Однако Джон Майерс-поскольку тогда каждый говорил о Нью-Йоркской школе Живописи и о том, как она значительна,-решил, что если пришить этот ярлык к нам, то мы тут же добьемся не меньшего признания как школа. И вот, он придумал эту фразу и напечатал статью,-только недавно я ее нашел в какомто совершенно неизвестном журнале, издававшемся в Калифорнии в 1961 году. Журнал назывался Nomad, а статья- The New York School of Poetry . В конечном счете, этот ярлык пристал к нам и получилась то, о чем французы говорят- bouquet empoisonne ,-мы стали известны, однако в этом же крылась изрядная доля унижения. Многие о нас думали- вот, просто идиоты, которых совершенно не волнуют ценности общества, человеческая жизнь, они просто дурака валяют со словами . Так что, статья оказала нам медвежью услугу.
Петр Соммер: Пришло ли признание вас как поэта, обладающего своим голосом, неожиданно?
Джон Эшбери: Я думаю, в последние несколько лет. Ну, мне кажется, что я сейчас вероятно наиболее известный из всей компании, благодаря странному стечению обстоятельств, даровавшему мне три главных премии. Я до сих пор не понимаю, почему это вообще происходит. Я был уверен, что я вообще ничего не получу изза жюри, которое этим заправляет. Но, вот, выиграл. А если ты получаешь Пулитцера в Америке, люди, которые никогда раньше не обращали на тебя внимания, начинают думать: О, наверное, это действительно очень важно . Так что, признание и эти награды совпали во времени. Шиллер, к сожалению, остался совершенно неизвестен. В какойто степени по причине своего характера. Он ужасно стеснителен. Он никогда не читал своих стихов публике. Он совершенно не предпринимал никаких усилий, чтобы обратить на себя внимание.
Петр Соммер: Любите ли вы читать свои стихи аудитории?
Джон Эшбери: Вполне. Потому что я люблю свою поэзию и мне хочется ее открывать другим, в определенных пределах. Например, я никогда не предлагаю своих чтений сам, я жду, когда мне пригласят. И потом, я не люблю в этом деле театра. Некоторые поэты надевают на себя маски, какието костюмы, аккомпанируют себе на первобытных музыкальных инструментах. Я думаю, вы понимаете, о чем я говорю. Когда я читаю, я стараюсь донести голоса, звучащие в моих работах, выстраивая текст так, чтобы его было возможно услышать. Очень часто мне говорят после чтения: ваша поэзия была мне всегда непонятна, но услышав ее, я начинаю думать, что в ней чтото есть , и что, конечно же, немного грустно, и я думаю, если бы я смог каждому прочесть свои стихи, все бы полюбили мою поэзию, но я никогда не смогу этого сделать.
Петр Соммер: Вы говорили, что Три поэмы попрежнему ваша любимая вещь. Почему вы решили ее написать в прозе?
Джон Эшбери: По ряду причин.
Прежде всего я никогда не делал этого прежде, и мне всегда интересно делать то, чего я не делал до этого в поэзии, хотя весьма и весьма проблематично думать, будто в ней что-то не было уже сделано. Трудно предположить что-либо новое, но еще труднее упустить то, что идет к тебе, и что могло бы действительно стать для тебя удачей. Когда я жил в Париже, я переживал очень трудный и даже разрушительный период в своей работе. Я совсем не знал, что делать дальше: мои ранние работы, стихи в книге Некие деревья , казались пройденным этапом. Не знаю, читали ли вы книгу Присяга теннисному корту ? Это вторая по счету книга, и большинство нашли ее еще труднее для понимания, и я их совершенно не виню, потому что я в ней экспериментировал-я выбрасывал слова, которые не имели для меня никакого смысла. Там есть длинная поэма Европа , которая вовсе не о Европе, или о чем бы то ни было еще. Короче, она была о вещах, которые могли быть в Европе, равно как и повсюду, точно так же, как в моей книге Вермонтский блокнот говорится о вещах, которые могут происходить как в Вермонте, так и в любом другом штате Америки,-в какойто степени эта концепция доставляет мне удовольствие.
Я тогда очень заинтересовался музыкой Веберна, задолого до выхода его полного собрания записей. Меня невероятно трогали эти изолированные ноты,-вы иногда слышите ноту, извлеченную из скрипки и вам кажется, что вы слышите эту ноту впервые-нет, правда, он обладал властью создавать атмосферу, где мельчайшее явление обретало значимость; вот почему я думал, что слова для меня начали утрачивать свой смысл, оставаясь в живых, благодаря их собственной ценности, живя в пространстве, где язык неизрекаем.
Сегодня деконструкция новое популярное слово; это не то, что я применяю в своей работе, или же-не в том смысле, но я в самом деле деконструирую свою поэзию, в том значении, что разбираю ее на части, и эти части находятся друг подле друга вне какихлибо очевидных связей во всех стихотворениях этой книги. Фактически я переживал период перехода от неудовлетворенности первыми опытами к радикально разомкнутым стихотворениям, в которых я достигал какогото компромисса. Там есть несколько стихов- Они мечтают только об Америке , Мысли юной девушки ,-оно очень коротко и я его очень люблю. Иногда я думаю, почему я не продолжил эту манеру компромисса в дальнейшем, ведь он приносил мне больше удовлетворения, чем то, что я писал до или после. Как бы то ни было, я больше не занимался стилем, вероятно, я думал, что исчерпал его... и когда мне выдалась возможность издать книгу, я включил в нее все, даже то, что ни за что не стал бы публиковать сегодня. А моя идея изоляции слова заключалась вот в чем: наверное, после того, как я этим позанимаюсь, я примусь за всю строку, и она даст мне такое мгновенное наслаждение, какого прежде никогда не давало изолированное слово, а потом, думал я, придет черед всему стихотворению, поэме. И, в конце концов, это тяготение вернуть части друг другу выльется в книгу, где каждая страница или почти каждая будут сплошь покрыты словами и огромная поэма полностью заполнит пространство книги, что дарует мне такое же наслаждение, какое давало еще вчера упражнение с единственным словом. Но думал об этом я не очень много. Больше всего я размышлял, что мне делать дальше. Что, конечно, справедливо в отношении многих писателей, но я чувствовал: о кей, поэма уже несет самое себя. Я ее вытолкнул из гнезда и собираюсь высидеть другое яйцо. <...Ю
Петр Соммер: Я хотел бы задать вопрос, связанный с идеей фрагментации, рассечения, стирания, смешения различных голосов. Когда-то вы сравнивали это с телевидением, вы просто идете на кухню, смотрите ТВ, возвращаетесь в комнату, потом опять на кухню. Иными словами, такую поэму не смотрят от начала и до конца, ее можно включить или выключить в любую минуту. Я думаю такая манера чтения... возможно ли ее применить к переводу?
Джон Эшбери: Вы имеете в виду просто переводить фрагменты? Конечно. В книге, изданной в Германии, есть пять или шесть страниц из Трех поэм , выбор переводчика мне нравится. Мне кажется, я какимто образом принимаю тот универсальный факт, заключающийся, скажем, в том, что никто не садится-нет, конечно, вероятно, такие чудаки есть на белом свете,-и не читает книгу стихотворений от корки до корки. Определенно, люди этого не делают. Во всяком случае, я-нет. В сущности, я весьма разбросанный, дезорганизованный человек. Я сяду, прочту пару страниц, затем отложу книгу в сторону, может быть, опять возьму ее в руки, а, может быть, начну читать другую, или пойду куда-нибудь и выпью, схожу к друзьям, или в кино.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10