Он промерз до дрожи, пил чай большими глотками и хмурился. Товарищи посматривали на него с опаской. Он молчал, и они тоже молчали. Погодя он послал за начальником станции, чтобы тот немедленно явился в вагон к нему, а сам ушел к себе в купе.
– Когда явится, пусть пожалует ко мне, – сказал он в дверях.
У себя он сел возле стола и задумался. В протертое проводником окно были видны запорошенные снегом составы, бесконечные составы – с рудой, с нефтью, с лесом… И безжизненные, заиндевевшие паровозы.
Как просто мог поступить начальник станции, если бы он обладал доброй волей! Потратить один-два вагона крепежного леса, затопить паровозы, доставить лес на шахты, а шахты дали бы уголь, и пробка на станции рассосалась бы в несколько дней…
В дверь постучали.
– Войдите, – сказал Дзержинский.
Дверь в купе откатилась в сторону.
– Входите, – повторил Дзержинский.
На пороге стоял человек высокого роста, усатый, в железнодорожной форме, вычищенной и отглаженной. Из-под кителя вылезал накрахмаленный воротник.
– Вы начальник станции? – спросил Дзержинский.
– Так точно, – сипло ответил вошедший, – я начальник станции.
Голос начальника станции показался Дзержинскому знакомым, он пристально поглядел в бледное усатое лицо и узнал вдруг странного ночного сторожа.
– Позвольте, – сказал Дзержинский, – мы с вами говорили ночью там, на путях…
– Так точно, – сказал начальник станции, – вы изволили со мной беседовать…
– Садитесь!
Начальник неловко сел на край дивана и поджал под себя ноги в залатанных, но начищенных до блеска сапогах. Он глядел на Дзержинского исподлобья, и левая щека дергалась. Видимо, он только что побрился и, бреясь, порезался, потому что на подбородке у него был наклеен кусочек бумаги. «Торопился, – подумал Дзержинский, – торопился и порезался. И боится».
– Так, – сказал Дзержинский. – Что же у вас тут делается на станции, а?
Начальник молчал. Большой, сильной ладонью он поглаживал отворот шинели и смотрел на Дзержинского в упор.
– Можно подумать, что у вас тут просто какая-то организация саботажников и негодяев, – сказал Дзержинский, – что вы нарочно не отправляете крепежный лес в Донецкий бассейн.
– Нет уж, – сказал начальник станции.
– Так ведь вы могли потратить один вагон леса и отправить эшелон… Ведь голова же у вас есть на плечах? Ведь вы думать умеете?
– Никак нет, – негромко произнес начальник станции, – хоть голова у меня и имеется, но думать и рассуждать я не обучен. Мне действительно это в голову приходило, но я не решался.
– Почему?
– Боялся.
– Да чего, чего? – воскликнул Дзержинский.
– Боялся, что скажут: тебя, дурака, поставили дело делать, а не рассуждать. Ты должен выполнять приказание, а ежели приказания не было – и исполнять тебе нечего.
Он был бледен, но смотрел теперь прямо, и в глазах его больше не было страха. Только щека по-прежнему дергалась да ноги он поджимал под себя.
Помолчали.
– А сторожили вы по собственному почину? – спросил Дзержинский.
– Так точно, – ответил начальник станции. – Для того, чтобы сторожить, не надо было тратить казенное добро.
– Не казенное, а народное, – сказал Дзержинский, – Народное.
– Так точно, – повторил начальник, – народное.
Опять помолчали.
– Я буду арестован? – спросил вдруг начальник станции.
– Что? – не понял Дзержинский.
– Буду ли я арестован? – повторил начальник станции.
– Нет, не будете, – внезапно улыбнувшись своей удивительной скорбной улыбкой, сказал Дзержинский. – За что же вас арестовывать?
И, дотронувшись до руки начальника станции, он добавил:
– Только вот что. Вы дальше думайте сами. Я понимаю: старая Россия старалась нас всех превратить в бездушные машины, мы все были лишены самостоятельности, за самостоятельность нас жестоко били, но сейчас совсем не то: нам нужно думать и делать самим. За нас никто не будет думать. Поняли?
– Понял! – тихо сказал начальник станции.
– Ну вот и хорошо.
Дзержинский встал. За ним встал и начальник станции.
– Идите и отправляйте поезда, – сказал Дзержинский. – Поймите раз навсегда, что вы больше не маленький человек, не захолустный начальник станции, а что вы такой человек, от которого очень многое зависит… Ну… до свиданья.
И, протянув руку начальнику станции, он спросил:
– А что это были за люди – маленького роста, с которыми вы по ночам дежурите?
– Они не маленького роста, – сказал начальник станции. – Это просто мои дети. Мальчики. И для своих лет они даже довольно рослые.
– Вот что, – сказал Дзержинский, – дети! И много их у вас?
– Шестеро.
– Да, – сказал Дзержинский, – порядком. А мне, знаете, даже в голову не пришло, что это дети. Как сон какой-то: «с левого борта пиратский корабль», «выпей стакан доброго грогу».
Начальник слегка порозовел и опустил голову.
– Что же это значит – пиратский корабль с левого борта? – спросил Дзержинский. – И грог?
– Это игра у нас, товарищ народный комиссар, – сказал начальник станции, – иначе им скучно сторожить эшелон. Вот я и придумал такую игру со словами насчет пиратов и грога. Я раньше выписывал для них журнал под названием «Природа и люди», а также «Мир приключений». Они и начитались. За этими словами и мороз ребятам переносить легче.
Начальник станции совсем покраснел и, смущенно улыбаясь, добавил:
– А насчет грога вы не думайте. Это у нас кипяток называется, для интересу, – грог. Как-то ловчее грогу выпить добрый стакан, чем незаправленного кипяточку…
Еще два дня специальный поезд Дзержинского простоял на станции. За это время ушли эшелоны, и начальник станции со своим взводом пиратов и с супругой приходил в вагон председателя ЧК пить чай. В этих случаях Дзержинский называл чай грогом, а на прощание рассказал мальчикам о том, как в свое время бежал из ссылки и как со своими товарищами бунтовал в Александровском централе. Мальчики слушали раскрыв рты. Провожая гостей, Дзержинский сказал мальчикам, что если им случится быть в Москве, пусть зайдут к нему в гости.
ИНЖЕНЕР САЗОНОВ
Минут за двадцать до начала совещания Дзержинский вызвал секретаря и, продолжая перелистывать бумаги, сказал:
– Тут у нас теперь работает инженер Сазонов – из Вятки перевели. Надо узнать, какие у него условия работы, как дома, есть ли помощники – писать, чертить, составлять доклады, сводки. И надо что-то сделать насчет питания – истощен человек и работает очень много. Завтраки какие-нибудь ему организовать, а?
К началу доклада Дзержинский опоздал, – было срочное дело в ЧК, и, когда вошел в зал заседаний, инженер Сазонов уже отвечал на вопросы.
«Постарел Сазонов с тех пор, – садясь рядом с машинистом Верейко, подумал Дзержинский. – Голова совсем седая, голос не такой, как раньше».
– Интересный был доклад? – спросил Дзержинский у Верейко.
– Ничего, толковый! – ответил старый машинист. – Большой специалист, его народ уважает, хотя, конечно, кое-что ему еще не ясно в нашей жизни…
В это мгновение Сазонов встретился взглядом с Дзержинским, осекся на полуслове и несколько секунд молчал, точно позабыв, для чего он здесь, на трибуне. Потом спохватился, полистал блокнот и сказал:
– Вот эта цифра: двадцать три процента.
В зале задвигались. Двадцать три процента! Цифра означала неблагополучие, серьезнейшее неблагополучие.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
– Когда явится, пусть пожалует ко мне, – сказал он в дверях.
У себя он сел возле стола и задумался. В протертое проводником окно были видны запорошенные снегом составы, бесконечные составы – с рудой, с нефтью, с лесом… И безжизненные, заиндевевшие паровозы.
Как просто мог поступить начальник станции, если бы он обладал доброй волей! Потратить один-два вагона крепежного леса, затопить паровозы, доставить лес на шахты, а шахты дали бы уголь, и пробка на станции рассосалась бы в несколько дней…
В дверь постучали.
– Войдите, – сказал Дзержинский.
Дверь в купе откатилась в сторону.
– Входите, – повторил Дзержинский.
На пороге стоял человек высокого роста, усатый, в железнодорожной форме, вычищенной и отглаженной. Из-под кителя вылезал накрахмаленный воротник.
– Вы начальник станции? – спросил Дзержинский.
– Так точно, – сипло ответил вошедший, – я начальник станции.
Голос начальника станции показался Дзержинскому знакомым, он пристально поглядел в бледное усатое лицо и узнал вдруг странного ночного сторожа.
– Позвольте, – сказал Дзержинский, – мы с вами говорили ночью там, на путях…
– Так точно, – сказал начальник станции, – вы изволили со мной беседовать…
– Садитесь!
Начальник неловко сел на край дивана и поджал под себя ноги в залатанных, но начищенных до блеска сапогах. Он глядел на Дзержинского исподлобья, и левая щека дергалась. Видимо, он только что побрился и, бреясь, порезался, потому что на подбородке у него был наклеен кусочек бумаги. «Торопился, – подумал Дзержинский, – торопился и порезался. И боится».
– Так, – сказал Дзержинский. – Что же у вас тут делается на станции, а?
Начальник молчал. Большой, сильной ладонью он поглаживал отворот шинели и смотрел на Дзержинского в упор.
– Можно подумать, что у вас тут просто какая-то организация саботажников и негодяев, – сказал Дзержинский, – что вы нарочно не отправляете крепежный лес в Донецкий бассейн.
– Нет уж, – сказал начальник станции.
– Так ведь вы могли потратить один вагон леса и отправить эшелон… Ведь голова же у вас есть на плечах? Ведь вы думать умеете?
– Никак нет, – негромко произнес начальник станции, – хоть голова у меня и имеется, но думать и рассуждать я не обучен. Мне действительно это в голову приходило, но я не решался.
– Почему?
– Боялся.
– Да чего, чего? – воскликнул Дзержинский.
– Боялся, что скажут: тебя, дурака, поставили дело делать, а не рассуждать. Ты должен выполнять приказание, а ежели приказания не было – и исполнять тебе нечего.
Он был бледен, но смотрел теперь прямо, и в глазах его больше не было страха. Только щека по-прежнему дергалась да ноги он поджимал под себя.
Помолчали.
– А сторожили вы по собственному почину? – спросил Дзержинский.
– Так точно, – ответил начальник станции. – Для того, чтобы сторожить, не надо было тратить казенное добро.
– Не казенное, а народное, – сказал Дзержинский, – Народное.
– Так точно, – повторил начальник, – народное.
Опять помолчали.
– Я буду арестован? – спросил вдруг начальник станции.
– Что? – не понял Дзержинский.
– Буду ли я арестован? – повторил начальник станции.
– Нет, не будете, – внезапно улыбнувшись своей удивительной скорбной улыбкой, сказал Дзержинский. – За что же вас арестовывать?
И, дотронувшись до руки начальника станции, он добавил:
– Только вот что. Вы дальше думайте сами. Я понимаю: старая Россия старалась нас всех превратить в бездушные машины, мы все были лишены самостоятельности, за самостоятельность нас жестоко били, но сейчас совсем не то: нам нужно думать и делать самим. За нас никто не будет думать. Поняли?
– Понял! – тихо сказал начальник станции.
– Ну вот и хорошо.
Дзержинский встал. За ним встал и начальник станции.
– Идите и отправляйте поезда, – сказал Дзержинский. – Поймите раз навсегда, что вы больше не маленький человек, не захолустный начальник станции, а что вы такой человек, от которого очень многое зависит… Ну… до свиданья.
И, протянув руку начальнику станции, он спросил:
– А что это были за люди – маленького роста, с которыми вы по ночам дежурите?
– Они не маленького роста, – сказал начальник станции. – Это просто мои дети. Мальчики. И для своих лет они даже довольно рослые.
– Вот что, – сказал Дзержинский, – дети! И много их у вас?
– Шестеро.
– Да, – сказал Дзержинский, – порядком. А мне, знаете, даже в голову не пришло, что это дети. Как сон какой-то: «с левого борта пиратский корабль», «выпей стакан доброго грогу».
Начальник слегка порозовел и опустил голову.
– Что же это значит – пиратский корабль с левого борта? – спросил Дзержинский. – И грог?
– Это игра у нас, товарищ народный комиссар, – сказал начальник станции, – иначе им скучно сторожить эшелон. Вот я и придумал такую игру со словами насчет пиратов и грога. Я раньше выписывал для них журнал под названием «Природа и люди», а также «Мир приключений». Они и начитались. За этими словами и мороз ребятам переносить легче.
Начальник станции совсем покраснел и, смущенно улыбаясь, добавил:
– А насчет грога вы не думайте. Это у нас кипяток называется, для интересу, – грог. Как-то ловчее грогу выпить добрый стакан, чем незаправленного кипяточку…
Еще два дня специальный поезд Дзержинского простоял на станции. За это время ушли эшелоны, и начальник станции со своим взводом пиратов и с супругой приходил в вагон председателя ЧК пить чай. В этих случаях Дзержинский называл чай грогом, а на прощание рассказал мальчикам о том, как в свое время бежал из ссылки и как со своими товарищами бунтовал в Александровском централе. Мальчики слушали раскрыв рты. Провожая гостей, Дзержинский сказал мальчикам, что если им случится быть в Москве, пусть зайдут к нему в гости.
ИНЖЕНЕР САЗОНОВ
Минут за двадцать до начала совещания Дзержинский вызвал секретаря и, продолжая перелистывать бумаги, сказал:
– Тут у нас теперь работает инженер Сазонов – из Вятки перевели. Надо узнать, какие у него условия работы, как дома, есть ли помощники – писать, чертить, составлять доклады, сводки. И надо что-то сделать насчет питания – истощен человек и работает очень много. Завтраки какие-нибудь ему организовать, а?
К началу доклада Дзержинский опоздал, – было срочное дело в ЧК, и, когда вошел в зал заседаний, инженер Сазонов уже отвечал на вопросы.
«Постарел Сазонов с тех пор, – садясь рядом с машинистом Верейко, подумал Дзержинский. – Голова совсем седая, голос не такой, как раньше».
– Интересный был доклад? – спросил Дзержинский у Верейко.
– Ничего, толковый! – ответил старый машинист. – Большой специалист, его народ уважает, хотя, конечно, кое-что ему еще не ясно в нашей жизни…
В это мгновение Сазонов встретился взглядом с Дзержинским, осекся на полуслове и несколько секунд молчал, точно позабыв, для чего он здесь, на трибуне. Потом спохватился, полистал блокнот и сказал:
– Вот эта цифра: двадцать три процента.
В зале задвигались. Двадцать три процента! Цифра означала неблагополучие, серьезнейшее неблагополучие.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47