В беседе с Виктором Каганом сын профессора, инженер Давид-Анатоль, высказал предположение: «Похоже на почерк дяди». Кем был дядя?
Бруцкус-старший, Юлий (1870-1951), считался известным сионистским журналистом и общественным деятелем; в независимой Литве служил министром по еврейским делам и являлся депутатом парламента Литовской республики. В дальнейшем стал одним из основателей партии сионистов-ревизионистов. Мысль о его возможном соавторстве поддерживается тем, что автор найденной рукописи явно знаком с секретными запахами «политических кухонь» Российской империи и Советской республики. Однако политикой занимался ведь и младший брат, Борис: в дореволюционной России он считался одним из руководителей еврейской «Фолкспартей», основанной историком С. Дубновым.
Сочинение не было напечатано. В списке публикаций Бруцкуса-младшего (в том же фонде) среди 321 статей на семи языках (русском, польском, немецком, французском, иврите, идише, английском) мною не обнаружена рукопись о цареубийстве.
Судя по тексту рукописи, автор придавал большое значение опровержению следственного мифа о евреях - убийцах императорской семьи. В финале он сравнивал этот миф с «кровавым наветом» - легендой о ритуальном убийстве евреями христианских младенцев:
«Сейчас, на фоне великого потрясения, внесенного в мир войной, романовская трагедия не выступает на первый план, она как бы сливается с общей картиной бедствия, пережитого миром. Но придет время и екатеринбургская ночь выдвинется на авансцену и станет темой не только для историков, но для поэтов, мифотворцев, легенд… Екатеринбургские легенды могут сыграть роль не только для судеб евреев, но для всего хода будущей русской истории… Если тот, первый навет мог развить такую силу и живучесть, если мы еще в XX веке были свидетелями жестоких преследований целого народа и свирепых погромов, подогретых клеветой… почему мы должны оптимистически верить, что на этот раз туча пройдет, не оставив следа?»
Думается, публикации помешала тема: разоблачение юристов и армейских чинов Колчака, «белых чекистов», как назвал их автор, использовав самый оскорбительный термин в собственном лексиконе, могло испугать издателей, вынужденных считаться с настроениями не слишком обширной массы читателей-покупателей.
Так или иначе, но рукопись, никем не тревожимая, пролежала в архиве Бориса Бруцкуса 60 лет. Но вот в 80-х годах произошел своеобразный «ренессанс» забытого автора: диссидент Виктор Сорокин познакомился с его статьями в чудом сохранившихся экземплярах «Экономиста» и, очутившись в Париже, совместно с иерусалимской исследовательницей Дорой Штурман издал их отдельной книгой. Она сделалась в некотором смысле «событием» эмигрантской литературы: экономист, американский профессор Игорь Бирман назвал Бруцкуса в рецензии «забытым пророком».
Однажды мне позвонил мой иерусалимский знакомый, «язвительный и находчивый физик» из 1-го тома «Архипелага», сосед Солженицына по Лубянке, - Виктор Каган и сообщил:
- В архиве вашего центра есть неизвестная статья Бруцкуса, где он очень смешно отзывается о Свердлове. Называет его Яшкой и хулиганом.
- А о чем статья?
- Об убийстве Николая II.
На следующий день я заказал ее в архиве. Что же заставило отложить текущие исследовательские дела. и заняться изучением неизвестной рукописи?
Глава 3
О СЕБЕ
Впервые о екатеринбургском расстреле я узнал зимой 1945 года, в 4-м классе школы No1 уральского города Ирбита.
Не слушая монотонное объяснение учительницы, читал на уроке под партой учебник и наткнулся на такие строки: «Уральский Совет решил казнить бывшего царя. 17 июля 1918 г. Николай II был расстрелян в Екатеринбурге».
Я запомнил этот случай исключительно из-за чувства удивления, которое во мне тогда возникло. Чего об этом писать в учебнике? В те годы казалось, что царя обязательно должны были убить: достойным учебника выглядело, например, отречение от престола, а казнь из такого отречения вытекала сама собой. Вот почему несколько строк в старом учебнике, сохранившемся в провинции (в новых, конечно, я ничего подобного потом не встречал) надолго растревожили мою память, а за ней и воображение.
Второй ступенью к сегодняшнему тексту был роман Лиона Фейхтвангера «Мудрость чудака или смерть и бессмертие Жан-Жака Руссо».
За истекшие с четвертого класса 13 лет я ни разу не встретил в печати даже упоминания о екатеринбургской казни. Но думать о ней приходилось, читая иностранные сочинения на схожую тему: мальчишки моего поколения взахлеб проглатывали «20 лет спустя» и «Графиню Шарни» А. Дюма-отца, пьесы о французской революции Р. Роллана, смотрели в кино «Дорогу на эшафот»… Разумеется, мы узнавали там, что Карла I судил Высший суд справедливости, а Луи XVI - Конвент, что обвинение монархам предъявили публично и дали возможность открытой защиты, что отчеты в суде и сама казнь были публичными. (Д'Артаньян, спрятавшись под плахой, слышал последний крик Карла I: «Remember!», т е. помни о кладе, припрятанном для наследника, будущего Карла II.) Но отроки революционным сознанием ощущали, что казни-то были предрешены Кромвелем или там Робеспьером, юстиция их лишь оформляла, а что такое революционный суд - это мы в нашей стране хорошо знали.
Вот почему так важен оказался для меня роман Фейхтвангера. В нем описывались заседания Конвента - как возражали против казни убежденные революционеры, надеясь что свергнутый монарх сумеет в будущем увидеть счастье освобожденного народа! По Фейхтвангеру, казнь Людовика Конвент утвердил с перевесом в один голос (историки уверяли меня, что это художественный прием, а на самом деле перевес составил не то 4, не то 6 голосов). Именно тогда, над страницами Фейхтвангера, в моем мозгу впервые зародилось сомнение в справедливости екатеринбургского расстрела: вон как во Франции сделали, а у нас решал какой-то Уральский совет… Не уральский же был император Николай II Кровавый, а всероссийский!
Должен признаться: казнь царицы и мальчика-наследника не тронула мое задубевшее сердце. Убийство Александры Федоровны лишь дублировало на русский гильотинирование Марии-Антуанетты, а меня воспитали на строчках Маяковского, которому в Версале превыше дворцов и фонтанов понравилась трещина на туалетном столике:
В него
штыка революции клин
Вогнали,
пляша под распевку,
Когда санкюлоты
поволокли
На эшафот
королевку.
Что касается наследника, то и самого-то Николая убили, чтоб избежать угрозы реставрации, а живой наследник - опора вечных заговоров и монархических надежд.
Эти стереотипы одним блоком, в одно мгновение вывалились из моего сознания, и как сегодня помню белую ночь, когда все произошло. Я развлекался чтением газет на стендах в полуночный час, без фонарей, и вдруг увидел в «Комсомольской правде» статью, посвященную полувековой, «круглой дате» расстрела. Первая фраза сообщала: «В ночь с 16 на 17 июля 1918 г. в Екатеринбурге были казнены Николай II, его жена, их сын и четыре дочери, лейб-медик Боткин, дядька царевича матрос Деревянко, комнатная девушка Демидова и лакей Трупп, всего одиннадцать человек».
Прав был персонаж Анатоля Франса в «Острове пингвинов», утверждавший, что безусловно неопровержимо в суде дело, где у обвинения нет ни единой улики, ни одного факта, тогда и защите нечего опровергать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101
Бруцкус-старший, Юлий (1870-1951), считался известным сионистским журналистом и общественным деятелем; в независимой Литве служил министром по еврейским делам и являлся депутатом парламента Литовской республики. В дальнейшем стал одним из основателей партии сионистов-ревизионистов. Мысль о его возможном соавторстве поддерживается тем, что автор найденной рукописи явно знаком с секретными запахами «политических кухонь» Российской империи и Советской республики. Однако политикой занимался ведь и младший брат, Борис: в дореволюционной России он считался одним из руководителей еврейской «Фолкспартей», основанной историком С. Дубновым.
Сочинение не было напечатано. В списке публикаций Бруцкуса-младшего (в том же фонде) среди 321 статей на семи языках (русском, польском, немецком, французском, иврите, идише, английском) мною не обнаружена рукопись о цареубийстве.
Судя по тексту рукописи, автор придавал большое значение опровержению следственного мифа о евреях - убийцах императорской семьи. В финале он сравнивал этот миф с «кровавым наветом» - легендой о ритуальном убийстве евреями христианских младенцев:
«Сейчас, на фоне великого потрясения, внесенного в мир войной, романовская трагедия не выступает на первый план, она как бы сливается с общей картиной бедствия, пережитого миром. Но придет время и екатеринбургская ночь выдвинется на авансцену и станет темой не только для историков, но для поэтов, мифотворцев, легенд… Екатеринбургские легенды могут сыграть роль не только для судеб евреев, но для всего хода будущей русской истории… Если тот, первый навет мог развить такую силу и живучесть, если мы еще в XX веке были свидетелями жестоких преследований целого народа и свирепых погромов, подогретых клеветой… почему мы должны оптимистически верить, что на этот раз туча пройдет, не оставив следа?»
Думается, публикации помешала тема: разоблачение юристов и армейских чинов Колчака, «белых чекистов», как назвал их автор, использовав самый оскорбительный термин в собственном лексиконе, могло испугать издателей, вынужденных считаться с настроениями не слишком обширной массы читателей-покупателей.
Так или иначе, но рукопись, никем не тревожимая, пролежала в архиве Бориса Бруцкуса 60 лет. Но вот в 80-х годах произошел своеобразный «ренессанс» забытого автора: диссидент Виктор Сорокин познакомился с его статьями в чудом сохранившихся экземплярах «Экономиста» и, очутившись в Париже, совместно с иерусалимской исследовательницей Дорой Штурман издал их отдельной книгой. Она сделалась в некотором смысле «событием» эмигрантской литературы: экономист, американский профессор Игорь Бирман назвал Бруцкуса в рецензии «забытым пророком».
Однажды мне позвонил мой иерусалимский знакомый, «язвительный и находчивый физик» из 1-го тома «Архипелага», сосед Солженицына по Лубянке, - Виктор Каган и сообщил:
- В архиве вашего центра есть неизвестная статья Бруцкуса, где он очень смешно отзывается о Свердлове. Называет его Яшкой и хулиганом.
- А о чем статья?
- Об убийстве Николая II.
На следующий день я заказал ее в архиве. Что же заставило отложить текущие исследовательские дела. и заняться изучением неизвестной рукописи?
Глава 3
О СЕБЕ
Впервые о екатеринбургском расстреле я узнал зимой 1945 года, в 4-м классе школы No1 уральского города Ирбита.
Не слушая монотонное объяснение учительницы, читал на уроке под партой учебник и наткнулся на такие строки: «Уральский Совет решил казнить бывшего царя. 17 июля 1918 г. Николай II был расстрелян в Екатеринбурге».
Я запомнил этот случай исключительно из-за чувства удивления, которое во мне тогда возникло. Чего об этом писать в учебнике? В те годы казалось, что царя обязательно должны были убить: достойным учебника выглядело, например, отречение от престола, а казнь из такого отречения вытекала сама собой. Вот почему несколько строк в старом учебнике, сохранившемся в провинции (в новых, конечно, я ничего подобного потом не встречал) надолго растревожили мою память, а за ней и воображение.
Второй ступенью к сегодняшнему тексту был роман Лиона Фейхтвангера «Мудрость чудака или смерть и бессмертие Жан-Жака Руссо».
За истекшие с четвертого класса 13 лет я ни разу не встретил в печати даже упоминания о екатеринбургской казни. Но думать о ней приходилось, читая иностранные сочинения на схожую тему: мальчишки моего поколения взахлеб проглатывали «20 лет спустя» и «Графиню Шарни» А. Дюма-отца, пьесы о французской революции Р. Роллана, смотрели в кино «Дорогу на эшафот»… Разумеется, мы узнавали там, что Карла I судил Высший суд справедливости, а Луи XVI - Конвент, что обвинение монархам предъявили публично и дали возможность открытой защиты, что отчеты в суде и сама казнь были публичными. (Д'Артаньян, спрятавшись под плахой, слышал последний крик Карла I: «Remember!», т е. помни о кладе, припрятанном для наследника, будущего Карла II.) Но отроки революционным сознанием ощущали, что казни-то были предрешены Кромвелем или там Робеспьером, юстиция их лишь оформляла, а что такое революционный суд - это мы в нашей стране хорошо знали.
Вот почему так важен оказался для меня роман Фейхтвангера. В нем описывались заседания Конвента - как возражали против казни убежденные революционеры, надеясь что свергнутый монарх сумеет в будущем увидеть счастье освобожденного народа! По Фейхтвангеру, казнь Людовика Конвент утвердил с перевесом в один голос (историки уверяли меня, что это художественный прием, а на самом деле перевес составил не то 4, не то 6 голосов). Именно тогда, над страницами Фейхтвангера, в моем мозгу впервые зародилось сомнение в справедливости екатеринбургского расстрела: вон как во Франции сделали, а у нас решал какой-то Уральский совет… Не уральский же был император Николай II Кровавый, а всероссийский!
Должен признаться: казнь царицы и мальчика-наследника не тронула мое задубевшее сердце. Убийство Александры Федоровны лишь дублировало на русский гильотинирование Марии-Антуанетты, а меня воспитали на строчках Маяковского, которому в Версале превыше дворцов и фонтанов понравилась трещина на туалетном столике:
В него
штыка революции клин
Вогнали,
пляша под распевку,
Когда санкюлоты
поволокли
На эшафот
королевку.
Что касается наследника, то и самого-то Николая убили, чтоб избежать угрозы реставрации, а живой наследник - опора вечных заговоров и монархических надежд.
Эти стереотипы одним блоком, в одно мгновение вывалились из моего сознания, и как сегодня помню белую ночь, когда все произошло. Я развлекался чтением газет на стендах в полуночный час, без фонарей, и вдруг увидел в «Комсомольской правде» статью, посвященную полувековой, «круглой дате» расстрела. Первая фраза сообщала: «В ночь с 16 на 17 июля 1918 г. в Екатеринбурге были казнены Николай II, его жена, их сын и четыре дочери, лейб-медик Боткин, дядька царевича матрос Деревянко, комнатная девушка Демидова и лакей Трупп, всего одиннадцать человек».
Прав был персонаж Анатоля Франса в «Острове пингвинов», утверждавший, что безусловно неопровержимо в суде дело, где у обвинения нет ни единой улики, ни одного факта, тогда и защите нечего опровергать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101