– Какие двадцать три процента? – с места спросил Дзержинский. – Откуда вы взяли эти двадцать три процента? Вы проверили цифру?
Сделалось очень тихо. Дзержинский стоял у открытого окна, опершись руками на спинку стула, – высокий, в белой рубашке. Ветерок чуть шевелил его мягкие, легкие волосы. Глаза смотрели строго, лоб прорезала крутая складка.
– Вы проверили цифру?
– Я запросил, и мне дали эту цифру.
– Кто вам дал ее?
– Инженер Макашеев.
В зале засмеялись. Председательствующий позвонил и сказал резко:
– Инженер Макашеев более интересовался мешочничеством, нежели своими прямыми обязанностями, и мы его, как вам хорошо известно, товарищ Сазонов, выгнали из наркомата…
Сазонов молчал.
– Продолжайте! – сказал председательствующий.
– Инженер Макашеев честный человек! – твердо произнес Сазонов. – Я его хорошо знаю и могу за него поручиться. История с мешочничеством – печальное недоразумение, которое, конечно, разъяснится.
Дзержинский усмехнулся, и Сазонов заметил эту усмешку. В глазах инженера мелькнуло упрямое выражение. «Помнит! – подумал Дзержинский. – Помнит и не верит! Ну что же, поверит! Непременно поверит!»
– Подсчет неисправных тележек произведен неправильно! – сказал Дзержинский. – И дело тут не в ошибке, ошибка поправима, а дело в старых, бюрократических методах, которыми мы, к сожалению, еще пользуемся. Как все произошло с этими процентами? Инженер Макашеев потребовал справку от своего секретаря, секретарь передал требование дальше – в соответствующий отдел, отдел – в подотдел, подотдел – в подоподотдел, и пошла писать губерния до той последней инстанции, которой надлежало эту справку изготовить. Затем бумажка стала совершать свой путь к Макашееву, а оттуда к Сазонову, и кончилось дело тем, что два и три десятых процента увеличились до двадцати трех процентов. Вот вам и не виноват инженер Макашеев.
Участники совещания зашумели, машинист Верейко сердито засмеялся, кто-то сзади сказал басом:
– Инженер Макашеев свои мешочные доходы небось поточнее считает. Там не ошибается.
– Два и три десятых, товарищ Сазонов, – повторил Дзержинский, – это несколько меняет картину – не так ли? Так вот не лучше ли было бы вам лично, без вашего «честного» Макашеева, без промежуточных отделов и подотделов, без всего того бюрократизма, который остался нам в наследство от департаментов и присутствий, затребовать эту справку лично и проверить ее лично, не полагаясь на Макашеева.
– Я не могу не доверять людям, товарищ нарком, – напряженно сказал Сазонов.
– Доверяйте, но не таким, как Макашеев. Надо знать, кому доверяешь!
Кровь отлила от лица Сазонова. Он опять долго молчал, потом с трудом собрался с мыслями и медленно стал отвечать на вопрос по поводу рационализации. Было видно, как дрожат у него руки, когда он перелистывал свой большой, старый, потертый блокнот. Машинист Верейко нагнулся к Дзержинскому и шепотом сказал:
– Словно бы напугался чего-то.
По поводу рационализации Сазонов говорил плохо и скучно. Видимо, он никак не мог сосредоточиться, и выходило так, что восьмичасовой рабочий день и рационализация трудно совместимы на транспорте. Креме того, не хватает специалистов, особенно инженеров.
– Напоминаю! – с места сказал Дзержинский. – Восьмичасовой рабочий день должен дать увеличение производительности труда, а не наоборот. Люди теперь работают не на хозяина, а на себя. Советская власть – это власть рабочих и крестьян, власть народа, и не понимать этого может только не наш человек.
Сазонов дрожащей рукой наливал в стакан воду.
– А, ей же богу, у него температура повышенная! – сказал Верейко. – Здорово так говорил, а теперь невесть чего болтает. Испанка, может, или сыпняк начинается. Меня, когда тиф начинался, двое сынов держали и племянник. Бежать хотел! Или…
Верейко внимательно посмотрел на Дзержинского:
– Или… может, он вас испугался?
– Меня?
– Ну да! Вы же не только народный комиссар путей сообщения, вы еще и чекист – гроза всех контриков на свете.
Дзержинский серьезно и вопросительно взглянул на Верейко.
– Старый спец – вот и боится, – пояснил свою мысль Верейко. – Не понимает, что такое критика.
– Но он честный человек! – сказал Дзержинский. – Я знаю всю его жизнь. Честный и преданный нам человек.
Сазонов отвечал на вопросы долго и подробно.
Дзержинский больше не подал ни одной реплики. Во время перерыва он подошел к Сазонову и негромко спросил его, помнит ли он восемнадцатый год в Перми, Сазонов ответил, что, конечно, помнит.
– Нам пришлось тогда арестовывать кое-кого из ваших путейцев, – сказал Дзержинский, – а группу Борейши трибунал приговорил к расстрелу. Тогда и вы были задержаны органами ВЧК. Ненадолго, кажется?
– На несколько часов. – Инженер усмехнулся – Нелепая история! Меня, кажется, подозревали в том, что я родственник министра Сазонова, скрывший свое прошлое. Вот я и доказывал, что не верблюд.
Дзержинский внимательно смотрел в глаза Сазонову.
– А ваш отец, если я не ошибаюсь, был учителем чистописания? Гимназия в Грайвороне?
– Совершенно верно.
– Сядемте! – предложил Дзержинский.
Они сели рядом на скамью. Инженер нервничал – это было видно по тому, как он все перелистывал и перелистывал свой блокнот, как порою вздрагивали его брови.
– Вы хорошо знали инженера путей сообщения Борейшу? Так же, как Макашеева? Или лучше? Кстати, насчет Макашеева и мешочничества. Макашеев попал в очень грязную историю. Он не только пользовался своим служебным положением для провоза продуктов для себя – он выписывал фальшивые требования на вагоны и вагоны эти отдавал спекулянтам… за взятки…
Сазонов молчал. Гадливое выражение появилось на его лице.
– Вот как обстоит дело с Макашеевым, – сказал Дзержинский. – Так вот насчет Борейши…
– Борейша был мой ближайший друг! – почти с вызовом в голосе перебил Сазонов. – Мы с ним одного выпуска и…
– Ваш ближайший друг? – негромко переспросил Дзержинский.
– Да! И расстрел его – ошибка!
– Вы уверены в этом?
– Я уверен в нем, как в самом себе! – воскликнул инженер.
Дзержинский кивнул головой.
– Да, да, – сказал он, – вы уверены в нем, как в самом себе… Что ж, зайдите ко мне… завтра днем, часа в три. Если я не ошибаюсь, Борейша был сыном губернатора и получал в студенческие годы от отца триста рублей в месяц? Так? А у вас было пять уроков по семь рублей?
Сазонов тихо спросил в ответ:
– Как вы можете это все помнить?
– По долгу службы, – просто сказал Дзержинский. – По долгу службы чекиста и железнодорожника.
Тонкими пальцами он быстро и красиво свернул папироску, вставил ее в мундштук и, закуривая, спросил:
– Скажите, вы что, меня сегодня испугались? Моих реплик? Почему вы вдруг смяли ваш доклад, о котором я слышал, что он был хорошо и интересно начат? Что, собственно, произошло? Я видел, что вы были не в форме… Впрочем, оставим этот разговор до завтра!
И Дзержинский отошел к группе машинистов, оживленно обсуждающих устройство жезла изобретателя Трегера.
Назавтра, ровно в три часа, Сазонов вошел в кабинет Дзержинского. Все окна были открыты – лил свежий, теплый, весенний дождь, над Москвой прокатывался гром.
– Садитесь, – сказал Дзержинский. – Не продует вас? Я люблю вот такой дождь!
Он открыл несгораемый шкаф, достал оттуда папку, перевязанную бечевкой, и протянул Сазонову.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47