– Всем женщинам – цветы!
И подлетел к крошечной эстраде, и привычным резким движением, каким офицеры выхватывают пистолет в мгновение опасности, выдрал микрофон из рук растерявшегося ресторанного певца.
Это полковник хотел петь. И пел целый час. Сам себе. Для себя. Ничуть не заботясь ни о чем: ни о том, что его устали слушать, ни о том, что он редко попадает в ритм и музыкальную интонацию.
Этой ночью у него были только свой собственный ритм и своя мелодия. Закончил полковник логично – колыбельной. И потребовал коньяка.
– Куда тебе завтра?
– Решила – в Москву.
– Когда прилетишь снова?
– Недели через две.
– Не торопись, нехорошо сейчас.
– Знаю. Не буду. А ты куда?
– Утром – в Чечню. Вертолетчики сказали: погода будет.
– Удачи.
Мы знали друг друга часов пять. Может, шесть.
А говорили, словно роднее не бывает. Как спустя лет тридцать счастливого брака. Короткими фразами, и ничего не требовалось разжевывать, и все мы понимали с полуслова и полудвижения…
– Знаешь, я уже не могу сильно расстроиться от того, например, что нет денег.
– И я. Или что муж ушел…
– А твой муж ушел?
– Ушел.
– Ерунда.
– Ерунда.
Это уже глубокая ночь и не кафе. Мы говорим в холле одной владикавказской гостиницы, где не оказалось мест за те деньги, которые у нас остались.
– И когда ушел?
– В начале войны. Пил-гулял-прожигал, а потом ушел. Но это такие мелочи по сравнению…
– По сравнению с чем? – проверяет все-таки.
– Сам знаешь.
– Знаю. С жизнью и смертью.
– И я благодарна войне, на которую случайно попала и так же случайно застряла, потому что знаю теперь, как быть выше ерунды. Война – отвратительная вещь, но она вычистила меня от всего ненужного и отсекла лишнее. Мне ли быть не благодарной судьбе?
Миронов молчит. Он согласен. Но о себе в ответ не распространяется. И незачем. Все понятно без слов. Мы – люди одной крови, нам влили ее на войне, и она бродит в нас, как гормоны, и слишком часто заводит нас в никуда, в темную комнату без дверей, и, когда в самый последний миг все-таки отпускает, мы понимаем, до чего же одиноки и обречены искать по миру себе подобных, которые знают о жизни то, что большинство не прочувствует никогда. Быть может, мы и хотели бы поделиться с остальными этой своей тайной, но мир, никто ничего не желает знать, никому нет до этого дела.
…Ранним утром Миронов провожал до трапа тех, кто улетал в Москву. И в нем ничто не напоминало того розовощекого черноволосого крепыша, что вечером чудил во владикавказском кафе. Миронов оказался человеком с сильной проседью, был сер лицом, печален, отвечал невпопад и, похоже, думал о плохом.
– Не нервничай, я позвоню тебе домой. Скажу, что все отлично. – Что я еще могла выдать, кроме привычных «чеченских» фраз, которые говорят все, кто улетает, всем, кто остается?
– Ну позвони… Все отлично… – повторял он, как магнитофон. – Старший сын – в Суворовском. Младшему – три года. Жена – молодая красавица. И что дальше?…
– Дальше – надо верить в удачу. Мы – никто без нее. Промолчал. Значит, не согласился: он очень хотел в
Москву. Подарить на память было совершенно нечего, а очень хотелось. Я стянула шарф и отдала полковнику. Но он даже не улыбнулся, верный «чеченской» хандре и интуиции.
В следующий раз мы встретились уже в подмосковном госпитале. Миронов позвонил и сообщил, что ранен.
– Тяжело ранен? – глупо переспросила я, потому что все знают: в подмосковные госпитали возят из Чечни только тяжелораненых.
– Обычно, – так же бессмысленно соврал он.
Я испугалась: мы перестали быть людьми одной крови? И надо говорить лишнее?
Но первое же, что выдал Миронов, приветственно помахивая рукой со своей скрипучей казенной койки, успокоило:
– На этой войне я возненавидел слово «никогда». Потому что «никогда» наступает тут же.
Это было именно то, о чем думала и я, поднимаясь в его палату. Значит, мы – прежние. Он знает, что я есть, а я знаю, что он есть. Слишком много для плохо знакомых людей? Нормально – даже для совершенно незнакомых, побывавших там, где мы побывали.
А дальше с удовольствием трепались, и его молодая жена, действительно очень красивая, ухаживающая за ним и внимательно сейчас следившая за капельницей, совершенно не понимала нас.
Например, что ему, Миронову, грандиозно повезло: его ведь ранило, а не убило, и значит, он жив.
– Ты понимаешь! Ведь и на этот раз – жив! – Полковник явно выздоравливал. Он по-владикавказски подпрыгивал на койке, забыв о боли. Был готов петь и плясать.
– Отлично! – отвечала я, и жена Миронова дурно на меня смотрела. – Представь, теперь у тебя будет очень длинный отпуск. У тебя накопились командировочные, тебе выплатят страховку… Ты будешь жить королем. А пока будешь гулять, глядишь, и война закончится. Обещаю! Я напишу кучу статей, больше, чем должна, – только для того, чтобы она, проклятая, закончилась и ты больше никогда туда не попал.
Конечно, чушь. Но почему бы не сказать, если он ждет. И я продолжала:
– И будешь воспитывать сыновей, и водить Вас, – это – жене, я, как могла, ласково улыбнулась ей, страстно ожидающей моего ухода, – в театр, и ездить в гости к матери. Да мало ли еще что можно сделать, когда ты здесь…
– Погоди-подожди, – остановил меня полковник. Это была его любимая присказка: если «погоди-подожди», значит, сейчас обязательно последует что-то очень важное для него. – Я правильно тебя понимаю? Чтобы я остался жив, ты будешь писать, но для этого ты должна продолжать ездить туда, и тогда ты можешь погибнуть?… Значит, ты хочешь, чтобы я здесь лежал и ждал этого «никогда»?
Бог миловал. Мы оказались удачливы – мы оба живы. Опять. Одно плохо: пока полковник выздоравливал, я писала неважно. Потому что за это время он-то успел
все: встать на ноги, окрепнуть, использовать все свои «военные» отпуска, съездить на курорт, наговориться и наиграться с сыновьями, побывать с женой в театре «больше десяти раз» (его слова)…
А я? Я очень подвела его. Война, окончание которой я пообещала Миронову, так и не завершилась. И он снова вернулся туда, где даже совсем зрелые люди выучивают истинный смысл слова «никогда». И теперь мы оба с ужасом ждали, когда же оно наступит и для нас, и боялись одного: что некому будет однажды заорать на весь владикавказский аэропорт: «Понимаешь, мы живы! И на этот раз!»
Так и случилось: теперь – некому. В декабре 2001 года полковник Миронов скончался от ран, несовместимых с жизнью.
Лондон. Май 2002. Интервью
… Итак, пора обратно в Лондон (см. стр. 9). На интервью с Ахмедом Закаевым – спецпредставителем Аслана Масхадова.
– Было очень много разговоров о так называемых мирных переговорах Закаев-Казанцев – переговорах между вами и полномочным представителем президента Путина в Южном федеральном округе генералом Виктором Казанцевым. Все писали, включая мировое сообщество: мол, дело мира в Чечне сдвинулось с мертвой точки. Однако финал был как-то размыт. Чем же все-таки эти переговоры закончились?
– Ничем. Встреча состоялась 18 ноября 2001 года как результат заявления Путина от 24 сентября о сдаче оружия. И заявление, и встреча в большей степени носили пропагандистский характер, направленный на Европу и Буша, – это ведь было после «11 сентября». Изначально ничего особенного мы и не ждали от этого. Но для нас было принципиально важным встретиться и еще раз попытаться поговорить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68