Англичанин мало заботится о том, чтобы казаться остроумным или блистать хорошими манерами, он держится особняком и даже у себя на родине предпочитает обедать в одиночестве, так как за общим столом требуется хотя бы минимальная вежливость. Он рассудителен и степенен. Постоянен порой до упрямства, смел и решителен до безрассудства. Легко становится чудаком, но не из тщеславия, а потому, что ему нет дела до других. (Портрет, очевидно, списан с коммерсанта Грина.)
Немец удачно сочетает чувства возвышенного и прекрасного. Он методичен во всем, даже в любви. Честность, прилежание, любовь к порядку – немецкие добродетели. Кант ощущал себя немцем. Гордился этим, но без тени самодовольства и кичливости. (Написав в «Антропологии» «два самых цивилизованных народа», он снабдил свои слова примечанием: «Само собой понятно, что здесь речи нет о немецком народе, ибо это была бы похвала автору, который сам немец», – в виду имелись французы и англичане.)
Может быть, вглядываясь в свои сокровенные глубины, Кант находил у немцев готовность ужиться с любым деспотическим режимом. Немец легче всего и продолжительнее всех подчиняется правительству, под властью которого он живет, ему не приходит в голову ни сопротивляться существующему порядку, ни придумывать новый. У немцев прямо-таки страсть классификации и субординации, они неистощимы в усовершенствовании табели о рангах, «холопствуют из чистого педантизма», сооружая между теми, кто повелевает и кто повинуется, целую лестницу званий и титулов, каждой ступени которой соответствует четко определенная степень общественного авторитета.
Арабы представляют собой как бы испанцев Востока, персы – французы Азии, японцы – ее англичане. Для индийцев и китайцев Кант не находит европейского эквивалента. О неграх он судит с пренебрежением, особенно осуждая их за третирование женщин. «Трусливый человек всегда бывает строгим господином над более слабым, подобно тому как у нас всегда бывает на кухне тираном тот, кто вне своего дома едва решается попасться кому-нибудь на глаза». С восхищением Кант пишет об индейцах. Никто среди диких не отличается столь возвышенным характером, как аборигены Северной Америки. У них сильно развито чувство чести. В уважении к женщине они превосходят даже нашу образованную часть света. Женщины там повелевают, оплачивая, правда, свои преимущества дорогой ценой: они несут на себе всю тяжесть домашних дел и участвуют во всех мужских работах.
За всеми этими яркими, может быть, иногда произвольными пассажами скрывается глубокий смысл: они предвосхищают перемену в духовной атмосфере страны, грядущий поворот от рассудка к чувствам, появление живого интереса к уникальным переживаниям личности. Здесь, как и в произведениях Гамана, чувствуется приближение «Бури и натиска». Кант опережает время. В кругу его философских интересов появился человек.
При том, что наиболее выразительные места трактата не вошли в основной текст работы, они остались фрагментами и были напечатаны много лет спустя после кончины философа. Надо сказать, что у Канта смолоду выработалась привычка любую пришедшую в голову мысль немедленно заносить на бумагу. Иногда это были специально приготовленные листы, чаще – первый случайно попавший на глаза клочок: только что поступившее письмо, счет от торговца и т. д. Иной раз мы находим здесь заметки для памяти, лишенные научного и литературного значения. Иной – поражающие глубиной прозрения, которые обгоняют систематизированную мысль. Есть здесь и незаконченные фразы, и отточенные афоризмы, и заготовки будущих работ. Это важнейшее дополнение к завершенным произведениям.
Была у Канта и другая привычка. Некоторые свои лекционные курсы он читал по чужим учебникам – логику по Майеру, метафизику по Баумгартену и т. д. Готовясь к занятиям, он имел обыкновение записывать на полях учебников, на форзаце, титуле и других свободных местах, даже в тексте между строчками все то, что приходило в голову. За многие годы преподавания принадлежавшие ему учебники оказались испещренными тысячами заметок. Одни записи в книге Майера «Логика» составили почти целиком содержание шестнадцатого тома академического собрания сочинений. А все черновые наброски заполняют десять томов – больше, чем опубликованные работы. Даты в записях Канта отсутствуют, но на основании целого ряда признаков публикатору кантовского рукописного наследия Э. Адикесу удалось не только рассортировать материал тематически, но приблизительным образом расположить его в хронологическом порядке. В результате современный читатель и располагает своего рода научным дневником Канта.
В данном случае перед нами фрагменты, которыми Кант, видимо, хотел пополнить новое издание «Наблюдений…». Кант размышляет над проблемой свободы. В абстрактной форме он задумывался над ней еще в габилитационной диссертации. Теперь под влиянием Руссо проблема приобретает социальную окраску. Свобода – антипод рабства, зависимости. Человек зависит от многих природных вещей, но гораздо более жестоким и неестественным, чем бремя внешней необходимости, является подчинение воле другого. Если я раньше был свободен, ничто не может ввергнуть меня в горе сильнее, чем мысль о том, что впредь мое положение будет зависеть не от моей воли, а от посторонней прихоти. Сегодня жестокий мороз; я могу выйти или остаться дома – как мне заблагорассудится, но воля другого человека определяет не то, что мне в данном случае наиболее приятно, а то, что нужно ему. Я хочу спать, а он меня будит. Я хочу отдыхать или играть, а он заставляет меня работать. И если он сейчас благожелателен ко мне, кто поручится за то, что завтра он не станет иным. Человек, зависящий от другого, уже не человек, он это звание утратил, он не что иное, как принадлежность другого человека. Рабство есть наивысшее зло в человеческой природе.
«Человек рожден свободным, а между тем он повсюду в оковах. Иной мнит себя повелителем других, а сам не перестает быть рабом в еще большей степени, чем они» – так начинался «Общественный договор». Кант продолжает варьировать и углублять тему, заданную Руссо. Казалось бы, свобода должна возвышать человека над животным, но на деле первый оказывается ниже последнего: его легче подчинить. Кроме рабства насилия, есть еще куда более опасное рабство ослепления. Последнее основывается либо на зависимости от вещей (например, от комфорта и роскоши), либо на зависимости от идей. Вещи находятся в большей власти человека, чем мнения, поэтому второй вид рабства ослепления наиболее нелеп и достоин презрения.
Кант вслед за Руссо подходит здесь к проблеме отчуждения. Термин ему неизвестен, но суть дела он схватывает верно. Речь идет о том, что антагонистические общественные отношения превращают результаты деятельности человека в нечто ему чуждое, враждебное. Как благо может превратиться в зло, Кант показывает на примере науки. «Вред, приносимый наукой людям, состоит главным образом в том, что огромное большинство тех, кто хочет себя в ней проявить, достигает не усовершенствования рассудка, а только его извращения, не говоря уже о том, что для большинства наука служит лишь орудием для удовлетворения тщеславия… Ученые думают, что все существует ради них.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89
Немец удачно сочетает чувства возвышенного и прекрасного. Он методичен во всем, даже в любви. Честность, прилежание, любовь к порядку – немецкие добродетели. Кант ощущал себя немцем. Гордился этим, но без тени самодовольства и кичливости. (Написав в «Антропологии» «два самых цивилизованных народа», он снабдил свои слова примечанием: «Само собой понятно, что здесь речи нет о немецком народе, ибо это была бы похвала автору, который сам немец», – в виду имелись французы и англичане.)
Может быть, вглядываясь в свои сокровенные глубины, Кант находил у немцев готовность ужиться с любым деспотическим режимом. Немец легче всего и продолжительнее всех подчиняется правительству, под властью которого он живет, ему не приходит в голову ни сопротивляться существующему порядку, ни придумывать новый. У немцев прямо-таки страсть классификации и субординации, они неистощимы в усовершенствовании табели о рангах, «холопствуют из чистого педантизма», сооружая между теми, кто повелевает и кто повинуется, целую лестницу званий и титулов, каждой ступени которой соответствует четко определенная степень общественного авторитета.
Арабы представляют собой как бы испанцев Востока, персы – французы Азии, японцы – ее англичане. Для индийцев и китайцев Кант не находит европейского эквивалента. О неграх он судит с пренебрежением, особенно осуждая их за третирование женщин. «Трусливый человек всегда бывает строгим господином над более слабым, подобно тому как у нас всегда бывает на кухне тираном тот, кто вне своего дома едва решается попасться кому-нибудь на глаза». С восхищением Кант пишет об индейцах. Никто среди диких не отличается столь возвышенным характером, как аборигены Северной Америки. У них сильно развито чувство чести. В уважении к женщине они превосходят даже нашу образованную часть света. Женщины там повелевают, оплачивая, правда, свои преимущества дорогой ценой: они несут на себе всю тяжесть домашних дел и участвуют во всех мужских работах.
За всеми этими яркими, может быть, иногда произвольными пассажами скрывается глубокий смысл: они предвосхищают перемену в духовной атмосфере страны, грядущий поворот от рассудка к чувствам, появление живого интереса к уникальным переживаниям личности. Здесь, как и в произведениях Гамана, чувствуется приближение «Бури и натиска». Кант опережает время. В кругу его философских интересов появился человек.
При том, что наиболее выразительные места трактата не вошли в основной текст работы, они остались фрагментами и были напечатаны много лет спустя после кончины философа. Надо сказать, что у Канта смолоду выработалась привычка любую пришедшую в голову мысль немедленно заносить на бумагу. Иногда это были специально приготовленные листы, чаще – первый случайно попавший на глаза клочок: только что поступившее письмо, счет от торговца и т. д. Иной раз мы находим здесь заметки для памяти, лишенные научного и литературного значения. Иной – поражающие глубиной прозрения, которые обгоняют систематизированную мысль. Есть здесь и незаконченные фразы, и отточенные афоризмы, и заготовки будущих работ. Это важнейшее дополнение к завершенным произведениям.
Была у Канта и другая привычка. Некоторые свои лекционные курсы он читал по чужим учебникам – логику по Майеру, метафизику по Баумгартену и т. д. Готовясь к занятиям, он имел обыкновение записывать на полях учебников, на форзаце, титуле и других свободных местах, даже в тексте между строчками все то, что приходило в голову. За многие годы преподавания принадлежавшие ему учебники оказались испещренными тысячами заметок. Одни записи в книге Майера «Логика» составили почти целиком содержание шестнадцатого тома академического собрания сочинений. А все черновые наброски заполняют десять томов – больше, чем опубликованные работы. Даты в записях Канта отсутствуют, но на основании целого ряда признаков публикатору кантовского рукописного наследия Э. Адикесу удалось не только рассортировать материал тематически, но приблизительным образом расположить его в хронологическом порядке. В результате современный читатель и располагает своего рода научным дневником Канта.
В данном случае перед нами фрагменты, которыми Кант, видимо, хотел пополнить новое издание «Наблюдений…». Кант размышляет над проблемой свободы. В абстрактной форме он задумывался над ней еще в габилитационной диссертации. Теперь под влиянием Руссо проблема приобретает социальную окраску. Свобода – антипод рабства, зависимости. Человек зависит от многих природных вещей, но гораздо более жестоким и неестественным, чем бремя внешней необходимости, является подчинение воле другого. Если я раньше был свободен, ничто не может ввергнуть меня в горе сильнее, чем мысль о том, что впредь мое положение будет зависеть не от моей воли, а от посторонней прихоти. Сегодня жестокий мороз; я могу выйти или остаться дома – как мне заблагорассудится, но воля другого человека определяет не то, что мне в данном случае наиболее приятно, а то, что нужно ему. Я хочу спать, а он меня будит. Я хочу отдыхать или играть, а он заставляет меня работать. И если он сейчас благожелателен ко мне, кто поручится за то, что завтра он не станет иным. Человек, зависящий от другого, уже не человек, он это звание утратил, он не что иное, как принадлежность другого человека. Рабство есть наивысшее зло в человеческой природе.
«Человек рожден свободным, а между тем он повсюду в оковах. Иной мнит себя повелителем других, а сам не перестает быть рабом в еще большей степени, чем они» – так начинался «Общественный договор». Кант продолжает варьировать и углублять тему, заданную Руссо. Казалось бы, свобода должна возвышать человека над животным, но на деле первый оказывается ниже последнего: его легче подчинить. Кроме рабства насилия, есть еще куда более опасное рабство ослепления. Последнее основывается либо на зависимости от вещей (например, от комфорта и роскоши), либо на зависимости от идей. Вещи находятся в большей власти человека, чем мнения, поэтому второй вид рабства ослепления наиболее нелеп и достоин презрения.
Кант вслед за Руссо подходит здесь к проблеме отчуждения. Термин ему неизвестен, но суть дела он схватывает верно. Речь идет о том, что антагонистические общественные отношения превращают результаты деятельности человека в нечто ему чуждое, враждебное. Как благо может превратиться в зло, Кант показывает на примере науки. «Вред, приносимый наукой людям, состоит главным образом в том, что огромное большинство тех, кто хочет себя в ней проявить, достигает не усовершенствования рассудка, а только его извращения, не говоря уже о том, что для большинства наука служит лишь орудием для удовлетворения тщеславия… Ученые думают, что все существует ради них.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89