!
Зиллах схватил Уолласа за волосы, испачканные в крови, приподнял его голову и от души приложил его лицом о мостовую. Раздался звук, как если бы кто-то уронил сырые яйца на битые стекла. Вокруг головы Уолласа начало расползаться кровавое пятно.
– Я не хочу потерять тебя, Никто. – Зиллах перевернул Уолласа на спину и принялся бить его по лицу, не сводя взгляда с Никто. – Ты разве не знаешь?! – Удар. – Что я люблю тебя?! – Удар. – Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ.
Зиллах впился ногтями в лицо Уолласа. Потом запрокинул ему голову, так чтобы горло было на виду. Это невероятно, но Уоллас продолжал шептать молитву:
– …плоть Сына Божьего… – уловил Никто обрывок фразы.
Он подумал, что Зиллах сейчас располосует ногтями горло Уолласа. Но он лишь ударил его затылком о мостовую, а потом резко встал и шагнул к Никто. Схватил его за грудки и рванул к себе, причем так резко, что Никто едва не задохнулся. Свободной рукой Зиллах взял его под подбородок. Этот жест можно было бы расценить как проявление нежности, если бы длинные ногти Зиллаха не вонзились в щеки Никто. Зиллах специально делал ему больно. Никто почувствовал, как внутри нарастает холодная ясная злость.
– Убери руки, – процедил он сквозь зубы.
Глаза Зиллаха вспыхнули еще ярче.
– Что?!
– Я сказал, убери руки. – Никто отбросил руку Зиллаха от своего лица и резко дернулся, освобождая плащ. Они стояли друг против друга в сгущающихся вечерних сумерках. Сердце у Никто колотилось так, что казалось, оно вот-вот выскочит из груди, однако он с удовольствием отметил, что он все-таки не дрожит. – Я действительно вел себя неосторожно. И нарвался по собственной глупости. Прости меня, ладно? Впредь я постараюсь не быть таким идиотом. Просто я еще ничего не знаю. Для меня все это ново. Я не знаю, что правильно, а что – нет. Мне никто ничего не рассказывает, кроме Кристиана. – С каждым словом он все больше и больше злился. – Ты говоришь, ты меня любишь, но я не чувствую, что ты относишься ко мне как к сыну… ты относишься ко мне так, словно я твой сексуальный раб пополам с декоративной собачкой. Когда я веду себя хорошо, ты гладишь меня по головке, а если я делаю что-то, что тебе не по вкусу, ты орешь на меня и делаешь мне больно. Но ты меня ничему не учишь, ничего мне не объясняешь. Какой же, спрашивается, из тебя отец?!
Никто сделал паузу, чтобы набрать воздуха. В полумраке он не различал лица Зиллаха – только две яркие зеленые точки.
– Вот что я хочу тебе сказать, – продолжал он, отдышавшись. – Больше не делай мне больно. Никогда. Я тебя люблю. Я хочу быть с тобой. Но больше никогда не делай мне больно. Я не Молоха или Твиг. Я не буду терпеть. Мне надоело терпеть.
Зиллах смотрел на него. Постепенно огонь у него в глазах стал затухать. Его взгляд сделался оценивающим и холодным.
– Стой здесь, – сказал он.
А потом Зиллах сделал странную вещь. Опустившись на колени рядом с Уолласом, он задрал его брюки снизу, так чтобы стали видны лодыжки. Потом Зиллах запустил руку в карман своего алого шелкового пиджака, и тут Никто догадался, что он собирается делать. Он хотел отвернуться, но продолжал беспомощно наблюдать за тем, как Зиллах открыл свою бритву с перламутровой рукояткой и сделал два аккуратных надреза чуть выше пяток Уолласа. Лезвие прошло сквозь носки, сквозь тонкую старческую кожу и сухожилия, словно сквозь масло. Никто видел, как Зиллах остановился, наткнувшись на кость. Уоллас уже не молился. Он только дрожал всем телом.
– Стой здесь, – повторил Зиллах. Никто чуть ли не ждал, что сейчас он взлетит по кирпичной стене и заберется обратно в окно. Но Зиллах прошелся пешком до конца переулка, глянул через плечо на Никто и открыл дверь на лестницу, что вела на второй этаж.
Никто не мог заставить себя посмотреть на Уолласа. Он смотрел в землю – на россыпь битого стекла и на горы мусора. Что-то сверкнуло у самой его ноги. Серебряный крестик. Никто долго смотрел на него, потом нагнулся, поднял и засунул поглубже в карман. Зиллаху очень не понравится, если он узнает, что Никто подобрал этот крест и оставил его себе.
Как-то все плохо.
Через пару минут Зиллах вернулся вместе с Молохой и Твигом. Кристиан еще спит, сказали они. Они потом ему все расскажут. Это будет сюрприз. Но у Никто было стойкое подозрение, что они не стали будить Кристиана только из жадности.
Уоллас уже потихонечку истекал кровью. Кровь из разрезанных лодыжек выливалась малыми порциями в ритме ударов сердца. Молоха с Твигом жадно припали губами к ранам. Никто отрешенно подумал, что крупные вены на ногах могут сойти за соломинки для питья.
Зиллах приподнял безвольную руку Уолласа – ту самую, которую он сломал. На ладони тоже была кровь. Уоллас порезался об осколки стекла. Зиллах вновь открыл свою бритву. Он провел лезвием по ладони Уолласа. Зиллах припал к ране губами, и по его подбородку потекла тонкая струйка слюны, подкрашенной кровью.
У Никто в животе заурчало.
Он шагнул вперед и опустился на колени рядом с Уолласом. Щека его деда лежала на осколках разбитой бутылки. Глаза были открыты – в них еще теплилась искра сознания. Ярость и боль. По крайней мере я могу сделать так, чтобы тебе больше не было больно, – подумал Никто. Он приник губами к горлу Уолласа, где еще бился слабенький пульс. Кожа здесь была мягкой и сухой и по ощущениям – очень старой. Подавив хриплое рыдание, Никто впился в горло Уолласа своими заточенными зубами.
Кровь деда была очень горькой.
Но они ее выпили до последней капли.
28
Той же ночью, но чуть попозже, Дух открыл глаза и с недоумением уставился в незнакомый потолок. Там не было ни сухих листьев, ни нарисованных звезд. Только изменчивые узоры из пятен лунного света, похожие на переливы серебристо-белого моря.
На мгновение его охватило легкое головокружение, которое он испытывал всегда, когда просыпался на новом месте в чужой постели. Но потом – постепенно – мир перестал кружиться, и все встало на свои места. Мягкий матрас под ним, теплое одеяло… ровное дыхание Стива, его теплая кожа и запах, который сильно изменился за последние несколько дней. Дух даже начал задумываться о том, что в организме Стива что-то сместилось и вышло из равновесия.
Обычно от Стива пахло пивом, но в последнее время от него все чаще и чаще шел резкий запах виски. И грязных волос. Но это было нормально, потому что волосы у Стива заметно отросли, и он считал, что мыть голову каждый день – это большой геморрой. Но сейчас от Стива пахло вдобавок и грязной одеждой, и несвежим бельем, и еще чем-то совсем уже незнакомым и непонятным. Дух поднял голову и втянул в себя воздух, стараясь определить, что же это за запах. Это был запах усталости на грани срыва, запах вскипевших мозгов, запах отчаяния.
Это могло означать, что уже очень скоро Стив может сорваться за грань безумия. Что уже очень скоро он скажет: Да гребись оно все конем, – и окончательно сдастся. Стив по-прежнему любил Энн, но это была никудышная, плохая любовь – любовь, из-за которой он ненавидел и презирал себя. Именно за то, что он не может ее забыть. Теперь Стив винил только себя. И, кстати, правильно делал.
Но Дух беспокоился, как бы эта вина не растянулась навечно; а это было совсем ни к чему. Если Стив будет и дальше терзать себя, кому от этого будет лучше? Стив уже сделал, что сделал… и как говорится, сделанного не воротишь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99
Зиллах схватил Уолласа за волосы, испачканные в крови, приподнял его голову и от души приложил его лицом о мостовую. Раздался звук, как если бы кто-то уронил сырые яйца на битые стекла. Вокруг головы Уолласа начало расползаться кровавое пятно.
– Я не хочу потерять тебя, Никто. – Зиллах перевернул Уолласа на спину и принялся бить его по лицу, не сводя взгляда с Никто. – Ты разве не знаешь?! – Удар. – Что я люблю тебя?! – Удар. – Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ.
Зиллах впился ногтями в лицо Уолласа. Потом запрокинул ему голову, так чтобы горло было на виду. Это невероятно, но Уоллас продолжал шептать молитву:
– …плоть Сына Божьего… – уловил Никто обрывок фразы.
Он подумал, что Зиллах сейчас располосует ногтями горло Уолласа. Но он лишь ударил его затылком о мостовую, а потом резко встал и шагнул к Никто. Схватил его за грудки и рванул к себе, причем так резко, что Никто едва не задохнулся. Свободной рукой Зиллах взял его под подбородок. Этот жест можно было бы расценить как проявление нежности, если бы длинные ногти Зиллаха не вонзились в щеки Никто. Зиллах специально делал ему больно. Никто почувствовал, как внутри нарастает холодная ясная злость.
– Убери руки, – процедил он сквозь зубы.
Глаза Зиллаха вспыхнули еще ярче.
– Что?!
– Я сказал, убери руки. – Никто отбросил руку Зиллаха от своего лица и резко дернулся, освобождая плащ. Они стояли друг против друга в сгущающихся вечерних сумерках. Сердце у Никто колотилось так, что казалось, оно вот-вот выскочит из груди, однако он с удовольствием отметил, что он все-таки не дрожит. – Я действительно вел себя неосторожно. И нарвался по собственной глупости. Прости меня, ладно? Впредь я постараюсь не быть таким идиотом. Просто я еще ничего не знаю. Для меня все это ново. Я не знаю, что правильно, а что – нет. Мне никто ничего не рассказывает, кроме Кристиана. – С каждым словом он все больше и больше злился. – Ты говоришь, ты меня любишь, но я не чувствую, что ты относишься ко мне как к сыну… ты относишься ко мне так, словно я твой сексуальный раб пополам с декоративной собачкой. Когда я веду себя хорошо, ты гладишь меня по головке, а если я делаю что-то, что тебе не по вкусу, ты орешь на меня и делаешь мне больно. Но ты меня ничему не учишь, ничего мне не объясняешь. Какой же, спрашивается, из тебя отец?!
Никто сделал паузу, чтобы набрать воздуха. В полумраке он не различал лица Зиллаха – только две яркие зеленые точки.
– Вот что я хочу тебе сказать, – продолжал он, отдышавшись. – Больше не делай мне больно. Никогда. Я тебя люблю. Я хочу быть с тобой. Но больше никогда не делай мне больно. Я не Молоха или Твиг. Я не буду терпеть. Мне надоело терпеть.
Зиллах смотрел на него. Постепенно огонь у него в глазах стал затухать. Его взгляд сделался оценивающим и холодным.
– Стой здесь, – сказал он.
А потом Зиллах сделал странную вещь. Опустившись на колени рядом с Уолласом, он задрал его брюки снизу, так чтобы стали видны лодыжки. Потом Зиллах запустил руку в карман своего алого шелкового пиджака, и тут Никто догадался, что он собирается делать. Он хотел отвернуться, но продолжал беспомощно наблюдать за тем, как Зиллах открыл свою бритву с перламутровой рукояткой и сделал два аккуратных надреза чуть выше пяток Уолласа. Лезвие прошло сквозь носки, сквозь тонкую старческую кожу и сухожилия, словно сквозь масло. Никто видел, как Зиллах остановился, наткнувшись на кость. Уоллас уже не молился. Он только дрожал всем телом.
– Стой здесь, – повторил Зиллах. Никто чуть ли не ждал, что сейчас он взлетит по кирпичной стене и заберется обратно в окно. Но Зиллах прошелся пешком до конца переулка, глянул через плечо на Никто и открыл дверь на лестницу, что вела на второй этаж.
Никто не мог заставить себя посмотреть на Уолласа. Он смотрел в землю – на россыпь битого стекла и на горы мусора. Что-то сверкнуло у самой его ноги. Серебряный крестик. Никто долго смотрел на него, потом нагнулся, поднял и засунул поглубже в карман. Зиллаху очень не понравится, если он узнает, что Никто подобрал этот крест и оставил его себе.
Как-то все плохо.
Через пару минут Зиллах вернулся вместе с Молохой и Твигом. Кристиан еще спит, сказали они. Они потом ему все расскажут. Это будет сюрприз. Но у Никто было стойкое подозрение, что они не стали будить Кристиана только из жадности.
Уоллас уже потихонечку истекал кровью. Кровь из разрезанных лодыжек выливалась малыми порциями в ритме ударов сердца. Молоха с Твигом жадно припали губами к ранам. Никто отрешенно подумал, что крупные вены на ногах могут сойти за соломинки для питья.
Зиллах приподнял безвольную руку Уолласа – ту самую, которую он сломал. На ладони тоже была кровь. Уоллас порезался об осколки стекла. Зиллах вновь открыл свою бритву. Он провел лезвием по ладони Уолласа. Зиллах припал к ране губами, и по его подбородку потекла тонкая струйка слюны, подкрашенной кровью.
У Никто в животе заурчало.
Он шагнул вперед и опустился на колени рядом с Уолласом. Щека его деда лежала на осколках разбитой бутылки. Глаза были открыты – в них еще теплилась искра сознания. Ярость и боль. По крайней мере я могу сделать так, чтобы тебе больше не было больно, – подумал Никто. Он приник губами к горлу Уолласа, где еще бился слабенький пульс. Кожа здесь была мягкой и сухой и по ощущениям – очень старой. Подавив хриплое рыдание, Никто впился в горло Уолласа своими заточенными зубами.
Кровь деда была очень горькой.
Но они ее выпили до последней капли.
28
Той же ночью, но чуть попозже, Дух открыл глаза и с недоумением уставился в незнакомый потолок. Там не было ни сухих листьев, ни нарисованных звезд. Только изменчивые узоры из пятен лунного света, похожие на переливы серебристо-белого моря.
На мгновение его охватило легкое головокружение, которое он испытывал всегда, когда просыпался на новом месте в чужой постели. Но потом – постепенно – мир перестал кружиться, и все встало на свои места. Мягкий матрас под ним, теплое одеяло… ровное дыхание Стива, его теплая кожа и запах, который сильно изменился за последние несколько дней. Дух даже начал задумываться о том, что в организме Стива что-то сместилось и вышло из равновесия.
Обычно от Стива пахло пивом, но в последнее время от него все чаще и чаще шел резкий запах виски. И грязных волос. Но это было нормально, потому что волосы у Стива заметно отросли, и он считал, что мыть голову каждый день – это большой геморрой. Но сейчас от Стива пахло вдобавок и грязной одеждой, и несвежим бельем, и еще чем-то совсем уже незнакомым и непонятным. Дух поднял голову и втянул в себя воздух, стараясь определить, что же это за запах. Это был запах усталости на грани срыва, запах вскипевших мозгов, запах отчаяния.
Это могло означать, что уже очень скоро Стив может сорваться за грань безумия. Что уже очень скоро он скажет: Да гребись оно все конем, – и окончательно сдастся. Стив по-прежнему любил Энн, но это была никудышная, плохая любовь – любовь, из-за которой он ненавидел и презирал себя. Именно за то, что он не может ее забыть. Теперь Стив винил только себя. И, кстати, правильно делал.
Но Дух беспокоился, как бы эта вина не растянулась навечно; а это было совсем ни к чему. Если Стив будет и дальше терзать себя, кому от этого будет лучше? Стив уже сделал, что сделал… и как говорится, сделанного не воротишь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99