В сторонке два первых помощника осторожно прощупывают друг друга. Здесь идет обмен культурными ценностями — кинофильмами.
— Ты мне дашь «Два бойца» и «Антон Иванович сердится», а я тебе за это подберу такие фильмы, что век благодарить будешь, — обещает Александр Евгеньевич.
Георгий Миронович, наученный горьким опытом, относится к этому заявлению с мудрой осторожностью.
— Как называются твои фильмы?
— А дашь «Два бойца» и?..
— Нет, сначала говори, как называются!
— Хорошо, — соглашается покладистый Евгеньич, и, подумав, с крайним сожалением сообщает: — Так и быть, отдам тебе «Дорогу», «Белый караван» и «Горячее сердце».
И Евгеньич тяжело вздыхает, показывая, как трудно ему расставаться с такими шедеврами.
— Расскажи подробнее, — требует бдительный Георгий Миронович.
— Фильмы надо смотреть! — несколько напыщенно отвечает Сорокин. — Это… гм… детективы.
— Вот и смотри их сам, — советует Георгий Миронович. — А мне давай «Подвиг разведчика», я точно знаю, что он у тебя.
— Может, тебе еще и «Малахов курган» отдать? — иронически говорит Сорокин. — И «Музыкальную историю»?
— Все отдашь, — ворчит Георгий Миронович, — у меня такой фильм есть, что на коленях просить будешь… «Мы из Кронштадта», понял?
— Ну что ж, возьму, — изо всех сил изображая равнодушие, роняет Евгеньич. — Я, пожалуй, за него тебе отдам этот… «Все для нас».
— Про бытовое обслуживание? — мгновенно разоблачает Георгий Миронович.
— Ага, — сознается Сорокин.
В общем, товарищи, вам не перехитрить друг друга. Все равно в конечном счете в обмен пойдут вечные и неизменные «Подвиг разведчика», «Антон Иванович сердится», «Мы из Кронштадта» и «Малахов курган» да еще два-три фильма, которые на судах смотрели сто раз. А когда переговоры закончатся и хитрить друг перед другом будет незачем, оба помполита в бессильном гневе обругают некорректными словами кинопрокатные организации, которые соревнуются между собой, кто подсунет морякам больше залежалого товара. Ведь это тоже традиция — фильмы, триумфально провалившиеся на Большой земле, обрушиваются на головы ни в чем не повинных моряков. Из сотен кинокартин, в принудительном порядке всученных «Канопусу», лишь десятка полтора-два можно оценить по пятибалльной системе. Все остальные настолько плохи, что единица для них — безмерно высокая оценка. Моряки уже перестали надеяться, что обремененное высокими заботами Министерство культуры когда-нибудь всерьез займется каталогами фильмов для тех, кто в море. Я слышал, как один помполит, поседевший в боях с кинопрокатом, придумал для его руководителей неправдоподобно жестокое наказание.
— Я бы на месяцок вывез их в море, — облизывая пересохшие губы, мечтал он, — и заставил бы просмотреть один за другим (следовал перечень фильмов)… Десять раз подряд! И не отпустил бы, пока не поклялись, что всю эту макулатуру сдадут в утиль!
Перед моими глазами проходит и другая шекспировская сцена: взмыленный и злой Анатолий Тесленко доказывает коллеге — технологу «Шквала» Полтавской, что он не факир, а посему грузить каждый сорт рыбы отдельно не может. Тоненькая и миловидная Таисия Александровна охотно соглашается с тем, что Толя не факир, но решительно настаивает на точном соблюдении правил. Тесленко стонет, рыдающим голосом апеллирует к небу, но Полтавская — артистка, и Толин драматический талант никнет перед ее неумолимой логикой. Ничего не поделаешь, придется сортировать, и Тесленко, осторожно рвя на себе волосы, мчится в трюм — давать распоряжения.
Начались грузовые работы, на «Канопусе» — аврал. Дорога каждая минута, ибо эту каждую минуту траулер не добывает рыбу, а именно добыча рыбы составляет смысл его существования. Из трюма, где сейчас зима, поднимаются клубы белого пара, фантастические фигуры в валенках и тулупах готовят паки с продукцией, а мощные стрелы переносят на «Шквал» тяжело нагруженные решетчатые квадраты.
— Кто стащил гирю? Признавайтесь!
На верхней палубе «Шквала» мечется старпом Клавдий Михайлович Улановский. Из его возмущенных реплик я догадываюсь, что кто-то из наших ребят в суматохе переправил на «Канопус» любимую двухпудовую гирю старпома, при помощи которой он поддерживает свою физическую форму. В поиски немедленно подключается группа вахтенных детективов, и гиря, спрятанная недостаточно квалифицированно, вскоре торжественно возвращается на «Шквал». Ее похититель пожелал остаться неизвестным. Потом, через два дня, чудный никелированный двухпудовик стащут матросы с «Ореанды», и тогда уже Клавдий Михайлович запрет ее в своей каюте, чтобы десять дней спустя вне себя от негодования искать блудную гирю на «Алуште».
Пантелеич, которого я, разумеется, не имею никаких оснований упрекать в хищении гири, с нескрываемым сожалением смотрит, как Клавдий Михайлович ласково гладит свою возвращенную любимицу. Я покровительственно похлопываю Пантелеича по плечу. Покровительственно — потому, что имею на это полное право. Несколько дней назад он и Саша Ачкинази, наши ведущие козлисты, сели играть в домино с одной из самых слабых на траулере пар, в которой, кроме меня, был гидроакустик Долженков. Во время игры нам неоднократно напоминали, что мы должны гордиться оказанной честью, как гордилась бы дворовая команда босоногих пацанов, играя с московским «Динамо». Партия кончилась взрывом, землетрясением, невероятной катастрофой: я дрожащей рукой шлепнул на стол два дупля, «пусто-пусто» и «шесть-шесть». Это был редчайший, уникальный адмиральский козел: только стальные нервы спасли Пантелеича и Сашу от немедленного, тут же, за столом, разрыва сердца. Весть о нашей с Геннадием Федоровичем феерической победе над двумя асами мгновенно облетела «Канопус», и несколько дней мы нежились в лучах бессмертной славы.
Пантелеич ведет меня в каюту, где тихонько храпит под своими одеялами Володя Иванов. Мы будим Володю, обмениваемся адресами и говорим о том, о чем обычно говорят при расставании — это везде одинаково. Я поглаживаю крохотную капроновую елочку, украшающую каюту штурманов. Через два месяца, за несколько дней до Нового года, ребята спрячут ее под замок, иначе елочку обязательно стащат и вернут 2 января. Выхожу я из каюты обогащенный — Володя дарит мне на память чудесный перочинный ножик, купленный в прошлом рейсе в Гибралтаре.
А вообще с подарками дело обстоит так. Толя Запорожцев и Слава Кирсанов преподнесли мне большие чучела лангуст, Толя Тесленко подарил краба. Траловую команду я буду вспоминать, глядя на полутораметровую пилу акулы, а старпома Бориса Павловича… О, это будет особое воспоминание! Уже на «Шквале» я решил проверить свой рюкзак, который при переходе с «Канопуса» показался мне подозрительно тяжелым. Я вспомнил, что Борис Павлович, прощаясь, как-то странно кашлял и косился на рюкзак пламенеющими глазами. Так и есть, в рюкзаке, завернутые в газеты, покоились четырехкилограммовый кирпич и ржавое звено якорной цепи. Вместе с этими сувенирами лежала маленькая записка: «Пусть это звено навеки связывает вас с „Канопусом“. Признаюсь, кирпич я домой не довез, а звено, отшлифованное и покрытое лаком, сейчас передо мной.
Аркадий Николаевич на прощанье преподнес мне большой и тяжелый сверток, взяв с меня слово, что я вскрою его только дома.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34