– Так как же, товарищи? Эти полотна художественной ценности не имеют и могут быть вывезены за пределы страны? Или все-таки имеют? Кто у вас там такие документы стряпает? Кто такие чудовищные глупости выделывает? Или, может быть, это не глупости, а нечто похуже?
Уже ночью, проводив Лебедева и комиссию, Дзержинский еще раз вышел в приемную и, осторожно ступая, чтобы не разбудить уснувшего секретаря, подошел к небольшому полотну, которое особенно ему понравилось. Двое детей спокойно и даже строго смотрели с картины прямо в глаза Дзержинскому. Это были нищие дети, в рубищах, с котомочками, в деревянных башмаках. Они не протягивали руки, не плакали, они молчали и только смотрели серьезно и строго и, казалось, ждали. Но не подаяния, не милостыни, а чего-то принадлежащего им по праву.
«Детства, вот чего они требуют! – подумал Дзержинский. – Детства и счастья. Что же, будет и настоящее детство на земле, будет и счастье! Добьемся!»
Зазвонил телефон. Дзержинский снял трубку, и тотчас же глаза его сузились и потемнели.
– Где? – спросил он. – На Воздвиженке взяли? Привезите ко мне, я сам буду с ним разговаривать… Да, да, Мюллера.
Управившись с делами, Вася узнал, что его вызывает секретарь Феликса Эдмундовича. В приемной, около секретарского стола, спиной к двери сидел широкоплечий человек с седыми кудрявыми волосами, знакомым жестом – снизу вверх – ерошил бороду и говорил сердито:
– Имена чекистов, спасших для народа, для республики, для всех нас эти сокровища, надобно золотом, понимаете, золотом на мраморе высечь, чтобы люди знали, помнили, как это все было…
– Не выйдет это! – усмехаясь отвечал секретарь. – Товарищ Ленин учит наш народ скромности, да и зачем этот мрамор, товарищ Лебедев?
– Виктор Антонович? – охнув от радости, сказал Вася.
Лебедев легко, с живостью обернулся, вскинул бороду, спросил:
– Это кто ж такой? Не узнаю…
Вася шагнул ближе, отодвинул назад кобуру маузера, засмеялся, и Лебедев наконец узнал его.
– Василий? – тихо спросил он.
– Я. Василий.
Старик встал, положил руку ему на плечо, жадно вгляделся в Васины усталые, очень усталые глаза.
– Не спишь, что ли? – спрашивал он, когда они тряслись в машине по булыжной мостовой. – Почему глаза такие измученные? Да ты что на меня смотришь? Ты говори, рассказывай. Мама как? Вот погоди, я нынче же приду к вам чай пить. Пишешь? Или совсем не пишешь?
Вася молча улыбнулся.
– Совсем не пишешь?
– Собираюсь, Виктор Антонович.
– Расскажи поподробнее, как у «свободных художников» гостил. Феликс Эдмундович обещал, что ты все расскажешь…
В картинной галерее уже ждали два человека из Наркомпроса – специалисты по устройству выставок. Реставратор, маленький старичок с небесно-голубыми глазами, доделывая свою работу, пел тоненьким, мирным голоском. За открытым окном, под крышей, стонали и ворковали голуби. Лебедев высвистывал «Рассвет» из «Хованщины», похаживал, посматривал и ни в чем не соглашался со специалистами из Наркомпроса.
Потом пришли два красногвардейца с винтовками и подсумками, закрыли окно, пропустили через шпингалет таинственную проволочку, попробовали на язык – есть ли ток.
– Это что же такое? – удивился Лебедев.
– Проволока медная! – хмуро ответил красногвардеец. – Сигнализация. Дернет какой похититель окно – где надо, сразу звонок звонит. Теперь не украдут, теперь спета ихняя песня…
Лебедев подивился: откуда солдаты все знают? Они объяснили, – их прислал сюда сам Дзержинский. Завтра с утра учение будут проводить с охраной, тут старушки есть и старички, надо им кое-что растолковать насчет дисциплины. А одна тут даже затвор винтовочный открыть не может – гильза стреляная в стволе засела. С такой винтовкой и дежурит, вояка.
Уже начало смеркаться, когда по паркету раздались гулкие шаги: по залам медленно шел человек в черной тужурке.
– Кто там ходит? – крикнул Вася.
– У меня разрешение есть! – ответил человек, и Вася узнал Быкова, Петю Быкова, старого друга.
– Петруха! – крикнул Свешников и бросился к Быкову.
Они обнялись, похлопали друг друга по плечам, по спинам.
– Ну, как?
– А ты как?
– Таможней командую. Ловлю помаленьку.
– И мы тут живем. Действуем…
– Да слышал, много разного слышал. И слышал, и в газетах читал…
Свешников познакомил Лебедева с Быковым. Профессор внимательно вгляделся в Быкова, спросил:
– Это вы первый не дали их украсть? – И кивнул на картины.
Петя смутился.
– Вроде бы я… А теперь приехал по делам сюда, набрался смелости и позвонил самому Феликсу Эдмундовичу. А он в ответ – идите, говорит, и смотрите, как там сейчас ваши картины развешивают. Так и сказал: «ваши». Я и пришел… Какие же тут мои, Василий?
– Да теперь, пожалуй, и не определишь, какие именно твои! – ответил Вася. – С того дня много еще полотен обнаружено. Вот развешиваем по стенам.
Втроем, Лебедев, Быков и Вася, пошли по залам – смотреть спасенные картины.
СЛУЧАЙ
Красноармеец был такой молодой, что еще ни разу, не брился. Лицо у него было розовое, детское, и глаза были круглые, как пуговицы. Но в длинной шинели, в шлеме с высоким шишаком и в тяжелых юфтовых сапогах, да еще с револьвером на боку, он выглядел сносно – боец как боец, не хуже других.
Он шел, слушал, как скрипят на ногах новые сапоги, только сегодня полученные со склада, и, чтобы ловчее было идти, насвистывал тот военный марш, который обычно играл полковой оркестр, а когда попадалась на пути невыбитая витрина, красноармеец замедлял шаги и, как в зеркале, не без удовольствия оглядывал себя.
На ходу он читал вывески над заколоченными и пустынными магазинами. Вывески были разные, и красноармейцу вдруг сделалось грустно от этих вывесок и от того, что на них было написано: и колбаса, и ветчина, и сахар, и масло, и, главное, баранки. Около вывески «Кондитерские изделия, булки и баранки» красноармеец даже остановился, задрал голову и долго с тоской в глазах рассматривал золоченые деревянные булки и баранки, привешанные над дверью бывшего магазина.
«Вот какое несчастье с этим животом-желудком, – думал он. – Не рассуждает, что хлеба нет, и мяса нет, и сметаны нет. Нет продовольствия, а ему подавай».
Так красноармеец шел и шел, и все рассуждал сам с собой то об одном, то о другом, и негромко насвистывал полковой марш, как вдруг увидел, что женщина, которая шла перед ним, выронила из муфты сверточек.
Красноармеец поднял бумажный сверток и пошел быстрее, чтобы догнать женщину.
«Военный человек должен быть вежливым, – думал он, – и должен подавать пример гражданскому населению. И, пожалуй что, данным своим поступком я подаю пример».
Тут он споткнулся и уронил сверток. Сверток косо упал на тротуар, раскрылся, и тотчас ветер понес по улице выпавшие из свертка листочки.
Обругав себя крепким словом за неловкость, красноармеец бросился ловить листочки, гонимые морозным ветром, поймал все и стал сдувать с них снег, как вдруг заметил, что листочки вовсе не гражданские, не письма, и не записки, и не удостоверения, а настоящие военные планы, начерченные очень мелко искусной рукой. На одном листочке было изображено расположение батарей, на другом – артиллерийский склад, на третьем… третий листочек красноармеец не стал разглядывать.
– Я извиняюсь, – негромко сказал он себе, сунул сверток в карман и, бухая сапогами, побежал за уходившей женщиной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47