Всей бумаги, какая есть в мире, не хватит, чтобы описать подлинный, единственный амор.
«И взял на меморию ее персону и обещал к ней опять возвратиться, и в намерении всякими мерами искать того случая, чтобы в Венецию на несколькое время возвратиться жить».
Когда оно придет, желанное время? Свершится ли чудо еще раз?
Поручения к разным дворам надолго задержали посла в чужих краях. «Вертаючись из Италии был в великой меланхолии», – записано в путевой тетради. Месяц провел в Вене, но любоваться красотами цесарской столицы охоты не было. Слушал придворных музыкантов, играли недурно, однако «музыка не можно сказать, что такова была как в Италии».
В Праге похвалил только Карлов мост через Влтаву, украшенный статуями. Взирая сквозь пелену тоски, отметил – «Город меленколишной».
Весну встретил в Гамбурге. В городе и за Эльбой зеленели, кудрявились сады, влекли к себе толпы горожан. И снова, как повсюду, вздох сожаления об утраченном. Сады «не как в Италии», чахлые против юга, да и подрезаны «артфициально», сиречь искусственно, лишены очарования природного.
Из курфюршества ганноверского поднялся на север до Амстердама, а оттуда повернул к дому, пересек немецкие земли и «нашел способ тайно проехать к венграм». Инкогнито, в качестве «шляхтича московского» отобедал в Эгере у князя Ракоци и в тот же день поспешил восвояси.
Миновав Братиславу, Львов, Борис Куракин, полуполковник от гвардии, ступил на театрум войны.
17
Эх, куда занесло Главную квартиру! Добро бы в Чернигов или, на худой конец, в Стародуб, а то – в Погар. Истинно погар, горелое место, щель тараканья. Правду сказал Филька – три двора, одна труба, из подворотни дым валит.
Забудь, дипломат Куракин, европские разносолы, хрусткие простыни голландского полотна, вощеные наборные полы, сладостные звуки менуэта, гросфатера! Повинуйся гласу труб воинских!
Спрячь, Филька, подальше, посыпь порошком от моли парадные жюстакоры – бархатный, красный, темно-серый с позументом, камзолы золоченый и посеребренный, да красно-песочого цвета!
Вынь из короба душегрейку да завойки, сиречь мех к сапогам, – вон как похолодало! Держи наготове инструмент рудометный – кровь пускать в случае болезни!
Развесь по хате, для освеженья, римские и гамбуржские бархаты! Нельзя же являться из заграничного вояжа без подарков. Поставь в сухое место чоколату и смотри, чтобы не растащили! Десять фунтов в мешке да лепешечки…
С багажом в убогой лачуге тесно. Строение перекошенное, дырявое. Чем обороняться от сквозняков? Хоть палатку сооружай посреди жилья, из обновок…
– Припоздали вы, князь, – сказал поручик-семеновец, определивший приезжего на квартиру. – В поповском доме стал фельдмаршал, в дьяконском – Александр Данилыч.
– А его величество?
– Пока не видели его… С седла не слазит… Прискачет, так к его светлости, к кому же еще…
– В полку что?
– Где там полк? Больше половины выбито… Не поспели вы к делу, господин полуполковник.
Явный, дерзкий укор сквозил в голосе квартирьера. Мальчишка, а смеет судить старшего.
– Ружья раскалились, голой рукой не возьмешь… Жаль, самого Карла не достали…
До Бориса дошло еще в дороге – виктория знатная, у Лесной разгромлен корпус Левенгаупта, захвачен весь обоз, двигавшийся к Карлу, к главным силам шведов. Продовольствие саксонское давно у них съедено, армия голодает, и оттого потеря обоза чувствительна особенно. И все же исхода борьбы баталия не решила, бой окончательный, увы, еще впереди.
Поручик рассказывал с гонором, топорщил едва пробившиеся усы, и Борис оборвал:
– Не сидел и я без дела.
Однако ему ли, молокососу, обязан давать отчет посол его величества?
Канцлер Головкин поселился у шинкаря. Ведя Куракина в светелку, малый угодливо изгибался, усердно сипел расплющенным носом и чем-то напомнил венецианского кабатчика-прощелыгу.
Канцлер слушал секретаря, бубнившего заунывно, слушал с неудовольствием. Резкие морщины на жестком лице ломались.
– Ой, святители! Не Иваныч ли? Ну, пропащий! Бонжур, бонжур, или как по-итальянски?
Расцеловал троекратно, усадил. Подьячего отослал.
– Не знаю, писать ли Петру Алексеичу… Вон, трезвонят, с Дона, сарынь живуча, не вытоптана. Атаман ихний, Булавин, будто убил себя, а казачишки, вишь, не угомонились. Боюсь, царя на Дон понесет.
– Нет ли там от шведов поощренья?
– Вряд ли… До того ли Карлу!
– Не возьму я в толк, граф, – сказал Борис. – Где Карл, куда стремится?
– В том и загвоздка – куда? Пленные говорят, зимовье ищет. А мы рассуждаем – прямиком на Москву ему не резон идти. Без обоза, с пустым-то брюхом… Какая крайность, если украинский каравай под боком? Положим, Карл диспозиций не чертит. Угадаешь разве, что ему лютеранский бог подскажет!
– Мириться бы посоветовал.
– Не надеемся.
– А мы-то ублажали посредников! Сделай милость, помири нас! Мальбруку княжество сулили… Мне в Ганновере сказывали, он, будучи у Карла, наставлял, как нас придушить скорейше. Нет, граф, англичане нам не помощники. Что Лондон, что Ганновер… В Гамбурге все на стороне Карла, куранты поносят нас. Я сочинил кое-какие ведомости, в фавор его величеству. С трудом, с затратой денег, однако убедил напечатать.
– Насчет принцессы как? Отдадут за царевича?
Дом ганноверский, дом австрийский, гишпанский – половина Европы, почитай, за родней Шарлотты. Невеста дорогого стоит. А жених, пока шведы не сломлены, валютуется не столь высоко. В курфюршестве к браку неприязнь открытая, в Вене ни шьют, ни порют.
– По совести, Борис Иваныч, – канцлер понизил голос, – ты сам одобряешь ли?
– Царевич немку не хочет.
– И тебе она не по сердцу, – засмеялся Головкин сообщнически. – Вижу, вижу…
– Кабы принцесса викторию нам привезла с приданым своим… Ох, Григорий Иваныч, в Вене я был лишний, не спрашивай с меня. При цесаре за нас барон Урбих старается, дипломат великий.
– Плохо разве?
– Куда как хорошо… Обедать позвал, удостоил… Осьмнадцать персон из важнейшей знати, суп из черепах заморских.
– Недурно, недурно…
– Человек воспитанный, а чихает, не прикрывшись, над столом, – отозвался Борис невпопад.
Глаза намозолил в Вене этот назойливый барон, шнырявший по Хофбургу. Красноносый от вечного насморка, рано полысевший. Носился вперевалку, задевая шпагой о косяки, о людей, вбирал в себя слухи, точно губка воду.
С ликованием, выпятив жирную грудь, объявил Куракину – сколачивает он, барон Урбих, альянс цесаря с Пруссией и с Ганновером против шведа. Кто поручил? Никто, сие есть собственное его изобретение. Ему будто бы царское величество, приняв на службу, дал картбланш, сиречь полную свободу действий.
– Будто дал? – вскинул брови канцлер. – Сомнительно. Так… Уведомить нас почел излишним?
– Я первый узнал. Думаю, худо ли, против шведа… Барон и мне мозги затуманил. Потом разобрался… От нас побольше получить да поменьше вручить – вот он, альянс, на поверку-то… Интерес тут цесарский – от нас требуется сорок тысяч солдат, усмирять венгров. Бывало, иезуит запрашивал эти сорок тысяч, а теперь Урбих. Кому он служит? В Ганновере я разведал доподлинно – шведа берутся из Польши вытеснить, не дальше. Очистить трон для Августа. А Курляндия, Санктпитербурх – то алеатов Урбиховых не заботит. Чуешь? Ясно же, и англичанам сей альянс нравится.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124
«И взял на меморию ее персону и обещал к ней опять возвратиться, и в намерении всякими мерами искать того случая, чтобы в Венецию на несколькое время возвратиться жить».
Когда оно придет, желанное время? Свершится ли чудо еще раз?
Поручения к разным дворам надолго задержали посла в чужих краях. «Вертаючись из Италии был в великой меланхолии», – записано в путевой тетради. Месяц провел в Вене, но любоваться красотами цесарской столицы охоты не было. Слушал придворных музыкантов, играли недурно, однако «музыка не можно сказать, что такова была как в Италии».
В Праге похвалил только Карлов мост через Влтаву, украшенный статуями. Взирая сквозь пелену тоски, отметил – «Город меленколишной».
Весну встретил в Гамбурге. В городе и за Эльбой зеленели, кудрявились сады, влекли к себе толпы горожан. И снова, как повсюду, вздох сожаления об утраченном. Сады «не как в Италии», чахлые против юга, да и подрезаны «артфициально», сиречь искусственно, лишены очарования природного.
Из курфюршества ганноверского поднялся на север до Амстердама, а оттуда повернул к дому, пересек немецкие земли и «нашел способ тайно проехать к венграм». Инкогнито, в качестве «шляхтича московского» отобедал в Эгере у князя Ракоци и в тот же день поспешил восвояси.
Миновав Братиславу, Львов, Борис Куракин, полуполковник от гвардии, ступил на театрум войны.
17
Эх, куда занесло Главную квартиру! Добро бы в Чернигов или, на худой конец, в Стародуб, а то – в Погар. Истинно погар, горелое место, щель тараканья. Правду сказал Филька – три двора, одна труба, из подворотни дым валит.
Забудь, дипломат Куракин, европские разносолы, хрусткие простыни голландского полотна, вощеные наборные полы, сладостные звуки менуэта, гросфатера! Повинуйся гласу труб воинских!
Спрячь, Филька, подальше, посыпь порошком от моли парадные жюстакоры – бархатный, красный, темно-серый с позументом, камзолы золоченый и посеребренный, да красно-песочого цвета!
Вынь из короба душегрейку да завойки, сиречь мех к сапогам, – вон как похолодало! Держи наготове инструмент рудометный – кровь пускать в случае болезни!
Развесь по хате, для освеженья, римские и гамбуржские бархаты! Нельзя же являться из заграничного вояжа без подарков. Поставь в сухое место чоколату и смотри, чтобы не растащили! Десять фунтов в мешке да лепешечки…
С багажом в убогой лачуге тесно. Строение перекошенное, дырявое. Чем обороняться от сквозняков? Хоть палатку сооружай посреди жилья, из обновок…
– Припоздали вы, князь, – сказал поручик-семеновец, определивший приезжего на квартиру. – В поповском доме стал фельдмаршал, в дьяконском – Александр Данилыч.
– А его величество?
– Пока не видели его… С седла не слазит… Прискачет, так к его светлости, к кому же еще…
– В полку что?
– Где там полк? Больше половины выбито… Не поспели вы к делу, господин полуполковник.
Явный, дерзкий укор сквозил в голосе квартирьера. Мальчишка, а смеет судить старшего.
– Ружья раскалились, голой рукой не возьмешь… Жаль, самого Карла не достали…
До Бориса дошло еще в дороге – виктория знатная, у Лесной разгромлен корпус Левенгаупта, захвачен весь обоз, двигавшийся к Карлу, к главным силам шведов. Продовольствие саксонское давно у них съедено, армия голодает, и оттого потеря обоза чувствительна особенно. И все же исхода борьбы баталия не решила, бой окончательный, увы, еще впереди.
Поручик рассказывал с гонором, топорщил едва пробившиеся усы, и Борис оборвал:
– Не сидел и я без дела.
Однако ему ли, молокососу, обязан давать отчет посол его величества?
Канцлер Головкин поселился у шинкаря. Ведя Куракина в светелку, малый угодливо изгибался, усердно сипел расплющенным носом и чем-то напомнил венецианского кабатчика-прощелыгу.
Канцлер слушал секретаря, бубнившего заунывно, слушал с неудовольствием. Резкие морщины на жестком лице ломались.
– Ой, святители! Не Иваныч ли? Ну, пропащий! Бонжур, бонжур, или как по-итальянски?
Расцеловал троекратно, усадил. Подьячего отослал.
– Не знаю, писать ли Петру Алексеичу… Вон, трезвонят, с Дона, сарынь живуча, не вытоптана. Атаман ихний, Булавин, будто убил себя, а казачишки, вишь, не угомонились. Боюсь, царя на Дон понесет.
– Нет ли там от шведов поощренья?
– Вряд ли… До того ли Карлу!
– Не возьму я в толк, граф, – сказал Борис. – Где Карл, куда стремится?
– В том и загвоздка – куда? Пленные говорят, зимовье ищет. А мы рассуждаем – прямиком на Москву ему не резон идти. Без обоза, с пустым-то брюхом… Какая крайность, если украинский каравай под боком? Положим, Карл диспозиций не чертит. Угадаешь разве, что ему лютеранский бог подскажет!
– Мириться бы посоветовал.
– Не надеемся.
– А мы-то ублажали посредников! Сделай милость, помири нас! Мальбруку княжество сулили… Мне в Ганновере сказывали, он, будучи у Карла, наставлял, как нас придушить скорейше. Нет, граф, англичане нам не помощники. Что Лондон, что Ганновер… В Гамбурге все на стороне Карла, куранты поносят нас. Я сочинил кое-какие ведомости, в фавор его величеству. С трудом, с затратой денег, однако убедил напечатать.
– Насчет принцессы как? Отдадут за царевича?
Дом ганноверский, дом австрийский, гишпанский – половина Европы, почитай, за родней Шарлотты. Невеста дорогого стоит. А жених, пока шведы не сломлены, валютуется не столь высоко. В курфюршестве к браку неприязнь открытая, в Вене ни шьют, ни порют.
– По совести, Борис Иваныч, – канцлер понизил голос, – ты сам одобряешь ли?
– Царевич немку не хочет.
– И тебе она не по сердцу, – засмеялся Головкин сообщнически. – Вижу, вижу…
– Кабы принцесса викторию нам привезла с приданым своим… Ох, Григорий Иваныч, в Вене я был лишний, не спрашивай с меня. При цесаре за нас барон Урбих старается, дипломат великий.
– Плохо разве?
– Куда как хорошо… Обедать позвал, удостоил… Осьмнадцать персон из важнейшей знати, суп из черепах заморских.
– Недурно, недурно…
– Человек воспитанный, а чихает, не прикрывшись, над столом, – отозвался Борис невпопад.
Глаза намозолил в Вене этот назойливый барон, шнырявший по Хофбургу. Красноносый от вечного насморка, рано полысевший. Носился вперевалку, задевая шпагой о косяки, о людей, вбирал в себя слухи, точно губка воду.
С ликованием, выпятив жирную грудь, объявил Куракину – сколачивает он, барон Урбих, альянс цесаря с Пруссией и с Ганновером против шведа. Кто поручил? Никто, сие есть собственное его изобретение. Ему будто бы царское величество, приняв на службу, дал картбланш, сиречь полную свободу действий.
– Будто дал? – вскинул брови канцлер. – Сомнительно. Так… Уведомить нас почел излишним?
– Я первый узнал. Думаю, худо ли, против шведа… Барон и мне мозги затуманил. Потом разобрался… От нас побольше получить да поменьше вручить – вот он, альянс, на поверку-то… Интерес тут цесарский – от нас требуется сорок тысяч солдат, усмирять венгров. Бывало, иезуит запрашивал эти сорок тысяч, а теперь Урбих. Кому он служит? В Ганновере я разведал доподлинно – шведа берутся из Польши вытеснить, не дальше. Очистить трон для Августа. А Курляндия, Санктпитербурх – то алеатов Урбиховых не заботит. Чуешь? Ясно же, и англичанам сей альянс нравится.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124