В записке хорошие слова написал: «Паша, – написал, – не горюй, твердыня скоро падет, и начнется новая жизнь…»
– Потом уже в ЧК встретились?
– В ЧК.
– Хороший работник Веретилин, – сказал Дзержинский, – настоящий!
– Таких, как он, работников – поискать! – подтвердил Швырев.
Помолчали.
– И заболел! – произнес Дзержинский. – Надолго, видимо, из строя выбыл. Время горячее, а мы без него остались. Он вел целую группу дел – по организаторам голода…
Павел Федорович молчал.
– Придется вам, товарищ Швырев, его группу, я думаю, сейчас принять прямо на ходу. Трудно будет, а придется. Вы и Аникиев с помощниками – больше нам некого нынче на этой работе держать. Спекулянты, саботажники, организаторы голода – только часть врагов революции, врагов народа, с которыми надо бороться. У вас опыт есть, кое-какие приемы этих негодяев вам еще по прошлому году известны. Начинайте работать!
– Слушаюсь! – поднимаясь с места, сказал Павел Федорович.
Попозже Свешников привез тех двух красногвардейцев, которые вместе с Веретилиным конвоировали арестованных.
Слушая красногвардейцев, Дзержинский как бы вместе с ними шел из Замоскворечья на Лубянку. И когда красногвардейцы вспомнили слова Веретилина насчет шубы и насчет того, как кто-то попался на шубу, как на крючок, – общая картина дела уже начала для Феликса Эдмундовича проясняться. Тонкие, еще непрочные нити вели и в почтамт, и в квартиру шесть, где проживал Мюллер, и на железную дорогу, где, по всей вероятности, орудовал Осокин, и в пакгаузы Брянска-товарного, где нынче смертельно ранили Сережу Орлова. Любая нить могла оборваться, но могла и привести к следам новой шайки. Тут нужна была осторожность, чтобы не спугнуть зверя раньше времени, решительность, чтобы не упустить врага, меткость, чтобы действовать наверняка.
– Это не просто мешочники, – говорил Дзержинский Павлу Федоровичу и Свешникову, когда красногвардейцы ушли. – И это вовсе не мелкие спекулянты. Такие господа, организовавшись в шайки, лишают государство возможности выдавать трудящимся даже то немногое, что декретировано системой нормированного снабжения. Мы обещаем, но не выполняем свои обещания из-за таких негодяев, понимаете?
Постепенно в комнату, где неторопливо, как бы думая вслух, говорил Дзержинский, приходили чекисты. Худые, с красными от бессонницы глазами, с обмороженной и обветренной кожей, плохо одетые, кто в шинели, кто в ватнике, кто в потертом драповом пальтишке, они затаив дыхание слушали Дзержинского, и картина великой битвы за хлеб все яснее, все ярче вырисовывалась перед ними.
– Мешочничество не увеличивает, а резко сокращает поступление хлеба в город, – говорил Дзержинский. – Мешочничество резко обостряет голод. Поезд с мешочниками доставляет в город в лучшем случае только четыре тысячи пудов хлеба, с товарным же поездом город получает сорок тысяч пудов. Ровно в десять раз больше. Помните, мы недавно оглашали цифры – статистику мешочничества: семьдесят процентов мешочников снабжает продуктами спекулятивные заведения всяких бывших людей. Тем не менее товарищ Ленин предупреждает нас, чтобы мы различали чуждые элементы от трудящихся. «Мы вовсе не виним, – говорит Владимир Ильич, – того голодного, измученного человека, который в одиночку едет за хлебом и достает его какими угодно „средствами“. Вдумайтесь в эти слова. Вдумайтесь и в другие замечательные слова Ленина: „Мы существуем, как рабоче-крестьянское правительство, не для того, чтобы поощрять распад и развал. Для этого правительство не нужно. Оно нужно, чтобы объединять их, голодных людей, чтобы организовывать, чтобы сплачивать сознательно в борьбе против бессознательности“. Что это значит, товарищи? Это значит, что мы должны организовать массы против мешочничества, мы должны противопоставить разнузданности и разброду образцы организованности, иначе нам не спасти миллионы от голода и не добиться правильного распределения продовольствия.
Дзержинский потер лицо ладонями, потом устало спросил:
– Кто сейчас ведет дело почтамта и Баландинского почтового отделения? Кто работал вместе с покойным Сергеем по этому делу?
– Я, товарищ Дзержинский, – сказал Аникиев.
– Знаете дело?
– Знаком в общих чертах.
– Зайдите ко мне сейчас…
В кабинете Дзержинского Аникиев сидел за столом, напротив Феликса Эдмундовича, и пытался что-то объяснить. Вдруг он замолчал, обхватил голову руками. Дзержинский ходил из угла в угол.
– Вы меня извините, товарищ Дзержинский, – наконец глухим голосом сказал Аникиев, – слишком тяжело стало. Сергей мне вроде сына был. Я его в партию рекомендовал и в первую засаду водил, мы с ним к вам пришли тогда, еще на Гороховую, в Петрограде, помните?
– Помню…
– Вы еще тогда заметили, что молод больно Сергей. А я сказал – ничего, будет работать, у него единственного брата юнкера убили. Помните?
Феликс Эдмундович молча кивнул головой. Он медленно перебирал бумаги, в которых Сергей Орлов делал выписки по делу Баландинского почтового отделения. Так… Вот оно – самое главное: выезжал на ревизию отделения Симбирцев А. П. Разумеется, во время ревизии он и договорился с местными жуликами о способе пересылки продуктов в почтовых кожаных мешках. Ясно. Пожалуй, можно начинать допрос. У Сережи фамилия Симбирцева подчеркнута красным карандашом – единственная из всех. Юноша был талантливым следователем. Конечно, убийство у пакгауза было не случайным. По всей вероятности, преступники почувствовали близость провала и каким-то способом увели Орлова темной ночью к пакгаузам Брянского вокзала.
– Поезжайте по этому адресу, – сказал Дзержинский, протягивая Аникиеву листок блокнота, где был записан адрес Мюллера, – предполагаю, что этот господин и есть убийца Сергея. Будьте осторожны. Вряд ли вы его застанете дома, но оставьте засаду. Произведите обыск в квартире Симбирцева – там же во дворе, во флигеле. Все ясно?
– Ясно, товарищ Дзержинский! – сказал Аникиев.
– Действуйте. И помните, что лучшим памятником Сереже будет борьба с тем страшным миром, который убил его.
Аникиев ушел.
В кабинете было совсем тихо, только вьюга посвистывала за окнами, била колючим снегом в стекла, да на стене мерно постукивали часы. Секретарь принес стакан жидкого чаю и черный сухарь на тарелочке. Дзержинский отхлебнул из стакана, поморщился и попросил:
– Знаете что? Принесите мне просто кипяток вместо этого чаю. Из чего его делают?
– Из розовых лепестков, – сказал секретарь. – Свешников еще из Петрограда привез, где-то достал. Ему этот реставратор, что ли, для вас все свои лепестки подарил.
– Так вот – водичку, – улыбаясь попросил Дзержинский. А Свешникову ничего про чай не говорите… И пусть приведут арестованного Симбирцева.
Симбирцев вошел скромно, вежливо, но с достоинством поклонился и присел на венский стул против стола Феликса Эдмундовича. За эти несколько часов щеки Симбирцева как бы обвисли, взгляд стал беспокойным; а когда его ввели к Дзержинскому, он понял, что дела его проиграно.
– Бывший жандармский ротмистр Симбирцев? – спросил Феликс Эдмундович.
– Вы меня… знаете?
– Я помню Варшаву и тюрьму Павиаки. Я помню, как вы там допрашивали одного заключенного. И вы, наверное, не забыли?
– Это все было не так, – забормотал Симбирцев.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
– Потом уже в ЧК встретились?
– В ЧК.
– Хороший работник Веретилин, – сказал Дзержинский, – настоящий!
– Таких, как он, работников – поискать! – подтвердил Швырев.
Помолчали.
– И заболел! – произнес Дзержинский. – Надолго, видимо, из строя выбыл. Время горячее, а мы без него остались. Он вел целую группу дел – по организаторам голода…
Павел Федорович молчал.
– Придется вам, товарищ Швырев, его группу, я думаю, сейчас принять прямо на ходу. Трудно будет, а придется. Вы и Аникиев с помощниками – больше нам некого нынче на этой работе держать. Спекулянты, саботажники, организаторы голода – только часть врагов революции, врагов народа, с которыми надо бороться. У вас опыт есть, кое-какие приемы этих негодяев вам еще по прошлому году известны. Начинайте работать!
– Слушаюсь! – поднимаясь с места, сказал Павел Федорович.
Попозже Свешников привез тех двух красногвардейцев, которые вместе с Веретилиным конвоировали арестованных.
Слушая красногвардейцев, Дзержинский как бы вместе с ними шел из Замоскворечья на Лубянку. И когда красногвардейцы вспомнили слова Веретилина насчет шубы и насчет того, как кто-то попался на шубу, как на крючок, – общая картина дела уже начала для Феликса Эдмундовича проясняться. Тонкие, еще непрочные нити вели и в почтамт, и в квартиру шесть, где проживал Мюллер, и на железную дорогу, где, по всей вероятности, орудовал Осокин, и в пакгаузы Брянска-товарного, где нынче смертельно ранили Сережу Орлова. Любая нить могла оборваться, но могла и привести к следам новой шайки. Тут нужна была осторожность, чтобы не спугнуть зверя раньше времени, решительность, чтобы не упустить врага, меткость, чтобы действовать наверняка.
– Это не просто мешочники, – говорил Дзержинский Павлу Федоровичу и Свешникову, когда красногвардейцы ушли. – И это вовсе не мелкие спекулянты. Такие господа, организовавшись в шайки, лишают государство возможности выдавать трудящимся даже то немногое, что декретировано системой нормированного снабжения. Мы обещаем, но не выполняем свои обещания из-за таких негодяев, понимаете?
Постепенно в комнату, где неторопливо, как бы думая вслух, говорил Дзержинский, приходили чекисты. Худые, с красными от бессонницы глазами, с обмороженной и обветренной кожей, плохо одетые, кто в шинели, кто в ватнике, кто в потертом драповом пальтишке, они затаив дыхание слушали Дзержинского, и картина великой битвы за хлеб все яснее, все ярче вырисовывалась перед ними.
– Мешочничество не увеличивает, а резко сокращает поступление хлеба в город, – говорил Дзержинский. – Мешочничество резко обостряет голод. Поезд с мешочниками доставляет в город в лучшем случае только четыре тысячи пудов хлеба, с товарным же поездом город получает сорок тысяч пудов. Ровно в десять раз больше. Помните, мы недавно оглашали цифры – статистику мешочничества: семьдесят процентов мешочников снабжает продуктами спекулятивные заведения всяких бывших людей. Тем не менее товарищ Ленин предупреждает нас, чтобы мы различали чуждые элементы от трудящихся. «Мы вовсе не виним, – говорит Владимир Ильич, – того голодного, измученного человека, который в одиночку едет за хлебом и достает его какими угодно „средствами“. Вдумайтесь в эти слова. Вдумайтесь и в другие замечательные слова Ленина: „Мы существуем, как рабоче-крестьянское правительство, не для того, чтобы поощрять распад и развал. Для этого правительство не нужно. Оно нужно, чтобы объединять их, голодных людей, чтобы организовывать, чтобы сплачивать сознательно в борьбе против бессознательности“. Что это значит, товарищи? Это значит, что мы должны организовать массы против мешочничества, мы должны противопоставить разнузданности и разброду образцы организованности, иначе нам не спасти миллионы от голода и не добиться правильного распределения продовольствия.
Дзержинский потер лицо ладонями, потом устало спросил:
– Кто сейчас ведет дело почтамта и Баландинского почтового отделения? Кто работал вместе с покойным Сергеем по этому делу?
– Я, товарищ Дзержинский, – сказал Аникиев.
– Знаете дело?
– Знаком в общих чертах.
– Зайдите ко мне сейчас…
В кабинете Дзержинского Аникиев сидел за столом, напротив Феликса Эдмундовича, и пытался что-то объяснить. Вдруг он замолчал, обхватил голову руками. Дзержинский ходил из угла в угол.
– Вы меня извините, товарищ Дзержинский, – наконец глухим голосом сказал Аникиев, – слишком тяжело стало. Сергей мне вроде сына был. Я его в партию рекомендовал и в первую засаду водил, мы с ним к вам пришли тогда, еще на Гороховую, в Петрограде, помните?
– Помню…
– Вы еще тогда заметили, что молод больно Сергей. А я сказал – ничего, будет работать, у него единственного брата юнкера убили. Помните?
Феликс Эдмундович молча кивнул головой. Он медленно перебирал бумаги, в которых Сергей Орлов делал выписки по делу Баландинского почтового отделения. Так… Вот оно – самое главное: выезжал на ревизию отделения Симбирцев А. П. Разумеется, во время ревизии он и договорился с местными жуликами о способе пересылки продуктов в почтовых кожаных мешках. Ясно. Пожалуй, можно начинать допрос. У Сережи фамилия Симбирцева подчеркнута красным карандашом – единственная из всех. Юноша был талантливым следователем. Конечно, убийство у пакгауза было не случайным. По всей вероятности, преступники почувствовали близость провала и каким-то способом увели Орлова темной ночью к пакгаузам Брянского вокзала.
– Поезжайте по этому адресу, – сказал Дзержинский, протягивая Аникиеву листок блокнота, где был записан адрес Мюллера, – предполагаю, что этот господин и есть убийца Сергея. Будьте осторожны. Вряд ли вы его застанете дома, но оставьте засаду. Произведите обыск в квартире Симбирцева – там же во дворе, во флигеле. Все ясно?
– Ясно, товарищ Дзержинский! – сказал Аникиев.
– Действуйте. И помните, что лучшим памятником Сереже будет борьба с тем страшным миром, который убил его.
Аникиев ушел.
В кабинете было совсем тихо, только вьюга посвистывала за окнами, била колючим снегом в стекла, да на стене мерно постукивали часы. Секретарь принес стакан жидкого чаю и черный сухарь на тарелочке. Дзержинский отхлебнул из стакана, поморщился и попросил:
– Знаете что? Принесите мне просто кипяток вместо этого чаю. Из чего его делают?
– Из розовых лепестков, – сказал секретарь. – Свешников еще из Петрограда привез, где-то достал. Ему этот реставратор, что ли, для вас все свои лепестки подарил.
– Так вот – водичку, – улыбаясь попросил Дзержинский. А Свешникову ничего про чай не говорите… И пусть приведут арестованного Симбирцева.
Симбирцев вошел скромно, вежливо, но с достоинством поклонился и присел на венский стул против стола Феликса Эдмундовича. За эти несколько часов щеки Симбирцева как бы обвисли, взгляд стал беспокойным; а когда его ввели к Дзержинскому, он понял, что дела его проиграно.
– Бывший жандармский ротмистр Симбирцев? – спросил Феликс Эдмундович.
– Вы меня… знаете?
– Я помню Варшаву и тюрьму Павиаки. Я помню, как вы там допрашивали одного заключенного. И вы, наверное, не забыли?
– Это все было не так, – забормотал Симбирцев.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47