губы сжаты до синевы, глаза растерянные. «Помогите!» Шепчу: «Уйди, уйди — не хочу при тебе…»)
— Не надо вспоминать. Теперь тебе уже хорошо.
— Лю, ведь ты доктор. Зачем тебе рассказывать о болезни? Пойдем сядем. Сядем рядком, поговорим ладком. (Сюсюканье.)
Уступила. Села рядом на диван. Держу ее руку: маленькие мягкие пальцы с короткими ногтями. Я люблю ее. И — немножко играю в любовь. Нужно ее убедить.
— Ты знаешь, как страшно умирать от удушья? Хорошо, если будет какой-нибудь другой конец, например, кровотечение. Тогда тихо потеряешь сознание. А вдруг — кровоизлияние в мозг? Лежать с параличами, с потерей речи. Что-то мычать с перекошенным лицом. Потерять человеческий облик. Ты видела достаточно больных…
Она смотрит в пол. Наверное, думает: «За что?»
— Ты, конечно, смотрела историю болезни и говорила с Давидом. Новые обострения неизбежны, как бы я ни оберегался. Вопрос времени — и недолгого.
Я не просто хочу попробовать. Я хочу остаться в анабиозе многие годы. Пока не найдут средство против лейкозов. Как ты думаешь, скоро его найдут?
Механически отвечает:
— Не знаю. Давид говорит, что скоро должны бы найти. Может быть, через год.
(Обманываешь, этого Давид не мог сказать. Тем лучше — попалась.)
— Ну, вот видишь. Я пролежу год, два, даже три. Найдут средство, меня разбудят, вылечат. Видишь, как я здорово хочу обмануть смерть?
Думает что-то. Наверное, представляет: я в саркофаге.
— А как же буду я?
Поддается. Наступать.
— Ты будешь ждать. Будешь работать, растить детей.
(Спросить: «Или ты уже свыклась с мыслью, что я умер, а ты свободна от этой тяжести — лгать?» Нельзя. Жестоко.)
— Я понимаю, что тебе будет тяжело. Но обо мне тоже нужно подумать: это единственный, хотя и маленький шанс. (Никакого шанса нет. Средство самоубийства. Нет, очень, очень маленький — есть. Убеждать ее пользой для науки? Не подействует.)
— Вообрази, какой будет фурор: «Профессор проснулся после трехлетнего сна!»
Вырвала руку.
— На черта мне фурор! Мне ты нужен.
Это не действует. Слишком искренна. Или недостаток воображения? Но поддается.
— Ну хорошо, не будет фурора. Проснусь тихо, мирно, как сегодняшняя собака.
Молчит. Сейчас ее мучает совесть: «Как я могла подумать о себе, о своем спокойствии, если есть какие-то маленькие шансы на его спасение?»
— Прости меня, милый.
— За что? (Притворяюсь. Невинность!)
— Так, прости. И ты серьезно думаешь, что это… пробуждение возможно?
— Конечно, серьезно! (Как же!) Конечно, я не буду уверять, что гарантия, но ведь в моем положении и тридцать процентов — находке. Жить-то осталось полгода. (Не будем уточнять. Надеюсь — год.)
— Нет, я не могу себе этого представить. Что же, так и будет — как с собакой? И… скоро?
(Вот — сдалась.)
— Успокойся, еще не очень скоро. Еще нужно камеру приготовить, новый АИК, почку, автоматику. Нужно провести несколько длительных опытов. Много еще дела, Больше, чем я хотел бы.
Улыбнулась горестно.
— А я уже думала — совсем скоро. Какой ты все-таки фантазер!
(Договаривай: «Все умирают себе спокойно, а ты сопротивляешься».) А может быть, она это и не подумала? Не нужно ей приписывать свои мысли. Сколько раз ошибался. Она чище и проще.)
— Значит, договорились? Даешь согласие?
— Не надо меня обманывать, Ваня. Я ведь знаю, что ты и без моего согласия уже все решил. Я не преувеличиваю своего значения. Помнишь, как я собиралась развестись?
Помню, как же. Струсила тогда.
— А может быть, было бы хуже, Лю? Сейчас было бы тебе плохо — все видеть вблизи. И в перспективе — одна.
Гладит мою руку. Простила.
— Мой друг, не меряй меня по своей мерке. Разве ты знаешь, как мне тяжело издали? Ты представляешь, как мне было дома, когда ты лежал там, при смерти?
Представил: она, Лю, задыхается, лежит в больнице, около нее муж. Мне нельзя. Разве что пройти под окном. Плохо. Очень плохо. Прости меня, милая.
— Даже в этом ты меня обгоняешь.
(Не завидуй, это пройдет. К потере близких тоже привыкают. Но это же будет не смерть? «Там он лежит, в саркофаге»… Ужасно.)
— Дорогая, ты просто не имеешь права так думать. Есть еще Костя и Дола. Разве ты забыла?
— Никогда я не забываю. Ты этого и понять не можешь. Но временами мне бывает невмоготу. И тогда я призываю смерть. Потом спохватываюсь: «Дети. Не надо, не надо! Чур меня!»
— Бросим этот разговор. Я умирать не собираюсь. Расскажи лучше, как ребята год закончили.
Улыбается чему-то своему, внутреннему.
— Отлично. Дола принесла грамоту. У Кости только одна четверка. Знаешь, как приятно? Нет, не знаешь.
И не узнаю. Еще полгода назад была какая-то надежда — узнать. Впрочем, это она меня настраивала. Внутренней потребности не было.
— Костя с отцом готовятся к летнему походу. Втроем поедут, они и еще один приятель. Я так боюсь отпускать: вдруг что случится? Ты ведь знаешь, я всего боюсь. Везде мне чудятся несчастья.
— Знаю — идея возмездия.
Задумалась. Трудно ей жить. Труднее, чем мне.
— Я пересиливаю себя и стараюсь быть твердой и строгой с детьми. Стараюсь прививать честность и благородство. И в то же время со страхом жду — вот Костя вспылит и скажет: «А ты сама какова? Знаю я твою честность!» Что мне после этого останется? Нет, ты представляешь? Ведь в городе о нас говорят…
Да, что стоит моя ревность, мое одиночество в сравнении с этим?
— Все кончится, Лю, скоро кончится.
— Ах, какой ты жестокий все-таки! Или ты просто не чувствуешь, черствый?
— Лю, милая, я, конечно, не такой чувствительный, как ты. Но я умом понимаю: со временем все забывается. Имея двух детей, можно перенести смерть… любимого мужчины.
(Не любит она слова «любовник». Говорит, что оно не содержит любви, одну постель. Пожалуй, правда.)
Грустная у нас сегодня встреча. Смерть пережить можно, а вот эту штуку — саркофаг — много труднее. Хоть бы с вей не случилось чего-нибудь плохого. Психоз? Самоубийство? Может быть, нужно еще раз подумать? Не знаю… Отвлечь.
— А Дола что делает?
— Читает романы. Редко таких детей теперь встретишь. Многие вас с мужем осуждают, во все-таки я считаю, что ограничивать ее чтение не стоит. Она же остается нормальной девочкой — вышивает, даже играет в куклы. С подружками ладит. Как ты думаешь?
— Я не знаю. Ну, что она, например, теперь читает?
— Прочла «Дон-Кихота», сейчас — «Айвенго». Перед тем — «Два капитана». Список большой, все в этом духе.
— Такие книги повредить не могут. У нас печатают много дряни, но вредных книг я не встречал. Впрочем, я сейчас мало читаю. Нет времени, да и интерес пропал.
— А я читаю. Не могу без книг. Даже плохие читаю.
Встала, прошлась по комнате. Провела пальцем по письменному столу. Показала с улыбкой: пыль. Неважно. Думает о чем-то своем.
Уже сумерки. Девять часов. Что-то мне не звонят ребята? Значит, все в порядке.
— Трудная это штука — детей воспитывать, Ваня.
— Да, меня это тоже интересует. Хотя и с других позиций — как будет развиваться общество? Только сегодня у меня был разговор с ребятами…
Рассказал ей. Села напротив. Слушала внимательно. Сумерки изменили лицо: контуры стерлись, глаза ввалились и потемнели.
— Мы с мужем (все время «мы»!) и друзьями много обсуждали эти проблемы. Три врага: обеспеченность и чрезмерная любовь родителей, дух неверия и критиканство и, наконец, телевидение.
— Что же вы делаете, как боретесь?
— Прежде всего — труд.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49
— Не надо вспоминать. Теперь тебе уже хорошо.
— Лю, ведь ты доктор. Зачем тебе рассказывать о болезни? Пойдем сядем. Сядем рядком, поговорим ладком. (Сюсюканье.)
Уступила. Села рядом на диван. Держу ее руку: маленькие мягкие пальцы с короткими ногтями. Я люблю ее. И — немножко играю в любовь. Нужно ее убедить.
— Ты знаешь, как страшно умирать от удушья? Хорошо, если будет какой-нибудь другой конец, например, кровотечение. Тогда тихо потеряешь сознание. А вдруг — кровоизлияние в мозг? Лежать с параличами, с потерей речи. Что-то мычать с перекошенным лицом. Потерять человеческий облик. Ты видела достаточно больных…
Она смотрит в пол. Наверное, думает: «За что?»
— Ты, конечно, смотрела историю болезни и говорила с Давидом. Новые обострения неизбежны, как бы я ни оберегался. Вопрос времени — и недолгого.
Я не просто хочу попробовать. Я хочу остаться в анабиозе многие годы. Пока не найдут средство против лейкозов. Как ты думаешь, скоро его найдут?
Механически отвечает:
— Не знаю. Давид говорит, что скоро должны бы найти. Может быть, через год.
(Обманываешь, этого Давид не мог сказать. Тем лучше — попалась.)
— Ну, вот видишь. Я пролежу год, два, даже три. Найдут средство, меня разбудят, вылечат. Видишь, как я здорово хочу обмануть смерть?
Думает что-то. Наверное, представляет: я в саркофаге.
— А как же буду я?
Поддается. Наступать.
— Ты будешь ждать. Будешь работать, растить детей.
(Спросить: «Или ты уже свыклась с мыслью, что я умер, а ты свободна от этой тяжести — лгать?» Нельзя. Жестоко.)
— Я понимаю, что тебе будет тяжело. Но обо мне тоже нужно подумать: это единственный, хотя и маленький шанс. (Никакого шанса нет. Средство самоубийства. Нет, очень, очень маленький — есть. Убеждать ее пользой для науки? Не подействует.)
— Вообрази, какой будет фурор: «Профессор проснулся после трехлетнего сна!»
Вырвала руку.
— На черта мне фурор! Мне ты нужен.
Это не действует. Слишком искренна. Или недостаток воображения? Но поддается.
— Ну хорошо, не будет фурора. Проснусь тихо, мирно, как сегодняшняя собака.
Молчит. Сейчас ее мучает совесть: «Как я могла подумать о себе, о своем спокойствии, если есть какие-то маленькие шансы на его спасение?»
— Прости меня, милый.
— За что? (Притворяюсь. Невинность!)
— Так, прости. И ты серьезно думаешь, что это… пробуждение возможно?
— Конечно, серьезно! (Как же!) Конечно, я не буду уверять, что гарантия, но ведь в моем положении и тридцать процентов — находке. Жить-то осталось полгода. (Не будем уточнять. Надеюсь — год.)
— Нет, я не могу себе этого представить. Что же, так и будет — как с собакой? И… скоро?
(Вот — сдалась.)
— Успокойся, еще не очень скоро. Еще нужно камеру приготовить, новый АИК, почку, автоматику. Нужно провести несколько длительных опытов. Много еще дела, Больше, чем я хотел бы.
Улыбнулась горестно.
— А я уже думала — совсем скоро. Какой ты все-таки фантазер!
(Договаривай: «Все умирают себе спокойно, а ты сопротивляешься».) А может быть, она это и не подумала? Не нужно ей приписывать свои мысли. Сколько раз ошибался. Она чище и проще.)
— Значит, договорились? Даешь согласие?
— Не надо меня обманывать, Ваня. Я ведь знаю, что ты и без моего согласия уже все решил. Я не преувеличиваю своего значения. Помнишь, как я собиралась развестись?
Помню, как же. Струсила тогда.
— А может быть, было бы хуже, Лю? Сейчас было бы тебе плохо — все видеть вблизи. И в перспективе — одна.
Гладит мою руку. Простила.
— Мой друг, не меряй меня по своей мерке. Разве ты знаешь, как мне тяжело издали? Ты представляешь, как мне было дома, когда ты лежал там, при смерти?
Представил: она, Лю, задыхается, лежит в больнице, около нее муж. Мне нельзя. Разве что пройти под окном. Плохо. Очень плохо. Прости меня, милая.
— Даже в этом ты меня обгоняешь.
(Не завидуй, это пройдет. К потере близких тоже привыкают. Но это же будет не смерть? «Там он лежит, в саркофаге»… Ужасно.)
— Дорогая, ты просто не имеешь права так думать. Есть еще Костя и Дола. Разве ты забыла?
— Никогда я не забываю. Ты этого и понять не можешь. Но временами мне бывает невмоготу. И тогда я призываю смерть. Потом спохватываюсь: «Дети. Не надо, не надо! Чур меня!»
— Бросим этот разговор. Я умирать не собираюсь. Расскажи лучше, как ребята год закончили.
Улыбается чему-то своему, внутреннему.
— Отлично. Дола принесла грамоту. У Кости только одна четверка. Знаешь, как приятно? Нет, не знаешь.
И не узнаю. Еще полгода назад была какая-то надежда — узнать. Впрочем, это она меня настраивала. Внутренней потребности не было.
— Костя с отцом готовятся к летнему походу. Втроем поедут, они и еще один приятель. Я так боюсь отпускать: вдруг что случится? Ты ведь знаешь, я всего боюсь. Везде мне чудятся несчастья.
— Знаю — идея возмездия.
Задумалась. Трудно ей жить. Труднее, чем мне.
— Я пересиливаю себя и стараюсь быть твердой и строгой с детьми. Стараюсь прививать честность и благородство. И в то же время со страхом жду — вот Костя вспылит и скажет: «А ты сама какова? Знаю я твою честность!» Что мне после этого останется? Нет, ты представляешь? Ведь в городе о нас говорят…
Да, что стоит моя ревность, мое одиночество в сравнении с этим?
— Все кончится, Лю, скоро кончится.
— Ах, какой ты жестокий все-таки! Или ты просто не чувствуешь, черствый?
— Лю, милая, я, конечно, не такой чувствительный, как ты. Но я умом понимаю: со временем все забывается. Имея двух детей, можно перенести смерть… любимого мужчины.
(Не любит она слова «любовник». Говорит, что оно не содержит любви, одну постель. Пожалуй, правда.)
Грустная у нас сегодня встреча. Смерть пережить можно, а вот эту штуку — саркофаг — много труднее. Хоть бы с вей не случилось чего-нибудь плохого. Психоз? Самоубийство? Может быть, нужно еще раз подумать? Не знаю… Отвлечь.
— А Дола что делает?
— Читает романы. Редко таких детей теперь встретишь. Многие вас с мужем осуждают, во все-таки я считаю, что ограничивать ее чтение не стоит. Она же остается нормальной девочкой — вышивает, даже играет в куклы. С подружками ладит. Как ты думаешь?
— Я не знаю. Ну, что она, например, теперь читает?
— Прочла «Дон-Кихота», сейчас — «Айвенго». Перед тем — «Два капитана». Список большой, все в этом духе.
— Такие книги повредить не могут. У нас печатают много дряни, но вредных книг я не встречал. Впрочем, я сейчас мало читаю. Нет времени, да и интерес пропал.
— А я читаю. Не могу без книг. Даже плохие читаю.
Встала, прошлась по комнате. Провела пальцем по письменному столу. Показала с улыбкой: пыль. Неважно. Думает о чем-то своем.
Уже сумерки. Девять часов. Что-то мне не звонят ребята? Значит, все в порядке.
— Трудная это штука — детей воспитывать, Ваня.
— Да, меня это тоже интересует. Хотя и с других позиций — как будет развиваться общество? Только сегодня у меня был разговор с ребятами…
Рассказал ей. Села напротив. Слушала внимательно. Сумерки изменили лицо: контуры стерлись, глаза ввалились и потемнели.
— Мы с мужем (все время «мы»!) и друзьями много обсуждали эти проблемы. Три врага: обеспеченность и чрезмерная любовь родителей, дух неверия и критиканство и, наконец, телевидение.
— Что же вы делаете, как боретесь?
— Прежде всего — труд.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49