Больше того, если рассмотреть параграфы «Трактата о живописи», составленного после смерти Леонардо по его записям, найдется много таких, где он уповает не столько на определенную последовательность или какие-нибудь точные математические способы, к каким, по общему мнению, безусловно, привержен, а скорее на способность фантазии. Так, утверждая, что неясными предметами ум побуждается к новым изобретениям, Леонардо советует хорошо рассматривать пятна на стене, образовавшиеся от сырости, пепел, облака или грязь, чтобы отсюда извлечь расположение фигур в композиции, лица людей, пейзажи и всевозможную новизну: спрашивается – где тут математика?
Что же касается ученика, обладающего исключительной природной способностью, тут какой бы ни было жесткий порядок тем более непригоден и неприменим, поскольку такой ученик таинственными, неизвестными способами быстро и без остатка вбирает в себя умение, вроде бы не обучаясь новому, но обнаруживая в полученном от преподавателя совпадение с тем, что само по себе созревает в его душе. Такая быстрота и легкость усвоения имеет огромную важность: бывает, что живописец обучается долгое время, а когда наконец ему предоставлена желаемая самостоятельность, смотришь, пора умирать.
В 1470 году – Леонардо два года находился возле учителя – Вероккио, не поспевая к сроку окончить «Крещение Христа Иоанном», поручил ему написать коленопреклоненного ангела, держащего одежды. Само по себе это неудивительно и обычно практикуется. И ангел, в живописи которого Леонардо следовал довольно сухой и мелочной манере наставника, ничем другим не отличался помимо, однако же, его постановки, если воспользоваться принятым у живописцев и скульпторов словечком.
В то время как Иоанн Креститель, принадлежащий кисти Вероккио, словно опутанный невидимыми узами, иноходью, с ужасным упорством наступает на своего крестника и его правая рука выдвигается вперед одновременно с правою ногой, а фигура отчасти валится на бок, держащий одежды Спасителя ангел полностью сохраняет свободу в движениях, хотя, присаживаясь па колено, принял трудную позу: плечи смещены относительно таза, а голова относительно плеч – хрупкое создание все как бы вывернуто, и тазовая кость сильно подалась в сторону. В этом и заключается новое и удивительное, за чем стекаются сюда знатоки и любители живописи и живописцы, движимые как распространившимся тогда любопытством к прекрасному, так и надеждою извлечь из новизны что-нибудь для себя выгодное и полезное. И если удавалось проникнуть в мастерскую, избежав вспыльчивости и гнева ее хозяина, некоторые, рассматривая картину, пытались с такой же гибкостью, как это получилось у ангела, держащего одежды, присесть в труднейшую позу. Когда же кто-нибудь с этим справлялся, от удовольствия и радости хлопал в ладоши, как бы обнаруживая в себе неизвестную ему прежде редкостную способность. Можно, конечно, сослаться на то, что причина подобной развинченности и кажущейся поначалу излишней и нескромной свободы движения ангела есть контрапост, которому подчиняются четвероногие, в их числе и прямоходящие, как человек. Но что это объясняет? Почему, если от этого зависит удобство хождения, контрапосту не подчиняются беспрекословно? Так, иная собака лучше желает сидеть на цепи, оберегая хозяина, тогда как ее сородичи свободно бегают в лесах, добывая пропитание то здесь, то там.
Если кто поинтересуется и сравнит первое достоверное произведение Леонардо с позднейшими, тому покажется удивительным сходство повадки ангела, держащего одежды, с повадкою другого, миланского, которого улыбка двенадцатью годами спустя расстроила настоятеля капеллы св. Зачатия Девы. Из-за своего негодования францисканец тогда не заметил точно такую повадку и контрапост в движениях самого живописца. И он бы пуще расстроился, если бы до него дошел смысл этого двигательного знамения, говорящего о близком упадке религиозного благочестия, когда новый Нарцисс, наклонясь над попавшейся ему лужею, станет созерцать и исследовать по преимуществу самого себя и также направивши взгляд для исследования окружающего мира, повсюду взамен отражения божия внезапно обнаружит свое.
Что касается действительной внешности Леонардо, отражавшейся не в метафорических лужах, но в хорошо полированных зеркалах и произведениях других живописцев и скульпторов, и каким его могли видеть на улицах, об этом позволяет судить бронзовая фигура Давида, которую Андреа Вероккио, по-видимому, лепил с Леонардо. Зная исключительную боязнь этого мастера погрешить против природы, можно предполагать, что он верно воспроизвел внешность своего ученика и помощника, хотя тот появлялся на людях не настолько скудно одетым, как библейский Давид. Если же очевидцы все согласно говорят, что в молодости Леонардо был привлекателен, почему бы с этим не согласиться? Могут ли, в самом деле, рано развившиеся ум и способность суждения исказить и испортить чью-либо приятную внешность? Найдутся ли судьи, которые станут доказывать, что красоте прилично выглядеть стертой, как старая монета, а резкость и беспокойство тут неуместны? Ведь если в Леонардо было что-нибудь божественное или ангельское, это отчасти проявлялось в изумительной беспокоящей резкости. Как у человека, который высматривает скрытое, кожа верхней части лица стянута к переносице, седловина которой едва заметна; нос изящно обточен, однако хрящеват и велик; губы тонки, и углы их заведены в тень, и там, малозаметная, играет улыбка; глаза, сильно выпуклые и плотно обтянутые кожею век, излучают внимание и приятнейший свет, что в скульптуре редко удается. Во всей фигуре видна не сила, которою Леонардо, по общему мнению и согласно Вазари, в особенности отличался, но тонкость телосложения и мальчишеская угловатость. С другой стороны, в таком возрасте – при начале работы Леонардо минуло семнадцать – фигура складывается в окончательных пропорциях, которые затем изменяются лишь в глубокой старости. Так вот, если судить по соотношению величин, Леонардо был среднего роста, что также противоречит общему мнению, но, возможно, он держался с таким умыслом, что казался более высоким.
При своем угрюмом, неприветливом характере Вероккио был переимчив – как другие во Флоренции, где каждый норовит сунуть нос в мастерскую соседа. Когда Антонио Поллайоло написал для цеха суконщиков Товию с рыбой, сопровождаемого архангелом Гавриилом, Андреа эта работа так понравилась, что он только ожидал случая сделать какую-нибудь вещь в подобной манере. Между тем Поллайоло одел своего Товию, можно сказать, с иголочки и все, от подметок до шляпы с пером, тщательно обдумал и изобразил с огромным старанием. Не следует думать, что живописец считает, будто библейский Товия в самом деле имел сапоги с отворотами и палевого цвета изнанкою; да и между зрителями настолько доверчивы только наиболее невежественные – для человека тонкого метафорический смысл Писания распространяется на все времена, когда в виде Товии свободно могут выступать флорентийские граждане, чтобы так вот красиво одетым, не приминая цветов ввиду своей легкости, путешествовать берегом Арно; и чтобы этого Товию еще и сопровождала собачка болонской породы, как тогда было принято.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120
Что же касается ученика, обладающего исключительной природной способностью, тут какой бы ни было жесткий порядок тем более непригоден и неприменим, поскольку такой ученик таинственными, неизвестными способами быстро и без остатка вбирает в себя умение, вроде бы не обучаясь новому, но обнаруживая в полученном от преподавателя совпадение с тем, что само по себе созревает в его душе. Такая быстрота и легкость усвоения имеет огромную важность: бывает, что живописец обучается долгое время, а когда наконец ему предоставлена желаемая самостоятельность, смотришь, пора умирать.
В 1470 году – Леонардо два года находился возле учителя – Вероккио, не поспевая к сроку окончить «Крещение Христа Иоанном», поручил ему написать коленопреклоненного ангела, держащего одежды. Само по себе это неудивительно и обычно практикуется. И ангел, в живописи которого Леонардо следовал довольно сухой и мелочной манере наставника, ничем другим не отличался помимо, однако же, его постановки, если воспользоваться принятым у живописцев и скульпторов словечком.
В то время как Иоанн Креститель, принадлежащий кисти Вероккио, словно опутанный невидимыми узами, иноходью, с ужасным упорством наступает на своего крестника и его правая рука выдвигается вперед одновременно с правою ногой, а фигура отчасти валится на бок, держащий одежды Спасителя ангел полностью сохраняет свободу в движениях, хотя, присаживаясь па колено, принял трудную позу: плечи смещены относительно таза, а голова относительно плеч – хрупкое создание все как бы вывернуто, и тазовая кость сильно подалась в сторону. В этом и заключается новое и удивительное, за чем стекаются сюда знатоки и любители живописи и живописцы, движимые как распространившимся тогда любопытством к прекрасному, так и надеждою извлечь из новизны что-нибудь для себя выгодное и полезное. И если удавалось проникнуть в мастерскую, избежав вспыльчивости и гнева ее хозяина, некоторые, рассматривая картину, пытались с такой же гибкостью, как это получилось у ангела, держащего одежды, присесть в труднейшую позу. Когда же кто-нибудь с этим справлялся, от удовольствия и радости хлопал в ладоши, как бы обнаруживая в себе неизвестную ему прежде редкостную способность. Можно, конечно, сослаться на то, что причина подобной развинченности и кажущейся поначалу излишней и нескромной свободы движения ангела есть контрапост, которому подчиняются четвероногие, в их числе и прямоходящие, как человек. Но что это объясняет? Почему, если от этого зависит удобство хождения, контрапосту не подчиняются беспрекословно? Так, иная собака лучше желает сидеть на цепи, оберегая хозяина, тогда как ее сородичи свободно бегают в лесах, добывая пропитание то здесь, то там.
Если кто поинтересуется и сравнит первое достоверное произведение Леонардо с позднейшими, тому покажется удивительным сходство повадки ангела, держащего одежды, с повадкою другого, миланского, которого улыбка двенадцатью годами спустя расстроила настоятеля капеллы св. Зачатия Девы. Из-за своего негодования францисканец тогда не заметил точно такую повадку и контрапост в движениях самого живописца. И он бы пуще расстроился, если бы до него дошел смысл этого двигательного знамения, говорящего о близком упадке религиозного благочестия, когда новый Нарцисс, наклонясь над попавшейся ему лужею, станет созерцать и исследовать по преимуществу самого себя и также направивши взгляд для исследования окружающего мира, повсюду взамен отражения божия внезапно обнаружит свое.
Что касается действительной внешности Леонардо, отражавшейся не в метафорических лужах, но в хорошо полированных зеркалах и произведениях других живописцев и скульпторов, и каким его могли видеть на улицах, об этом позволяет судить бронзовая фигура Давида, которую Андреа Вероккио, по-видимому, лепил с Леонардо. Зная исключительную боязнь этого мастера погрешить против природы, можно предполагать, что он верно воспроизвел внешность своего ученика и помощника, хотя тот появлялся на людях не настолько скудно одетым, как библейский Давид. Если же очевидцы все согласно говорят, что в молодости Леонардо был привлекателен, почему бы с этим не согласиться? Могут ли, в самом деле, рано развившиеся ум и способность суждения исказить и испортить чью-либо приятную внешность? Найдутся ли судьи, которые станут доказывать, что красоте прилично выглядеть стертой, как старая монета, а резкость и беспокойство тут неуместны? Ведь если в Леонардо было что-нибудь божественное или ангельское, это отчасти проявлялось в изумительной беспокоящей резкости. Как у человека, который высматривает скрытое, кожа верхней части лица стянута к переносице, седловина которой едва заметна; нос изящно обточен, однако хрящеват и велик; губы тонки, и углы их заведены в тень, и там, малозаметная, играет улыбка; глаза, сильно выпуклые и плотно обтянутые кожею век, излучают внимание и приятнейший свет, что в скульптуре редко удается. Во всей фигуре видна не сила, которою Леонардо, по общему мнению и согласно Вазари, в особенности отличался, но тонкость телосложения и мальчишеская угловатость. С другой стороны, в таком возрасте – при начале работы Леонардо минуло семнадцать – фигура складывается в окончательных пропорциях, которые затем изменяются лишь в глубокой старости. Так вот, если судить по соотношению величин, Леонардо был среднего роста, что также противоречит общему мнению, но, возможно, он держался с таким умыслом, что казался более высоким.
При своем угрюмом, неприветливом характере Вероккио был переимчив – как другие во Флоренции, где каждый норовит сунуть нос в мастерскую соседа. Когда Антонио Поллайоло написал для цеха суконщиков Товию с рыбой, сопровождаемого архангелом Гавриилом, Андреа эта работа так понравилась, что он только ожидал случая сделать какую-нибудь вещь в подобной манере. Между тем Поллайоло одел своего Товию, можно сказать, с иголочки и все, от подметок до шляпы с пером, тщательно обдумал и изобразил с огромным старанием. Не следует думать, что живописец считает, будто библейский Товия в самом деле имел сапоги с отворотами и палевого цвета изнанкою; да и между зрителями настолько доверчивы только наиболее невежественные – для человека тонкого метафорический смысл Писания распространяется на все времена, когда в виде Товии свободно могут выступать флорентийские граждане, чтобы так вот красиво одетым, не приминая цветов ввиду своей легкости, путешествовать берегом Арно; и чтобы этого Товию еще и сопровождала собачка болонской породы, как тогда было принято.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120