Одним словом, нам следует достигнуть свободы бесстрастия — предпосылки полного, ничем не нарушаемого покоя.
Даниель1,2З
О самоубийстве Изабель я узнал на Рождество, поздним утром. Не то чтобы это известие меня по-настоящему удивило; просто я несколько минут ощущал, как во мне образуется пустота — но пустота предсказуемая, ожидаемая. Уезжая из Биаррица, я знал, что в конечном счёте она покончит с собой; это читалось во взгляде, которым мы обменялись в то последнее утро, когда я шагнул через порог кухни, чтобы сесть в такси и отправиться на вокзал. Я догадывался и о том, что она подождёт, пока не умрёт мать, чтобы ухаживать за ней до конца и не причинять ей боли. Наконец, я знал, что сам рано или поздно приду к подобному решению.
Её мать умерла тринадцатого декабря; Изабель купила место на городском кладбище Биаррица, организовала похороны; она составила завещание, привела в порядок дела; а потом, в ночь на двадцать четвёртое декабря, впрыснула себе сильную дозу морфия. Она умерла не только без мучений, но, вероятно, даже радостно — или, по крайней мере, в том состоянии эйфорической расслабленности, какое возникает под действием этого препарата. Фокса она ещё утром поместила в питомник; она не оставила мне письма, наверное, решила, что это излишне, я и так её прекрасно пойму; однако приняла все необходимые меры, чтобы мне передали собаку.
Я поехал в Биарриц через несколько дней, её уже похоронили; утром тридцатого декабря я отправился в «зал молчания» на кладбище — большое круглое помещение со стеклянным потолком, с которого лился мягкий серый свет. В стенах были сделаны маленькие ниши, куда помещался металлический параллелепипед с прахом усопшего. Над каждой нишей висела табличка с выгравированными английским курсивом именем и фамилией покойного. В центре стоял мраморный стол, тоже круглый, а вокруг — стеклянные, вернее, пластиковые прозрачные стулья. Впустив меня, сторож поставил на стол урну с прахом Изабель и удалился. Пока я находился в комнате, никто другой не мог туда войти: на моё присутствие указывала снаружи красная лампочка, вроде тех, что зажигаются при начале съёмки на съёмочной площадке. Я пробыл в зале молчания минут десять — не дольше, чем большинство людей.
Новый год я встретил странно: сидел один в своём номере на «Вилле Евгении» и пережёвывал простые, отнюдь не противоречивые мысли о смерти. Наутро второго января я отправился за Фоксом. К сожалению, перед отъездом мне пришлось заехать в квартиру Изабель, чтобы забрать все необходимые бумаги относительно наследства. У дверей дома я заметил, что Фокс весь дрожит от радости и волнения; он ещё немного растолстел, корги вообще склонны к полноте, но он помчался к двери Изабель, потом, запыхавшись, остановился и подождал, покуда я, в куда более медленном темпе, поднимусь по аллее голых, зимних каштанов. Пока я искал ключи, он потявкивал от нетерпения; бедняга ты, бедняга, подумал я. Едва я открыл дверь, он кинулся в квартиру, обежал её всю, потом вернулся и поднял на меня вопросительный взгляд. За то время, что я рылся в секретере Изабель, он несколько раз выбегал, обнюхивал комнату за комнатой, потом возвращался, останавливался в дверях и жалобно глядел на меня. Завершающий этап любой жизни отчасти сродни генеральной уборке; уже не думаешь ввязываться в какой-то новый проект, просто приводишь в порядок текущие дела. Все, что не успел прежде попробовать в жизни — даже если это совсем пустячная вещь, вроде приготовления майонеза или игры в шахматы, — становится постепенно недосягаемым навсегда, желание пережить, испытать что-то новое начисто пропадает. Как бы то ни было, порядок она навела отменный, мне понадобилась всего пара минут, чтобы найти завещание, свидетельство о собственности на квартиру. Я не хотел сразу ехать к нотариусу, говорил себе, что вернусь в Биарриц позже, хотя и знал: сделать это будет очень тяжело и, скорее всего, я так и не соберусь с духом, впрочем, это было не так уж важно, теперь всё было не так уж важно. Вскрыв конверт, я обнаружил, что и это последнее дело отпадает: все своё имущество она завещала элохимитской церкви, я узнал типовой контракт; скоро им займутся правовые службы.
Фокс без уговоров пошёл за мной из квартиры, вероятно, подумал, что мы просто идём на прогулку. В магазине для животных рядом с вокзалом я купил пластиковый контейнер для его перевозки, а потом взял билет на скорый поезд до Ируна.
Погода в Альмерии стояла тёплая, короткие, словно толком и не начавшиеся дни скрывались за пеленой мелкого, лёгкого дождя, и меня вполне бы устроил этот погребальный покой, мы могли бы неделями жить так, мой старый пёс и я, погрузившись в грёзы, мало-помалу переходящие в реальность, — но, к несчастью, обстоятельства складывались иначе. Вокруг моей виллы на многие километры раскинулась стройка: началась закладка новых домов. Повсюду стояли краны, бетономешалки, дорога к морю покрылась горами песка и грудами металлических труб, по ней, не сбавляя скорости, неслись бульдозеры и самосвалы, обдававшие вас грязью. Постепенно я почти отвык выходить из дому, только два раза в день гулял с Фоксом, но прогулка получалась не слишком приятная: он скулил и жался ко мне, перепуганный рёвом грузовиков. Продавец газет сказал мне, что Хильдегарда умерла и Гарри продал дом, решив провести остаток жизни в Германии. Понемногу я перестал выходить из своей комнаты и большую часть дня проводил в постели, в состоянии полнейшей и всё же мучительной умственной пустоты. Иногда я вспоминал, как мы приехали сюда с Изабель, всего несколько лет назад; вспоминал, как она любила украшать дом, особенно ей нравилось разводить цветы, ухаживать за садом; всё-таки у нас с ней были минуты счастья. Я вспоминал, как мы в последний раз любили друг друга, ночью, в дюнах, возвращаясь домой от Гарри; дюн больше не было, их срыли бульдозерами, теперь на их месте стояло грязное болото, разгороженное заборами. Мне тоже надо бы продать дом, совершенно нечего тут делать; я связался с агентом по недвижимости, тот сказал, что цены на землю сейчас сильно выросли, я могу рассчитывать на большую прибыль; в общем, я не знал, в каком состоянии умру, но точно знал, что умру богачом . Я попросил его по возможности ускорить дело, даже если цена окажется немного ниже ожидаемой; с каждым днём мне все труднее становилось здесь оставаться. Мне казалось, что рабочие не только не питают ко мне ни малейшей симпатии, но и настроены откровенно враждебно, что они нарочно чуть не сшибают меня своими огромными самосвалами, обливают грязью, запугивают Фокса. Скорее всего, это ощущение возникло не на пустом месте: для них я иностранец, человек с Севера, к тому же они знали, что я богаче их, гораздо богаче, и испытывали ко мне глухую, звериную ненависть, тем более глубокую, что она была бессильна, на страже таких людей, как я, стояла вся социальная система, а социальная система — вещь прочная; полиция не дремала, патрули встречались все чаще, Испания только что обзавелась правительством социалистов, менее коррумпированным, менее связанным с местными мафиозными кланами и полным решимости защищать образованный, состоятельный класс, основу своего электората. Я никогда не питал особой симпатии к бедным, а сейчас, когда моя жизнь летела в тартарары, и подавно;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90
Даниель1,2З
О самоубийстве Изабель я узнал на Рождество, поздним утром. Не то чтобы это известие меня по-настоящему удивило; просто я несколько минут ощущал, как во мне образуется пустота — но пустота предсказуемая, ожидаемая. Уезжая из Биаррица, я знал, что в конечном счёте она покончит с собой; это читалось во взгляде, которым мы обменялись в то последнее утро, когда я шагнул через порог кухни, чтобы сесть в такси и отправиться на вокзал. Я догадывался и о том, что она подождёт, пока не умрёт мать, чтобы ухаживать за ней до конца и не причинять ей боли. Наконец, я знал, что сам рано или поздно приду к подобному решению.
Её мать умерла тринадцатого декабря; Изабель купила место на городском кладбище Биаррица, организовала похороны; она составила завещание, привела в порядок дела; а потом, в ночь на двадцать четвёртое декабря, впрыснула себе сильную дозу морфия. Она умерла не только без мучений, но, вероятно, даже радостно — или, по крайней мере, в том состоянии эйфорической расслабленности, какое возникает под действием этого препарата. Фокса она ещё утром поместила в питомник; она не оставила мне письма, наверное, решила, что это излишне, я и так её прекрасно пойму; однако приняла все необходимые меры, чтобы мне передали собаку.
Я поехал в Биарриц через несколько дней, её уже похоронили; утром тридцатого декабря я отправился в «зал молчания» на кладбище — большое круглое помещение со стеклянным потолком, с которого лился мягкий серый свет. В стенах были сделаны маленькие ниши, куда помещался металлический параллелепипед с прахом усопшего. Над каждой нишей висела табличка с выгравированными английским курсивом именем и фамилией покойного. В центре стоял мраморный стол, тоже круглый, а вокруг — стеклянные, вернее, пластиковые прозрачные стулья. Впустив меня, сторож поставил на стол урну с прахом Изабель и удалился. Пока я находился в комнате, никто другой не мог туда войти: на моё присутствие указывала снаружи красная лампочка, вроде тех, что зажигаются при начале съёмки на съёмочной площадке. Я пробыл в зале молчания минут десять — не дольше, чем большинство людей.
Новый год я встретил странно: сидел один в своём номере на «Вилле Евгении» и пережёвывал простые, отнюдь не противоречивые мысли о смерти. Наутро второго января я отправился за Фоксом. К сожалению, перед отъездом мне пришлось заехать в квартиру Изабель, чтобы забрать все необходимые бумаги относительно наследства. У дверей дома я заметил, что Фокс весь дрожит от радости и волнения; он ещё немного растолстел, корги вообще склонны к полноте, но он помчался к двери Изабель, потом, запыхавшись, остановился и подождал, покуда я, в куда более медленном темпе, поднимусь по аллее голых, зимних каштанов. Пока я искал ключи, он потявкивал от нетерпения; бедняга ты, бедняга, подумал я. Едва я открыл дверь, он кинулся в квартиру, обежал её всю, потом вернулся и поднял на меня вопросительный взгляд. За то время, что я рылся в секретере Изабель, он несколько раз выбегал, обнюхивал комнату за комнатой, потом возвращался, останавливался в дверях и жалобно глядел на меня. Завершающий этап любой жизни отчасти сродни генеральной уборке; уже не думаешь ввязываться в какой-то новый проект, просто приводишь в порядок текущие дела. Все, что не успел прежде попробовать в жизни — даже если это совсем пустячная вещь, вроде приготовления майонеза или игры в шахматы, — становится постепенно недосягаемым навсегда, желание пережить, испытать что-то новое начисто пропадает. Как бы то ни было, порядок она навела отменный, мне понадобилась всего пара минут, чтобы найти завещание, свидетельство о собственности на квартиру. Я не хотел сразу ехать к нотариусу, говорил себе, что вернусь в Биарриц позже, хотя и знал: сделать это будет очень тяжело и, скорее всего, я так и не соберусь с духом, впрочем, это было не так уж важно, теперь всё было не так уж важно. Вскрыв конверт, я обнаружил, что и это последнее дело отпадает: все своё имущество она завещала элохимитской церкви, я узнал типовой контракт; скоро им займутся правовые службы.
Фокс без уговоров пошёл за мной из квартиры, вероятно, подумал, что мы просто идём на прогулку. В магазине для животных рядом с вокзалом я купил пластиковый контейнер для его перевозки, а потом взял билет на скорый поезд до Ируна.
Погода в Альмерии стояла тёплая, короткие, словно толком и не начавшиеся дни скрывались за пеленой мелкого, лёгкого дождя, и меня вполне бы устроил этот погребальный покой, мы могли бы неделями жить так, мой старый пёс и я, погрузившись в грёзы, мало-помалу переходящие в реальность, — но, к несчастью, обстоятельства складывались иначе. Вокруг моей виллы на многие километры раскинулась стройка: началась закладка новых домов. Повсюду стояли краны, бетономешалки, дорога к морю покрылась горами песка и грудами металлических труб, по ней, не сбавляя скорости, неслись бульдозеры и самосвалы, обдававшие вас грязью. Постепенно я почти отвык выходить из дому, только два раза в день гулял с Фоксом, но прогулка получалась не слишком приятная: он скулил и жался ко мне, перепуганный рёвом грузовиков. Продавец газет сказал мне, что Хильдегарда умерла и Гарри продал дом, решив провести остаток жизни в Германии. Понемногу я перестал выходить из своей комнаты и большую часть дня проводил в постели, в состоянии полнейшей и всё же мучительной умственной пустоты. Иногда я вспоминал, как мы приехали сюда с Изабель, всего несколько лет назад; вспоминал, как она любила украшать дом, особенно ей нравилось разводить цветы, ухаживать за садом; всё-таки у нас с ней были минуты счастья. Я вспоминал, как мы в последний раз любили друг друга, ночью, в дюнах, возвращаясь домой от Гарри; дюн больше не было, их срыли бульдозерами, теперь на их месте стояло грязное болото, разгороженное заборами. Мне тоже надо бы продать дом, совершенно нечего тут делать; я связался с агентом по недвижимости, тот сказал, что цены на землю сейчас сильно выросли, я могу рассчитывать на большую прибыль; в общем, я не знал, в каком состоянии умру, но точно знал, что умру богачом . Я попросил его по возможности ускорить дело, даже если цена окажется немного ниже ожидаемой; с каждым днём мне все труднее становилось здесь оставаться. Мне казалось, что рабочие не только не питают ко мне ни малейшей симпатии, но и настроены откровенно враждебно, что они нарочно чуть не сшибают меня своими огромными самосвалами, обливают грязью, запугивают Фокса. Скорее всего, это ощущение возникло не на пустом месте: для них я иностранец, человек с Севера, к тому же они знали, что я богаче их, гораздо богаче, и испытывали ко мне глухую, звериную ненависть, тем более глубокую, что она была бессильна, на страже таких людей, как я, стояла вся социальная система, а социальная система — вещь прочная; полиция не дремала, патрули встречались все чаще, Испания только что обзавелась правительством социалистов, менее коррумпированным, менее связанным с местными мафиозными кланами и полным решимости защищать образованный, состоятельный класс, основу своего электората. Я никогда не питал особой симпатии к бедным, а сейчас, когда моя жизнь летела в тартарары, и подавно;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90