– Ваша фамилия и права, пожалуйста.
Уставившись на незнакомого молодого человека, она не могла вспомнить, как ее зовут. Ее колотила дрожь. Открыв сумочку, она достала права и протянула ему. Парень долго и внимательно изучал их, потом, увидев, что несчастная женщина до смерти перепугана, смягчился.
– Надеюсь, миссис Кристи, в дальнейшем вы будете внимательнее. – Он отдал ей права, и Агата поехала дальше – в «Стайлз».
В дверях ее встретила плотная девица без малого тридцати лет, простоватая, но миловидная – Шарлотта Фишер, дочь шотландского пастора, одновременно выполняющая обязанности гувернантки юной мисс Кристи, Розалинды, и Агатиного секретаря. А кроме того – подруги, наперсницы и второй мамы.
– Звонил мистер Коллинз, – сообщила она, помогая хозяйке снять пальто. – Предложил послать за тобой машину, но я сказала, ты сама приедешь в Лондон. – Следом за Агатой она прошла через обшитый дубом холл в ее кабинет.
– Он же знает, я уже вот сколько месяцев не пишу ни строчки.
– А я сказала ему, ты только что закончила рассказ.
Агата улыбнулась.
– Бесполезно, Шарлотта. Что ты станешь придумывать в следующий раз? – Покопавшись на столе, она вытащила несколько печатных оттисков, сколотую скрепкой подборку газетных вырезок и несколько ее собственных фотографий из газет. Под печатной машинкой лежала перехваченная резинкой пачка бумажных полосок. Перебрав их, Ага-, та написала на одной из них крупными буквами «СУРЬМА», снова сложила их вместе и скрепила резинкой.
Потом обвела взглядом маленькие фигурки животных – статуэтки, купленные в Южной Африке, во время их с Арчи; большого путешествия по белу свету. Вот книжные полки, абажур с бахромой, акварельные пейзажи Египта, фотография восьмилетней Розалинды и всех их собак. Нет, этой комнате тоже больше нечем ее утешить. Шарлотта не сводила с хозяйки тревожных глаз, словно ожидая от нее какой-нибудь необычной выходки.
Агата вдруг рассмеялась.
– Не стой ты там как тюремщик! Я не собираюсь ни сходить с ума, ни биться в конвульсиях. Да погляди на свои ноги, Шарлотта, они даже хуже моих!
Шарлотта удивленно уставилась на свои фильдекосовые чулки и разношенные туфли без каблуков.
– Да не на туфли, – продолжала Агата, – а на то, на что они надеты. У тебя в ногах нет жизни, вот что. Хочешь, я буду давать тебе уроки танцев – может, они расшевелят тебя еще больше, чем в свое время меня.
– Агата, я что-то не пойму, о чем ты. И вообще тебе пора собираться. Мистер Коллинз говорит, половина Лондона выйдет тебя чествовать!
– Издательские игры, – отмахнулась та. – Коллинз говорит, просто журналистам хочется дармовщинки. Но Арчи считает, он это так сказал нарочно, для отвода глаз – не знаю. Арчи ведь таких вещей терпеть не может. Вот были бы там только он да я – хотя, честно говоря, у меня нет ни малейшего настроения туда идти.
– А ты свое настроение не показывай. – Шарлотте хотелось подбодрить Агату. – Оно его отталкивает.
– Как ты не понимаешь? Невозможно спрятать свои чувства от самого близкого человека!
– Наверное, не понимаю. Но со временем люди меняются и могут стать не такими уж и близкими. И общего у них с годами будет все меньше.
– У нас никогда не было особенно много общего – разные вкусы, разное отношение к некоторым вещам…
– Например, к гольфу?
– И к гольфу, и ко многому другому. Но мы ведь связаны браком. Нельзя просто так взять и выбросить прошлое и заказать себе будущее, как пузырек тонизирующего в аптеке. Если наш брачный союз дал трещину, наш долг – его склеить. Другого решения просто быть не может. – Она подошла к каминной полке и поставила рядышком снимки двух стаффордширских терьеров, а потом обернулась к секретарю:
– Что, эти выходные он проводит с Нэнси?
Мисс Фишер простодушно кивнула:
– Наверное.
– Вот бы он увез меня куда-нибудь…
– Ты ведь уже уезжала, а что толку? Нет, на помощь полковника рассчитывать не стоит. Он твой… твой… противник!
* * *
В дверях импозантного, в эдвардианском стиле, клубного здания на Пэлл-Мэлл теснилось человек пятьдесят, медленно проталкиваясь вперед, чтобы предъявить свои билеты и попасть внутрь, – остатки толпы в четыре сотни приглашенных на чествование Агаты Кристи, устроенное ее издателем Уильямом Коллинзом.
Кое-кому из опоздавших повезло. Уолли Стентон расплатился с таксистом, поправил шляпу и вошел в клуб, где был немедленно узнан. Такая шляпа, впервые появившаяся на сцене в этом месяце в «Ярмарке тщеславия», в Нью-Йорке считалась криком моды. Однако и в Лондоне она превосходно сидела и на голове Уолли Стентона, уроженца Лавленда, что в штате Колорадо, – богом забытого городишка у подножия Скалистых гор. Уолли был невысок, опрятен и элегантен: в собственном теле он себя ощущал так же легко и непринужденно, как в своем превосходном костюме. И во всем, за что бы он ни брался, его отличала та же изящная тщательность – в юности он и почту разносил, и сено косил, и торговал овощами, однажды была в его жизни зима, когда приходилось ежедневно отмахивать добрый десяток миль по сорокаградусному морозу, чтобы преподавать «Поэтику» Аристотеля неким старшеклассникам. Его мать – бедная иммигрантка из Англии – заставляла сына читать Мильтона, Тома Пейна и Библию и внушала своему усердному отпрыску, что ему принадлежит весь мир. И пока сынок Уолли прилежно учился в колледже, ее недотепа-муж пустил по ветру ферму, а старший сын, Арон, успевший пристраститься к бутылочке, свалился с лестницы и умер в луже собственной блевотины. Зато Уолли держался молодцом. Он писал сперва для «Лавленд рипортера», а потом и в «Денвер пост». Но, как и все бравые парни из глубинки, мечтал он о Нью-Йорке.
– Ну, скоро доберешься до большого города? – ехидствовали приятели.
– Скоро, – отвечал он невозмутимо.
И добрался. Теперь, к сорока годам, ему, процветающему журналисту, порой казалось, что нищему мальчишке из захолустья такая судьба не могла и присниться, а порой – что братец его Арон был, в сущности, поэтом и сделал, пожалуй, более правильный выбор.
Теперь Уолли Стентон уже шесть месяцев кряду проживал в Лондоне, командированный газетным трестом Херста в «Глоб инкуайерер». Владелец «Глоба», один из пэров Англии, оказавшись под сильным впечатлением от заокеанской журналистики вообще и бойкого пера Стентона в частности, нанял его вести колонку светских сплетен. Все прочие «сплетники» были почти сплошь титулованные особы, однако лорд Динтуорт находил в этом даженекий шик – распахнуть закрытую дверь перед чужаком.
Стентонова еженедельная воскресная колонка оказалась непредсказуемой, порой скандальной – и при всем том очень смешной. Истый американец, он умел пролезть куда угодно ради того, чтобы удивить, а то и шокировать читающую публику, и к тому же прилежно сообщал все новенькое и остренькое, что случилось по ту сторону Атлантики. Английские читатели находили его забавным – он предоставил им возможность посмеяться над самими собой.
Если Уолли был тепло встречен сотрудником издательства Коллинза, то Джону Фостеру из «Эха Санингдейла» прием оказали довольно прохладный – его билет, по словам того же самого сотрудника, оказался «не совсем в порядке», – как, впрочем, и костюм. Протесты Фостера не нашли понимания – в число достоинств молодого журналиста не входили ни хитрость, ни ловкость – только доброе сердце и умеренные литературные способности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48
Уставившись на незнакомого молодого человека, она не могла вспомнить, как ее зовут. Ее колотила дрожь. Открыв сумочку, она достала права и протянула ему. Парень долго и внимательно изучал их, потом, увидев, что несчастная женщина до смерти перепугана, смягчился.
– Надеюсь, миссис Кристи, в дальнейшем вы будете внимательнее. – Он отдал ей права, и Агата поехала дальше – в «Стайлз».
В дверях ее встретила плотная девица без малого тридцати лет, простоватая, но миловидная – Шарлотта Фишер, дочь шотландского пастора, одновременно выполняющая обязанности гувернантки юной мисс Кристи, Розалинды, и Агатиного секретаря. А кроме того – подруги, наперсницы и второй мамы.
– Звонил мистер Коллинз, – сообщила она, помогая хозяйке снять пальто. – Предложил послать за тобой машину, но я сказала, ты сама приедешь в Лондон. – Следом за Агатой она прошла через обшитый дубом холл в ее кабинет.
– Он же знает, я уже вот сколько месяцев не пишу ни строчки.
– А я сказала ему, ты только что закончила рассказ.
Агата улыбнулась.
– Бесполезно, Шарлотта. Что ты станешь придумывать в следующий раз? – Покопавшись на столе, она вытащила несколько печатных оттисков, сколотую скрепкой подборку газетных вырезок и несколько ее собственных фотографий из газет. Под печатной машинкой лежала перехваченная резинкой пачка бумажных полосок. Перебрав их, Ага-, та написала на одной из них крупными буквами «СУРЬМА», снова сложила их вместе и скрепила резинкой.
Потом обвела взглядом маленькие фигурки животных – статуэтки, купленные в Южной Африке, во время их с Арчи; большого путешествия по белу свету. Вот книжные полки, абажур с бахромой, акварельные пейзажи Египта, фотография восьмилетней Розалинды и всех их собак. Нет, этой комнате тоже больше нечем ее утешить. Шарлотта не сводила с хозяйки тревожных глаз, словно ожидая от нее какой-нибудь необычной выходки.
Агата вдруг рассмеялась.
– Не стой ты там как тюремщик! Я не собираюсь ни сходить с ума, ни биться в конвульсиях. Да погляди на свои ноги, Шарлотта, они даже хуже моих!
Шарлотта удивленно уставилась на свои фильдекосовые чулки и разношенные туфли без каблуков.
– Да не на туфли, – продолжала Агата, – а на то, на что они надеты. У тебя в ногах нет жизни, вот что. Хочешь, я буду давать тебе уроки танцев – может, они расшевелят тебя еще больше, чем в свое время меня.
– Агата, я что-то не пойму, о чем ты. И вообще тебе пора собираться. Мистер Коллинз говорит, половина Лондона выйдет тебя чествовать!
– Издательские игры, – отмахнулась та. – Коллинз говорит, просто журналистам хочется дармовщинки. Но Арчи считает, он это так сказал нарочно, для отвода глаз – не знаю. Арчи ведь таких вещей терпеть не может. Вот были бы там только он да я – хотя, честно говоря, у меня нет ни малейшего настроения туда идти.
– А ты свое настроение не показывай. – Шарлотте хотелось подбодрить Агату. – Оно его отталкивает.
– Как ты не понимаешь? Невозможно спрятать свои чувства от самого близкого человека!
– Наверное, не понимаю. Но со временем люди меняются и могут стать не такими уж и близкими. И общего у них с годами будет все меньше.
– У нас никогда не было особенно много общего – разные вкусы, разное отношение к некоторым вещам…
– Например, к гольфу?
– И к гольфу, и ко многому другому. Но мы ведь связаны браком. Нельзя просто так взять и выбросить прошлое и заказать себе будущее, как пузырек тонизирующего в аптеке. Если наш брачный союз дал трещину, наш долг – его склеить. Другого решения просто быть не может. – Она подошла к каминной полке и поставила рядышком снимки двух стаффордширских терьеров, а потом обернулась к секретарю:
– Что, эти выходные он проводит с Нэнси?
Мисс Фишер простодушно кивнула:
– Наверное.
– Вот бы он увез меня куда-нибудь…
– Ты ведь уже уезжала, а что толку? Нет, на помощь полковника рассчитывать не стоит. Он твой… твой… противник!
* * *
В дверях импозантного, в эдвардианском стиле, клубного здания на Пэлл-Мэлл теснилось человек пятьдесят, медленно проталкиваясь вперед, чтобы предъявить свои билеты и попасть внутрь, – остатки толпы в четыре сотни приглашенных на чествование Агаты Кристи, устроенное ее издателем Уильямом Коллинзом.
Кое-кому из опоздавших повезло. Уолли Стентон расплатился с таксистом, поправил шляпу и вошел в клуб, где был немедленно узнан. Такая шляпа, впервые появившаяся на сцене в этом месяце в «Ярмарке тщеславия», в Нью-Йорке считалась криком моды. Однако и в Лондоне она превосходно сидела и на голове Уолли Стентона, уроженца Лавленда, что в штате Колорадо, – богом забытого городишка у подножия Скалистых гор. Уолли был невысок, опрятен и элегантен: в собственном теле он себя ощущал так же легко и непринужденно, как в своем превосходном костюме. И во всем, за что бы он ни брался, его отличала та же изящная тщательность – в юности он и почту разносил, и сено косил, и торговал овощами, однажды была в его жизни зима, когда приходилось ежедневно отмахивать добрый десяток миль по сорокаградусному морозу, чтобы преподавать «Поэтику» Аристотеля неким старшеклассникам. Его мать – бедная иммигрантка из Англии – заставляла сына читать Мильтона, Тома Пейна и Библию и внушала своему усердному отпрыску, что ему принадлежит весь мир. И пока сынок Уолли прилежно учился в колледже, ее недотепа-муж пустил по ветру ферму, а старший сын, Арон, успевший пристраститься к бутылочке, свалился с лестницы и умер в луже собственной блевотины. Зато Уолли держался молодцом. Он писал сперва для «Лавленд рипортера», а потом и в «Денвер пост». Но, как и все бравые парни из глубинки, мечтал он о Нью-Йорке.
– Ну, скоро доберешься до большого города? – ехидствовали приятели.
– Скоро, – отвечал он невозмутимо.
И добрался. Теперь, к сорока годам, ему, процветающему журналисту, порой казалось, что нищему мальчишке из захолустья такая судьба не могла и присниться, а порой – что братец его Арон был, в сущности, поэтом и сделал, пожалуй, более правильный выбор.
Теперь Уолли Стентон уже шесть месяцев кряду проживал в Лондоне, командированный газетным трестом Херста в «Глоб инкуайерер». Владелец «Глоба», один из пэров Англии, оказавшись под сильным впечатлением от заокеанской журналистики вообще и бойкого пера Стентона в частности, нанял его вести колонку светских сплетен. Все прочие «сплетники» были почти сплошь титулованные особы, однако лорд Динтуорт находил в этом даженекий шик – распахнуть закрытую дверь перед чужаком.
Стентонова еженедельная воскресная колонка оказалась непредсказуемой, порой скандальной – и при всем том очень смешной. Истый американец, он умел пролезть куда угодно ради того, чтобы удивить, а то и шокировать читающую публику, и к тому же прилежно сообщал все новенькое и остренькое, что случилось по ту сторону Атлантики. Английские читатели находили его забавным – он предоставил им возможность посмеяться над самими собой.
Если Уолли был тепло встречен сотрудником издательства Коллинза, то Джону Фостеру из «Эха Санингдейла» прием оказали довольно прохладный – его билет, по словам того же самого сотрудника, оказался «не совсем в порядке», – как, впрочем, и костюм. Протесты Фостера не нашли понимания – в число достоинств молодого журналиста не входили ни хитрость, ни ловкость – только доброе сердце и умеренные литературные способности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48