Вестибюль перед канцелярией тоже был уставлен ими. По общему свойству мраморных статуй они все казались на одно лицо. На меня скульптура всегда нагоняла тоску; еще бронза куда ни шло, но мраморные бюсты неизменно напоминают кладбище. Есть, впрочем, одно очень красивое кладбище – в Пизе. Скверных мраморных статуй больше всего в Генуе. Эта вилла принадлежала раньше какому-то немецкому богачу, и бюсты, наверно, стоили ему немало денег. Интересно, чьей они работы и сколько за них было уплачено. Я пытался определить, предки это или еще кто-нибудь; но у них у всех был однообразно-классический вид. Глядя на них, ничего нельзя было угадать.
Я сидел на стуле, держа кепи в руках. Нам полагалось даже в Гориции носить стальные каски, но они были неудобны и казались непристойно бутафорскими в городе, где гражданское население не было эвакуировано. Я свою надевал, когда выезжал на посты, и, кроме того, я имел при себе английский противогаз – противогазовую маску, как их тогда называли. Мы только начали получать их. Они и в самом деле были похожи на маски. Все мы также обязаны были носить автоматические пистолеты; даже врачи и офицеры санитарных частей. Я ощущал свой пистолет, прислоняясь к спинке стула. Замеченный без пистолета подлежал аресту. Ринальди вместо пистолета набивал кобуру туалетной бумагой. Я носил свой без обмана и чувствовал себя вооруженным до тех пор, пока мне не приходилось стрелять из него. Это был пистолет системы «астра», калибра 7.65, с коротким стволом, который так подскакивал при спуске курка, что попасть в цель было совершенно немыслимо. Упражняясь в стрельбе, я брал прицел ниже мишени и старался сдержать судорогу нелепого ствола, и наконец я научился с двадцати шагов попадать не дальше ярда от намеченной цели, и тогда мне вдруг стало ясно, как нелепо вообще носить пистолет, и вскоре я забыл о нем, и он болтался у меня сзади на поясе, не вызывая никаких чувств, кроме разве легкого стыда при встрече с англичанами или американцами. И вот теперь я сидел на стуле, и дежурный канцелярист неодобрительно поглядывал на меня из-за конторки, а я рассматривал мраморный пол, постаменты с мраморными бюстами и фрески на стенах в ожидании мисс Баркли. Фрески были недурны. Фрески всегда хороши, когда краска на них начинает трескаться и осыпаться.
Я увидел, что Кэтрин Баркли вошла в вестибюль, и встал. Она не казалась высокой, когда шла мне навстречу, но она была очень хороша.
– Добрый вечер, мистер Генри, – сказала она.
– Добрый вечер, – сказал я. Канцелярист за конторкой прислушивался.
– Посидим здесь или выйдем в сад?
– Давайте выйдем. В саду прохладнее.
Я пошел за ней к двери, канцелярист глядел нам вслед. Когда мы уже шли по усыпанной гравием дорожке, она сказала:
– Где вы были?
– Я выезжал на посты.
– И вы не могли меня предупредить хоть запиской?
– Нет, – сказал я. – Не вышло. Я думал, что вернусь в тот же день.
– Все-таки нужно было дать мне знать, милый.
Мы свернули с аллеи и шли дорожкой под деревьями. Я взял ее за руку, потом остановился и поцеловал ее.
– Нельзя ли нам пойти куда-нибудь?
– Нет, – сказала она. – Мы можем только гулять здесь. Вас очень долго не было.
– Сегодня третий день. Но теперь я вернулся.
Она посмотрела на меня.
– И вы меня любите?
– Да.
– Правда, ведь вы сказали, что вы меня любите?
– Да, – солгал я. – Я люблю вас.
Я не говорил этого раньше.
– И вы будете звать меня Кэтрин?
– Кэтрин.
Мы прошли еще немного и опять остановились под деревом.
– Скажите: ночью я вернулся к Кэтрин.
– Ночью я вернулся к Кэтрин.
– Милый, вы ведь вернулись, правда?
– Да.
– Я так вас люблю, и это было так ужасно. Вы больше не уедете?
– Нет. Я всегда буду возвращаться.
– Я вас так люблю. Положите опять сюда руку.
– Она все время здесь.
Я повернул ее к себе, так что мне видно было ее лицо, когда я целовал ее, и я увидел, что ее глаза закрыты. Я поцеловал ее закрытые глаза. Я решил, что она, должно быть, слегка помешанная. Но не все ли равно? Я не думал о том, чем это может кончиться. Это было лучше, чем каждый вечер ходить в офицерский публичный дом, где девицы виснут у вас на шее и в знак своего расположения, в промежутках между путешествиями наверх с другими офицерами, надевают ваше кепи задом наперед. Я знал, что не люблю Кэтрин Баркли, и не собирался ее любить. Это была игра, как бридж, только вместо карт были слова. Как в бридже, нужно было делать вид, что играешь на деньги или еще на что-нибудь. О том, на что шла игра, не было сказано ни слова. Но мне было все равно.
– Куда бы нам пойти, – сказал я. Как всякий мужчина, я не умел долго любезничать стоя.
– Некуда, – сказала она. Она вернулась на землю из того мира, где была.
– Посидим тут немножко.
Мы сели на плоскую каменную скамью, и я взял Кэтрин Баркли за руку. Она не позволила мне обнять ее.
– Вы очень устали? – спросила она.
– Нет.
Она смотрела вниз, на траву.
– Скверную игру мы с вами затеяли.
– Какую игру?
– Не прикидывайтесь дурачком.
– Я и не думаю.
– Вы славный, – сказала она, – и вы стараетесь играть как можно лучше. Но игра все-таки скверная.
– Вы всегда угадываете чужие мысли?
– Не всегда. Но ваши я знаю. Вам незачем притворяться, что вы меня любите. На сегодня с этим кончено. О чем бы вы хотели теперь поговорить?
– Но я вас в самом деле люблю.
– Знаете что, не будем лгать, когда в этом нет надобности. Вы очень мило провели свою роль, и теперь все в порядке. Я ведь не совсем сумасшедшая. На меня если и находит, то чуть-чуть и ненадолго.
Я сжал ее руку.
– Кэтрин, дорогая…
– Как смешно это звучит сейчас: «Кэтрин». Вы не всегда одинаково это произносите. Но вы очень славный. Вы очень добрый, очень.
– Это и наш священник говорит.
– Да, вы добрый. И вы будете навещать меня?
– Конечно.
– И вам незачем говорить, что вы меня любите. С этим пока что кончено. – Она встала и протянула мне руку. – Спокойной ночи.
Я хотел поцеловать ее.
– Нет, – сказала она. – Я страшно устала.
– А все-таки поцелуйте меня, – сказал я.
– Я страшно устала, милый.
– Поцелуйте меня.
– Вам очень хочется?
– Очень.
Мы поцеловались, но она вдруг вырвалась.
– Не надо. Спокойной ночи, милый.
Мы дошли до дверей, и я видел, как она переступила порог и пошла по вестибюлю. Мне нравилось следить за ее движениями. Она скрылась в коридоре. Я пошел домой. Ночь была душная, и наверху, в горах, не стихало ни на минуту. Видны были вспышки на Сан-Габриеле.
Перед «Вилла-Росса» я остановился. Ставни были закрыты, но внутри еще шумели. Кто-то пел. Я поднялся к себе. Ринальди вошел, когда я раздевался.
– Агa, – сказал он. – Дело не идет на лад. Бэби в смущении.
– Где вы были?
– На «Вилла-Росса». Очень пользительно для души, бэби. Мы пели хором. А вы где были?
– Заходил к англичанам.
– Слава богу, что я не спутался с англичанами.
Глава седьмая
На следующий день, возвращаясь с первого горного поста, я остановил машину у smistimento, [эвакопункт (итал.)] где раненые и больные распределялись по их документам и на документах делалась отметка о направлении в тот или иной госпиталь. Я сам вел машину и остался сидеть у руля, а шофер понес документы для отметки. День был жаркий, и небо было очень синее и яркое, а дорога белая и пыльная. Я сидел на высоком сиденье фиата и ни о чем не думал. Мимо по дороге проходил полк, и я смотрел, как шагают ряды.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65
Я сидел на стуле, держа кепи в руках. Нам полагалось даже в Гориции носить стальные каски, но они были неудобны и казались непристойно бутафорскими в городе, где гражданское население не было эвакуировано. Я свою надевал, когда выезжал на посты, и, кроме того, я имел при себе английский противогаз – противогазовую маску, как их тогда называли. Мы только начали получать их. Они и в самом деле были похожи на маски. Все мы также обязаны были носить автоматические пистолеты; даже врачи и офицеры санитарных частей. Я ощущал свой пистолет, прислоняясь к спинке стула. Замеченный без пистолета подлежал аресту. Ринальди вместо пистолета набивал кобуру туалетной бумагой. Я носил свой без обмана и чувствовал себя вооруженным до тех пор, пока мне не приходилось стрелять из него. Это был пистолет системы «астра», калибра 7.65, с коротким стволом, который так подскакивал при спуске курка, что попасть в цель было совершенно немыслимо. Упражняясь в стрельбе, я брал прицел ниже мишени и старался сдержать судорогу нелепого ствола, и наконец я научился с двадцати шагов попадать не дальше ярда от намеченной цели, и тогда мне вдруг стало ясно, как нелепо вообще носить пистолет, и вскоре я забыл о нем, и он болтался у меня сзади на поясе, не вызывая никаких чувств, кроме разве легкого стыда при встрече с англичанами или американцами. И вот теперь я сидел на стуле, и дежурный канцелярист неодобрительно поглядывал на меня из-за конторки, а я рассматривал мраморный пол, постаменты с мраморными бюстами и фрески на стенах в ожидании мисс Баркли. Фрески были недурны. Фрески всегда хороши, когда краска на них начинает трескаться и осыпаться.
Я увидел, что Кэтрин Баркли вошла в вестибюль, и встал. Она не казалась высокой, когда шла мне навстречу, но она была очень хороша.
– Добрый вечер, мистер Генри, – сказала она.
– Добрый вечер, – сказал я. Канцелярист за конторкой прислушивался.
– Посидим здесь или выйдем в сад?
– Давайте выйдем. В саду прохладнее.
Я пошел за ней к двери, канцелярист глядел нам вслед. Когда мы уже шли по усыпанной гравием дорожке, она сказала:
– Где вы были?
– Я выезжал на посты.
– И вы не могли меня предупредить хоть запиской?
– Нет, – сказал я. – Не вышло. Я думал, что вернусь в тот же день.
– Все-таки нужно было дать мне знать, милый.
Мы свернули с аллеи и шли дорожкой под деревьями. Я взял ее за руку, потом остановился и поцеловал ее.
– Нельзя ли нам пойти куда-нибудь?
– Нет, – сказала она. – Мы можем только гулять здесь. Вас очень долго не было.
– Сегодня третий день. Но теперь я вернулся.
Она посмотрела на меня.
– И вы меня любите?
– Да.
– Правда, ведь вы сказали, что вы меня любите?
– Да, – солгал я. – Я люблю вас.
Я не говорил этого раньше.
– И вы будете звать меня Кэтрин?
– Кэтрин.
Мы прошли еще немного и опять остановились под деревом.
– Скажите: ночью я вернулся к Кэтрин.
– Ночью я вернулся к Кэтрин.
– Милый, вы ведь вернулись, правда?
– Да.
– Я так вас люблю, и это было так ужасно. Вы больше не уедете?
– Нет. Я всегда буду возвращаться.
– Я вас так люблю. Положите опять сюда руку.
– Она все время здесь.
Я повернул ее к себе, так что мне видно было ее лицо, когда я целовал ее, и я увидел, что ее глаза закрыты. Я поцеловал ее закрытые глаза. Я решил, что она, должно быть, слегка помешанная. Но не все ли равно? Я не думал о том, чем это может кончиться. Это было лучше, чем каждый вечер ходить в офицерский публичный дом, где девицы виснут у вас на шее и в знак своего расположения, в промежутках между путешествиями наверх с другими офицерами, надевают ваше кепи задом наперед. Я знал, что не люблю Кэтрин Баркли, и не собирался ее любить. Это была игра, как бридж, только вместо карт были слова. Как в бридже, нужно было делать вид, что играешь на деньги или еще на что-нибудь. О том, на что шла игра, не было сказано ни слова. Но мне было все равно.
– Куда бы нам пойти, – сказал я. Как всякий мужчина, я не умел долго любезничать стоя.
– Некуда, – сказала она. Она вернулась на землю из того мира, где была.
– Посидим тут немножко.
Мы сели на плоскую каменную скамью, и я взял Кэтрин Баркли за руку. Она не позволила мне обнять ее.
– Вы очень устали? – спросила она.
– Нет.
Она смотрела вниз, на траву.
– Скверную игру мы с вами затеяли.
– Какую игру?
– Не прикидывайтесь дурачком.
– Я и не думаю.
– Вы славный, – сказала она, – и вы стараетесь играть как можно лучше. Но игра все-таки скверная.
– Вы всегда угадываете чужие мысли?
– Не всегда. Но ваши я знаю. Вам незачем притворяться, что вы меня любите. На сегодня с этим кончено. О чем бы вы хотели теперь поговорить?
– Но я вас в самом деле люблю.
– Знаете что, не будем лгать, когда в этом нет надобности. Вы очень мило провели свою роль, и теперь все в порядке. Я ведь не совсем сумасшедшая. На меня если и находит, то чуть-чуть и ненадолго.
Я сжал ее руку.
– Кэтрин, дорогая…
– Как смешно это звучит сейчас: «Кэтрин». Вы не всегда одинаково это произносите. Но вы очень славный. Вы очень добрый, очень.
– Это и наш священник говорит.
– Да, вы добрый. И вы будете навещать меня?
– Конечно.
– И вам незачем говорить, что вы меня любите. С этим пока что кончено. – Она встала и протянула мне руку. – Спокойной ночи.
Я хотел поцеловать ее.
– Нет, – сказала она. – Я страшно устала.
– А все-таки поцелуйте меня, – сказал я.
– Я страшно устала, милый.
– Поцелуйте меня.
– Вам очень хочется?
– Очень.
Мы поцеловались, но она вдруг вырвалась.
– Не надо. Спокойной ночи, милый.
Мы дошли до дверей, и я видел, как она переступила порог и пошла по вестибюлю. Мне нравилось следить за ее движениями. Она скрылась в коридоре. Я пошел домой. Ночь была душная, и наверху, в горах, не стихало ни на минуту. Видны были вспышки на Сан-Габриеле.
Перед «Вилла-Росса» я остановился. Ставни были закрыты, но внутри еще шумели. Кто-то пел. Я поднялся к себе. Ринальди вошел, когда я раздевался.
– Агa, – сказал он. – Дело не идет на лад. Бэби в смущении.
– Где вы были?
– На «Вилла-Росса». Очень пользительно для души, бэби. Мы пели хором. А вы где были?
– Заходил к англичанам.
– Слава богу, что я не спутался с англичанами.
Глава седьмая
На следующий день, возвращаясь с первого горного поста, я остановил машину у smistimento, [эвакопункт (итал.)] где раненые и больные распределялись по их документам и на документах делалась отметка о направлении в тот или иной госпиталь. Я сам вел машину и остался сидеть у руля, а шофер понес документы для отметки. День был жаркий, и небо было очень синее и яркое, а дорога белая и пыльная. Я сидел на высоком сиденье фиата и ни о чем не думал. Мимо по дороге проходил полк, и я смотрел, как шагают ряды.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65