А еще Илья зашел в ночной клуб, где обычно собирается весьма интеллигентный народ и поэты любят читать новые стихи, и полез в драку с кем-то, кто что-то ему не так сказал…
«Что со мной, Анна Степановна? Возьмите меня отсюда… Меня в обезьяннике держали, не разрешали сидеть, только стоя…» Один милиционер из всех оказывается понятливым, вникает в катастрофу, произошедшую с хрупким миром этого норд-остовского музыканта, и спрашивает: «Вы на него можете повлиять? Если обещаете, отпущу». Но как я могу что-либо обещать? Я же не психиатр… Но – обещаю… И милиционер продолжает:
Подержите его пока при себе. Хотя бы какое-то время, пусть остынет, а то опять попадет».
Пока суд да дело – уже 9 утра. Я сажаю Илью в машину, и он тут же засыпает: всю ночь боролся с ветряными мельницами. В 9.30 у меня – выступление на ежегодной конференции «КГБ: вчера, сегодня, завтра», приглашена говорить о том, как вели себя наши спецслужбы, пытаясь противостоять теракту, с 23 до 25 октября. Я иду туда вместе с Ильей. Расталкиваю и сажаю его в дальнем углу красивого театрального зала московской «Геликон-оперы» на Большой Никитской, где КГБ-конференция арендовала зал. Илья снова засыпает, а я делаю свой оклад, не выпуская из поля зрения Илью, боюсь пропустить момент, если вдруг он проснется и опять решит, то вокруг враги… «Что со мной, Анна Степановна?…»
25 октября. То самое «25-е», за которым последовало «26-е», газовое… Террористы выводят заложников под дулами автоматов, те идут гуськом по лестнице со второго этажа на первый, чтобы забрать принесенные в теат-1альное здание воду и сок и отнести их в зал для всеобщего пользования. И еще потому, что я об этом просила террористов: условием того, что я приду к ним поговорить, будет обязательная встреча с заложниками. Вот мужчины и мальчики теперь мне навстречу, друг за другом, обречено. Один кричит: «Вы! Там! Принесите дезинфицирующие средства! Я же просил еще утром!» Молодой парень в черном костюме оркестранта шепчет: «Они сказали, что будут убивать с десяти… Уже с десяти… Убивать… Передайте там… Пожалуйста…» И Абубакар, террорист № 2 в «Норд-Осте», хочет выговориться перед смертью – Абубакар, молодой парень, выглядящий стариком. Исповедуется: как дошел до жизни такой. «Как вы тут живете! Хорошо! А мы в лесах! Но мы тоже хотим, как поди!…» «Хо-тим… Хо-тим… Слышите? Мы вас заставим услышать!…» Это эхом со всех сторон – откуда-то сверху, де блок-посты у террористов по зданию… Заложников возвращают опять гуськом.
«Все передала». – «Понял», – одними губами намекает оркестрант. И губы у него белого цвета. Тот, который
кричал про дезинфицирующие средства, позже оказался продюсером мюзикла Васильевым – я узнала его по телевизору, как он благодарил президента «за все» на послештурмовой встрече в Кремле. А парня с белыми губами больше нигде и никогда не встречала… «Уже с десяти… Передайте…»
Легкомысленное американское 23 октября. Налегке вбегаю в гостиницу в Санта-Монике – это такая яркая красота с пальмами на берегу океана, частичка большого американского города Лос-Анджелеса. Я только что прочитала лекцию в местном университете – для студентов, обучающихся журналистике на Западном побережье США, и их преподавателей. В Москве по-прежнему нет учебных заведений, заинтересованных в том, чтобы я что-то там вещала с кафедры, но время от времени мне все-таки хочется поделиться тем, что знаю, и поэтому, как только кто-то предлагает, мчусь.
Лекция – о нашей жизни и, конечно же, о бесконечной гражданской войне без всяких перемирий, идущей в моем государстве, – о второй чеченской, маниакально репродуцирующей терроризм для внутреннего пользования вот уже четвертый год подряд. Студенты задают удивленные вопросы: как же так? А я говорю о резкой радикализации отрядов чеченских сопротивленцев, о новом пополнении воюющих рядов за счет желающих мстить родственников замученных, убитых и похищенных людей, о том, что молодых боевиков уже не устраивает умеренность Масхадова, что над ним берет верх Басаев…
Итак, вбегаю в гостиницу, портье говорит, что мне звонили из Москвы, из газеты, в которой я работаю, что там что-то случилось… Звоню, говорят: «Захват заложников. Захвачен „Норд-Ост“. Что делать, никто не знает…» – «Кто не знает?» – «Никто не знает». – «А Путин?» – «Молчит». Наступает ночь, в гостиницу звонит Лена Милашина, наш корреспондент: «Террористы хотят, чтобы вы к ним пришли. Только что выдвинули требование. Вы должны сказать „да“ или „нет“ в прямом эфире телекомпании РЕН-ТВ – вам сейчас оттуда позвонят». Звонят. Говорю: «Да». Сын прорывается сквозь набравший силу обвал телефонных трелей: «Ты этого не сделаешь! Ты не делаешь! Мы не вынесем! Ты просто не понимаешь, что т творится!» Мы разговариваем плохо – обреченно, сын очень переживает, он устал переживать за меня, он уже даже не может выразить словами, как все, кто рядом со ной, устали от этих переживаний, от того, что их жизнь состоит из них… Сын просто свирепеет, не добившись от меня четкого: «Конечно, не сделаю».
Но позже именно он мне поможет больше всех остальных во всем, что будет касаться переговоров с террористами, он будет держать с ними связь по телефону до моего прилета из Лос-Анджелеса, за что после штурма к нему сядут на хвост фээсбэшники, слушая его телефонные разговоры… Но это – потом, после, а когда я, в перерывах между ходками в «Норд-Ост», буду сидеть в штабе…
Штабе – по чему? По каким делам? У меня так и нет ответа на вопрос. Скорее, наверное, штабе по захвату, гм по освобождению – как выяснится позже.
Так вот, я буду сидеть 25-го где-то к ночи в этом штабе с офицером по имени Женя, меня будет трясти, как в лихорадке, от страха и холода – полил, как назло, дождь, пальто мокрое, сушить негде… И вот тут-то опять позвонит мой сын и скажет, что «он подумал», и, наверное, будет лучше для всей ситуации – «террористы не придерутся, ведь правда?» – если именно он, а не кто-то ругой, будет таскать со мной в здание воду и сок, потому что он же просто сын, а не из спецслужб, и мы похожи, и в паспорте понятно, что сын, и «это успокоит террористов…»
Я передам наш разговор офицеру Жене – в том смысле, что, может, действительно, так будет лучше для всех? Ведь голова у всех в тот момент работала в одном направлении: как помочь, черт побери? Как? И Женя посмотрит на меня слишком внимательно и спросит: «Вы что, того хотите?» И только тогда я очнусь и отвечу: «Только через мой труп». И засмеюсь.
Почему – засмеюсь? Ведь на следующее утро, когда трупы станут развозить по моргам, а родственники упрутся в запертые ворота больниц, и все мы будем сгорать
на костре собственного бессилия помочь им, я приеду в редакцию и расскажу про сына с его поздневечерним предложением накануне своему главному редактору, и Дима, наш главный редактор, заплачет: «Какие же у нас дети!» – а я вдруг пойму, что ночью засмеялась, и так стыдно, и чуть не втравила сына, и вообще, что у меня уже и слез-то не осталось… Не осталось после прожитого 2002 года – такого, каким он оказался. С бесконечными «зачистками» в Чечне, с беспрерывной чередой увиденных трупов, с тем, что приходилось работать, как похоронная команда…
2 декабря, опять раннее утро. Звонок с «Эха Москвы»: «Прокомментируйте, пожалуйста, что в Чечне ночью убита глава администрации селения Алхан-Кала Малика Умажева».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68
«Что со мной, Анна Степановна? Возьмите меня отсюда… Меня в обезьяннике держали, не разрешали сидеть, только стоя…» Один милиционер из всех оказывается понятливым, вникает в катастрофу, произошедшую с хрупким миром этого норд-остовского музыканта, и спрашивает: «Вы на него можете повлиять? Если обещаете, отпущу». Но как я могу что-либо обещать? Я же не психиатр… Но – обещаю… И милиционер продолжает:
Подержите его пока при себе. Хотя бы какое-то время, пусть остынет, а то опять попадет».
Пока суд да дело – уже 9 утра. Я сажаю Илью в машину, и он тут же засыпает: всю ночь боролся с ветряными мельницами. В 9.30 у меня – выступление на ежегодной конференции «КГБ: вчера, сегодня, завтра», приглашена говорить о том, как вели себя наши спецслужбы, пытаясь противостоять теракту, с 23 до 25 октября. Я иду туда вместе с Ильей. Расталкиваю и сажаю его в дальнем углу красивого театрального зала московской «Геликон-оперы» на Большой Никитской, где КГБ-конференция арендовала зал. Илья снова засыпает, а я делаю свой оклад, не выпуская из поля зрения Илью, боюсь пропустить момент, если вдруг он проснется и опять решит, то вокруг враги… «Что со мной, Анна Степановна?…»
25 октября. То самое «25-е», за которым последовало «26-е», газовое… Террористы выводят заложников под дулами автоматов, те идут гуськом по лестнице со второго этажа на первый, чтобы забрать принесенные в теат-1альное здание воду и сок и отнести их в зал для всеобщего пользования. И еще потому, что я об этом просила террористов: условием того, что я приду к ним поговорить, будет обязательная встреча с заложниками. Вот мужчины и мальчики теперь мне навстречу, друг за другом, обречено. Один кричит: «Вы! Там! Принесите дезинфицирующие средства! Я же просил еще утром!» Молодой парень в черном костюме оркестранта шепчет: «Они сказали, что будут убивать с десяти… Уже с десяти… Убивать… Передайте там… Пожалуйста…» И Абубакар, террорист № 2 в «Норд-Осте», хочет выговориться перед смертью – Абубакар, молодой парень, выглядящий стариком. Исповедуется: как дошел до жизни такой. «Как вы тут живете! Хорошо! А мы в лесах! Но мы тоже хотим, как поди!…» «Хо-тим… Хо-тим… Слышите? Мы вас заставим услышать!…» Это эхом со всех сторон – откуда-то сверху, де блок-посты у террористов по зданию… Заложников возвращают опять гуськом.
«Все передала». – «Понял», – одними губами намекает оркестрант. И губы у него белого цвета. Тот, который
кричал про дезинфицирующие средства, позже оказался продюсером мюзикла Васильевым – я узнала его по телевизору, как он благодарил президента «за все» на послештурмовой встрече в Кремле. А парня с белыми губами больше нигде и никогда не встречала… «Уже с десяти… Передайте…»
Легкомысленное американское 23 октября. Налегке вбегаю в гостиницу в Санта-Монике – это такая яркая красота с пальмами на берегу океана, частичка большого американского города Лос-Анджелеса. Я только что прочитала лекцию в местном университете – для студентов, обучающихся журналистике на Западном побережье США, и их преподавателей. В Москве по-прежнему нет учебных заведений, заинтересованных в том, чтобы я что-то там вещала с кафедры, но время от времени мне все-таки хочется поделиться тем, что знаю, и поэтому, как только кто-то предлагает, мчусь.
Лекция – о нашей жизни и, конечно же, о бесконечной гражданской войне без всяких перемирий, идущей в моем государстве, – о второй чеченской, маниакально репродуцирующей терроризм для внутреннего пользования вот уже четвертый год подряд. Студенты задают удивленные вопросы: как же так? А я говорю о резкой радикализации отрядов чеченских сопротивленцев, о новом пополнении воюющих рядов за счет желающих мстить родственников замученных, убитых и похищенных людей, о том, что молодых боевиков уже не устраивает умеренность Масхадова, что над ним берет верх Басаев…
Итак, вбегаю в гостиницу, портье говорит, что мне звонили из Москвы, из газеты, в которой я работаю, что там что-то случилось… Звоню, говорят: «Захват заложников. Захвачен „Норд-Ост“. Что делать, никто не знает…» – «Кто не знает?» – «Никто не знает». – «А Путин?» – «Молчит». Наступает ночь, в гостиницу звонит Лена Милашина, наш корреспондент: «Террористы хотят, чтобы вы к ним пришли. Только что выдвинули требование. Вы должны сказать „да“ или „нет“ в прямом эфире телекомпании РЕН-ТВ – вам сейчас оттуда позвонят». Звонят. Говорю: «Да». Сын прорывается сквозь набравший силу обвал телефонных трелей: «Ты этого не сделаешь! Ты не делаешь! Мы не вынесем! Ты просто не понимаешь, что т творится!» Мы разговариваем плохо – обреченно, сын очень переживает, он устал переживать за меня, он уже даже не может выразить словами, как все, кто рядом со ной, устали от этих переживаний, от того, что их жизнь состоит из них… Сын просто свирепеет, не добившись от меня четкого: «Конечно, не сделаю».
Но позже именно он мне поможет больше всех остальных во всем, что будет касаться переговоров с террористами, он будет держать с ними связь по телефону до моего прилета из Лос-Анджелеса, за что после штурма к нему сядут на хвост фээсбэшники, слушая его телефонные разговоры… Но это – потом, после, а когда я, в перерывах между ходками в «Норд-Ост», буду сидеть в штабе…
Штабе – по чему? По каким делам? У меня так и нет ответа на вопрос. Скорее, наверное, штабе по захвату, гм по освобождению – как выяснится позже.
Так вот, я буду сидеть 25-го где-то к ночи в этом штабе с офицером по имени Женя, меня будет трясти, как в лихорадке, от страха и холода – полил, как назло, дождь, пальто мокрое, сушить негде… И вот тут-то опять позвонит мой сын и скажет, что «он подумал», и, наверное, будет лучше для всей ситуации – «террористы не придерутся, ведь правда?» – если именно он, а не кто-то ругой, будет таскать со мной в здание воду и сок, потому что он же просто сын, а не из спецслужб, и мы похожи, и в паспорте понятно, что сын, и «это успокоит террористов…»
Я передам наш разговор офицеру Жене – в том смысле, что, может, действительно, так будет лучше для всех? Ведь голова у всех в тот момент работала в одном направлении: как помочь, черт побери? Как? И Женя посмотрит на меня слишком внимательно и спросит: «Вы что, того хотите?» И только тогда я очнусь и отвечу: «Только через мой труп». И засмеюсь.
Почему – засмеюсь? Ведь на следующее утро, когда трупы станут развозить по моргам, а родственники упрутся в запертые ворота больниц, и все мы будем сгорать
на костре собственного бессилия помочь им, я приеду в редакцию и расскажу про сына с его поздневечерним предложением накануне своему главному редактору, и Дима, наш главный редактор, заплачет: «Какие же у нас дети!» – а я вдруг пойму, что ночью засмеялась, и так стыдно, и чуть не втравила сына, и вообще, что у меня уже и слез-то не осталось… Не осталось после прожитого 2002 года – такого, каким он оказался. С бесконечными «зачистками» в Чечне, с беспрерывной чередой увиденных трупов, с тем, что приходилось работать, как похоронная команда…
2 декабря, опять раннее утро. Звонок с «Эха Москвы»: «Прокомментируйте, пожалуйста, что в Чечне ночью убита глава администрации селения Алхан-Кала Малика Умажева».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68