелким признакам я с ужасом понял, что мозг
мой перестает действовать нормально. Вначале я приходил на
допросы с совершенно ясной головой. Я давал показания спокойно
и осторожно и отчетливо сознавал, что я должен говорить и чего
не должен. Теперь же все, что я мог,-- это, запинаясь,
связывать простейшие фразы, потому что глаза мои неотступно
следили за пером, которое летело по бумаге, записывая
показания, и мне самому хотелось нестись вдогонку за моими
собственными словами. Я чувствовал, что перестаю владеть собой.
Я понимал, что приближается момент, когда для своего спасения я
расскажу все, что знаю, а может быть, и больше. Для того чтобы
вырваться из этой удушающей пустоты, я предам двенадцать
человек, выдам их тайны, выдам без всякой выгоды для себя,
получив, может быть, только короткую передышку.
Однажды дошло до того, что, когда тюремный надзиратель
принес мне еду, меня охватил такой приступ отчаяния, что я
вдруг закричал ему вслед:
-- Отведите меня к следователю! Я хочу во всем признаться!
Я скажу им, где находятся бумаги и деньги! Я все скажу им! Все!
Но, к счастью, он уже не слышал меня или не хотел слышать.
И вот в этот момент крайней безнадежности случилось нечто
непредвиденное. Произошло событие, которое обещало избавление,
пускай временное, но все же избавление. Был конец июля,
день был темный, зловещий, дождливый. Все эти подробности я
отчетливо помню, потому что в окна коридора, через который меня
вели на допрос, барабанил дождь. Мне пришлось дожидаться в
прихожей перед кабинетом следователя. Перед допросом всегда
заставляли подолгу ждать, это входило в их систему. Сперва
взвинчивали нервы внезапным вызовом среди ночи, потом, когда вы
брали себя в руки и подготавливались к испытанию, когда ваша
воля и ум были напряжены и готовы к сопротивлению, вас
заставляли ждать, стоять перед закрытой дверью час, два, три
часа. Эта бессмысленная пауза была рассчитана на то, чтобы
утомить вас физически и сломить морально, В тот четверг, 27
июля-- есть особые причины, почему я так хорошо запомнил это
число,-- они продержали меня особенно долго; часы пробили
дважды, а я все ждал, стоя в прихожей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17
уже говорил вам, что в последнюю минуту вручил своей экономке
для передачи дяде самые важные документы. Получил ли он эти
документы? Что именно знал мой служащий? Какие письма он
перехватил? Что могли они выведать у какого-нибудь туповатого
священника в одном из монастырей, делами которых мы занимались?
А они все спрашивали и спрашивали. Какие ценные бумаги
покупал я для такого-то монастыря? С какими банками имел
деловые сношения? Знал ли я такого-то или нет? Переписывался ли
я со Швейцарией и еще бог знает с каким местом? Я не мог
предвидеть, до чего они уже докопались, и каждый мой ответ был
чреват для меня грозной опасностью. Признавшись в чем-нибудь,
чего они еще не знали, я мог без нужды подвести кого-нибудь под
удар; продолжая все отрицать, я вредил себе.
. Но допросы были еще не самым худшим. Хуже всего было
возвращаться после допроса в пустоту-- в ту же комнату, с тем
же столом, с той же кроватью, тем же умывальником, теми же
обоями. Оставшись один, я сразу начинал перебирать в памяти
все, что происходило на допросе, размышлять, как бы я мог
поумнее ответить, прикидывать, что я скажу в следующий раз,
чтобы рассеять подозрение, вызванное моим необдуманным
замечанием.
Я все это перебирал в уме, проверял, взвешивал каждое
слово, сказанное следователю, восстанавливал в памяти его
вопросы и свои ответы. Я старался разобраться, какая же часть
моих показаний заносится в протокол, хотя прекрасно сознавал,
что рассчитать и установить все это просто невозможно. Как
только я оставался один в пустоте, мысли начинали
безостановочно вертеться в моей голове, рождая все новые
предположения, отравляя даже сон. Каждый раз вслед за допросом
в гестапо за работу безжалостно принимались мои собственные
мысли; они вновь воспроизводили муки и терзания допроса; и это
было, пожалуй, еще более ужасно, потому что у следователя все
по крайней мере кончалось через некоторое время, а повторение
только что пережитого в моем сознании, скованном коварным
одиночеством, не имело конца. Со мной по-прежнему были стол,
умывальник, кровать, обои, окно. Внимание не отвлекалось ничем,
не было ни книги, ни журнала, ни нового лица, ни карандаша,
которым можно было бы что-то записать, ни спички, чтобы
повертеть в пальцах, ничего, совсем ничего.
Тут только я полностью осознал, с какой дьявольской
изобретательностью, с каким убийственным знанием человеческой
психологии была продумана эта система тюремной одиночки в
отеле. В концентрационном лагере, наверно, пришлось бы возить
на тачке камни, стирая руки до кровавых мозолей, пока не
закоченеют ноги, жить в вонючей и холодной каморке с двумя
десятками таких же несчастных. Но ведь там вокруг были бы
человеческие лица, пространство, тачка, деревья, звезды, там
было бы на чем остановить взгляд... Здесь же вокруг никогда
ничего не менялось, все оставалось до умопомрачения неизменным.
Ничего не менялось в моих мыслях, в моих навязчивых идеях и
болезненных расчетах. Этого они и добивались: они хотели, чтобы
мысли душили меня, душили до тех пор, пока я не начну
задыхаться. Тогда у меня не будет иного выхода, как сдаться и
наконец признать, признать все, что им было нужно, и выдать
людей и документы.
Постепенно я стал чувствовать, что под страшным давлением
пустоты нервы мои начинают сдавать. Понимая, как это опасно, я
изо всех сил напрягал волю и, чтобы окончательно не потерять
контроль над собой, старался хоть чем-нибудь заняться. Я
декламировал стихи, пытался восстановить в памяти все, что
когда-то знал наизусть,-- народные песни, стишки детских лет,
Гомера, которого мы учили в гимназии, параграфы Гражданского
уложения. Потом я стал решать арифметические задачки, складывал
и делил в уме всевозможные числа, но в пустоте моему сознанию
не за что было уцепиться. Я уже не мог ни на чем
сосредоточиться. В мозгу возникала одна и та же мысль и
стремительно начинала работать. Что они знают? Что я сказал
вчера, что я должен сказать в следующий раз!
Это состояние, передать которое невозможно, длилось четыре
месяца. Четыре месяца-- это легко написать, всего двенадцать
букв; легко и сказать -- всего несколько слогов; губы вымолвят
в четверть секунды эти звуки: четыре месяца! Но кто сможет
охватить к измерить, как бесконечно долго тянулось это время
вне времени и пространства? Этого не расскажешь, и не опишешь,
и никому не объяснишь, как губит и разрушает человека
одиночество, когда вокруг одна пустота, пустота и все тот же
стол, и кровать, и умывальник, и обои, и молчание, и все тот же
служитель, который, не поднимая глаз, просовывает в дверь еду,
все те же мысли, которые по ночам преследуют тебя до тех пор,
пока не начинаешь терять рассудок,
По некоторым мелким признакам я с ужасом понял, что мозг
мой перестает действовать нормально. Вначале я приходил на
допросы с совершенно ясной головой. Я давал показания спокойно
и осторожно и отчетливо сознавал, что я должен говорить и чего
не должен. Теперь же все, что я мог,-- это, запинаясь,
связывать простейшие фразы, потому что глаза мои неотступно
следили за пером, которое летело по бумаге, записывая
показания, и мне самому хотелось нестись вдогонку за моими
собственными словами. Я чувствовал, что перестаю владеть собой.
Я понимал, что приближается момент, когда для своего спасения я
расскажу все, что знаю, а может быть, и больше. Для того чтобы
вырваться из этой удушающей пустоты, я предам двенадцать
человек, выдам их тайны, выдам без всякой выгоды для себя,
получив, может быть, только короткую передышку.
Однажды дошло до того, что, когда тюремный надзиратель
принес мне еду, меня охватил такой приступ отчаяния, что я
вдруг закричал ему вслед:
-- Отведите меня к следователю! Я хочу во всем признаться!
Я скажу им, где находятся бумаги и деньги! Я все скажу им! Все!
Но, к счастью, он уже не слышал меня или не хотел слышать.
И вот в этот момент крайней безнадежности случилось нечто
непредвиденное. Произошло событие, которое обещало избавление,
пускай временное, но все же избавление. Был конец июля,
день был темный, зловещий, дождливый. Все эти подробности я
отчетливо помню, потому что в окна коридора, через который меня
вели на допрос, барабанил дождь. Мне пришлось дожидаться в
прихожей перед кабинетом следователя. Перед допросом всегда
заставляли подолгу ждать, это входило в их систему. Сперва
взвинчивали нервы внезапным вызовом среди ночи, потом, когда вы
брали себя в руки и подготавливались к испытанию, когда ваша
воля и ум были напряжены и готовы к сопротивлению, вас
заставляли ждать, стоять перед закрытой дверью час, два, три
часа. Эта бессмысленная пауза была рассчитана на то, чтобы
утомить вас физически и сломить морально, В тот четверг, 27
июля-- есть особые причины, почему я так хорошо запомнил это
число,-- они продержали меня особенно долго; часы пробили
дважды, а я все ждал, стоя в прихожей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17