Край плато скрывали выступы скал, но, даже невидимый отсюда, он находился пугающе высоко. Смотреть вниз было, пожалуй, еще неприятнее. Я почти сразу понял, как выбраться из этой западни. Не зря же прожил здесь пять, нет, даже больше пяти лет. Если бы мне удалось обогнуть гору справа, не сорвавшись при этом вниз, и спуститься по другому склону, я попал бы на неровную, но приметную тропу, которая от дороги, проходящей внизу, вела, петляя, до самого плато. Тропа требовала от путника осторожности, но смогли же те четверо подняться по ней к моей хижине.
Да, скорее всего они шли именно этим путем. Как бы не столкнуться с ними, когда они будут возвращаться. Хотя, надо полагать, я «загорал» довольно долго, и они уже успели убраться восвояси.
Другого пути у меня все равно нет. Надо спускаться, невзирая на риск, пока я не доберусь до тропы. Идти в противоположном направлении бессмысленно. Чтобы взобраться вверх по отвесной скале, необходимо соответствующее снаряжение.
Я привык один ходить в горы и всегда соблюдал при этом осторожность. Без триконей, крюков и мотка хорошей веревки я никогда не стал бы делать того, что мне сейчас предстояло. Тем более когда каждое движение причиняет мучительную боль и заставляет содрогаться все тело. Намертво вцепляясь в каждый выступ скалы, с величайшей осторожностью продвигался вперед сантиметр за сантиметром. Камни срывались у меня из-под ног и, прыгая, с грохотом неслись вниз. Рыхлая земля не удержала бы меня. Скала была моим единственным шансом, моим спасителем.
Осторожно, осторожно... Осторожно.
Тропа, когда я, наконец, добрался до нее, показалась мне широкой магистралью. Обессиленный и довольный, я уселся на ближайший камень и сидел минут десять, уперевшись локтями в колени и свесив голову, стараясь успокоиться и отдохнуть после почти невыносимого напряжения физических сил и воли.
Проклятые ублюдки. Ярость жертвы наконец-таки поднялась в моем сердце. Мне стало стыдно за себя, и я разозлился. Так или иначе, но я должен был, конечно, оказать им более достойное сопротивление.
С того места, где я сидел, была видна большая часть тропы, ведшая в сторону дороги. Никаких синих, красных или оранжевых пятен я внизу не видел, будь они прокляты!
Вокруг было так тихо, так хорошо! До смерти не хотелось вставать и идти в гору, перебираясь с камня на камень! Но не мог же я навсегда оставаться там, где сидел.
С трудом поднявшись на ноги, я начал подъем.
Никаких «туристов» на плато не оказалось. Инстинкт, подсказавший, что я здесь один, не обманул. Но на всякий случай последние метры тропы я прополз на карачках и, добравшись до гребня, осторожно высунул голову, чтобы посмотреть — не собирается ли кто-нибудь напасть на меня и ударом ноги сбросить обратно вниз.
Я сразу же увидел еще одно подтверждение того, что гости покинули мой скромный приют: джип исчез.
Я выпрямился в полный рост, с ужасом оглядывая последствия вторжения. Ладно бы еще дело ограничилось пропажей одного средства передвижения. Распахнутая дверь хижины жалобно скрипела на ветру, мои пожитки валялись, выброшенные на улицу: стул, одежда, книги, постельное белье. Еле волоча ноги, я пересек плато и заглянул в дом. Эти мерзавцы перевернули там все вверх дном.
Как у всех, кто живет одиноко и не запасает провизию для гостей, предметы моего домашнего обихода были немногочисленны. Ел я прямо со сковородки, а пил — из кружки. Я обходился без электричества и поэтому не пользовался такими привлекательными для воров вещами, как телевизор или компьютер. У меня их попросту не было, как не было и мобильного телефона из-за невозможности подзаряжать аккумуляторы. Из такого рода техники я имел только портативную магнитолу, с помощью которой узнавал, не разразилась ли межзвездная война, и слушал любимую музыку, записанную на кассеты. Но стоимость этого аппарата была не настолько велика, чтобы его кража показалась кому-то выгодным делом. То ли дело антиквариат. Но его в моей хижине воры не нашли бы и при самом большом желании.
Главное богатство, которым я владел, были краски.
Когда пять с половиной лет тому назад я поселился в этом полуразрушенном доме, то занял только центральную — самую большую — из трех его частей. Я обновил крышу над моей комнатой площадью примерно пятнадцать на девять футов, вставил в проем окна вторую раму, заделал дыры в стенах. Газ для маленькой плиты я привозил в баллонах. Проточную воду брал из ручья, протекавшего между скалами неподалеку от моего дома. Сначала я собирался жить в Монадлайате только летом, когда дни длинные и хорошо работается, но потом все откладывал и откладывал свой отъезд. И так до тех пор, пока долгие декабрьские ночи не начали укорачиваться и не пришел морозный январь, а потом и февраль. Преспокойно пережив зиму, я и вовсе раздумал покидать эту хижину.
Кроме кровати, комода и одного удобного стула, в комнате было еще три мольберта, стопка холстов, табурет, стеллаж во всю стену и нечто вроде кухонного стола, заваленного тюбиками с красками и уставленного необходимыми для моей работы предметами: кувшинчиками с кистями и банками из-под варенья, заполненными чистой и мутной водой.
Теснота и мои привычки диктовали определенный порядок жизни. Кроме того, его требовала сама природа акриловых красок: они так быстро сохнут, что банки надо обязательно закрывать крышками, тюбики — завинчивать колпачками. На палитру выдавливать лишь небольшие количества этих красок, а кисти — постоянно промывать, мастихины — вытирать и руки — мыть. Я держал воду в ведрах под столом, использованные тряпки складывал в багажник джипа, чтобы не допускать беспорядка.
Как я ни старался, мне не удавалось уберечь свою одежду от пятен, а деревянный пол приходилось время от времени драить песком, чтобы избавиться от разноцветных разводов.
Четверо дьяволов устроили из моего эдема ад.
Я далеко продвинулся в работе на всех трех мольбертах, так как часто писал по нескольку картин одновременно. Сейчас все они были сброшены на пол лицевой стороной вниз и пропитались водой из опрокинутых ведер. Мой рабочий стол лежал на боку, горшочки, кувшинчики, кисти и краски были разбросаны по всей комнате. Тюбики полопались, растоптанные тяжелыми башмаками. Мерзавцы не забыли перевернуть мою кровать, перерыли содержимое комода, вытащили и бросили на пол ряды ящичков, не лучше обошлись и с книгами, опустошили каждый сосуд, высыпали даже сахар и кофе, превратив их в грязное месиво.
Ублюдки, паршивые ублюдки.
Я стоял на пороге, обессиленный и растерянный, смотрел на печальную картину, которую представляло собой мое жилище, и обдумывал, что же теперь делать. Одежда на мне была изорвана и перепачкана, многочисленные царапины и ссадины кровоточили. Хижину разорили, насколько я мог судить, так основательно, что мне не удастся быстро достать денег на восстановление своего пусть и нехитрого быта. К тому же исчезли мои часы и бумажник. Чековая книжка осталась в джипе.
Я сказал матери, что приеду в Лондон.
Хорош я буду в таком виде!
«Сумасшедший Александр». Ты вполне заслуживаешь, чтобы тебя так называли.
Я занес обратно в комнату стул и другие вещи, валявшиеся снаружи у самого порога, но в основном оставил все как было. Из одежды, выброшенной из комода, я отобрал самые чистые брюки, свитер и рубашку и переоделся возле ручья, отмыв засохшие струйки крови холодной прозрачной водой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77