Как бы они попросту не расстреляли вас, невзирая на ваше высокое положение, – боюсь, пулям плевать на ваше величественное «отсутствие».
Очень жаль, но у меня есть основания опасаться, что тот офицер – не самый большой любитель цирка и запросто способен отправить на тот свет величайшего мима. А ведь вы, герр Барон, – величайший мим. Я вас прекрасно понимаю. Будучи гуманистом, я в конечном счете полностью с вами согласен: человек – нечто большее, чем то, что с ним происходит. Нечто большее, чем то, что он делает. Ничто не может осквернить его – ни концентрационные лагеря, ни нищета, ни невежество. Он всегда чист. Человеческое лицо – оно всегда остается незапятнанным и чистым.
Барон сдержал легкую отрыжку.
В этот момент распахнулась дверь и на пороге столовой появился посол – он попросил их присоединиться к его гостям. Радецки призадумался: так ли уж естественно это предложение, вроде бы вполне соответствующее лучшим испанским традициям, не питает ли посол тайной надежды на то, что Альмайо, убоявшись проиграть в этой дуэли по части элегантности и хороших манер, после ужина встанет, поблагодарит хозяина за гостеприимство, поклонится дамам, раскурит сигару и шагнет навстречу смерти. Если так, то посол, мягко выражаясь, переоценивает степень влияния благородных испанских традиций на индейцев-кужонов. Хотя не исключено, что всему причиной некоторые угрызения совести – может, посол припомнил, сколько обедов он съел за столом Альмайо.
Как бы там ни было, но он лично проводил их к столу, на котором уже стояли четыре лишних прибора, предложил сесть, не преминув при этом объявить заранее, что, как только будет выпит последний бокал, ему придется попросить их покинуть стены посольства.
– Возьму на себя смелость напомнить вам, ваше превосходительство, – заметил Радецки, – что Кардинал Миндзенти вот уже более десяти лет укрывается в посольстве США в Будапеште…
Посол проигнорировал это замечание, как и все последующие; на протяжении ужина его дочь ни разу не взглянула на непрошенных гостей, обращаясь исключительно к остальным приглашенным. Чем больше Радецки на нее смотрел, тем красивее она ему казалась. Контраст между этой прелестной надменной девушкой, сошедшей, казалось, с одного из лучших портретов музея Прадо, и участью собак, подыхающих в пыли, что ожидало их снаружи в виде автоматов, нацеленных на входную дверь, придавал блеску этих темных глаз, мягкости волос, губам – линии которых были столь совершенны, что напоминали скорее творение рук человеческих, нежели результат слепой игры природы, – некое свечение, казавшееся воплощением самой жизни. Никогда еще он не испытывал подобного смятения и отчаяния; злился на самого себя, собственную трусость – всего-то чуть-чуть подлости и цинизма – и он выйдет сухим из воды; чего ему не хватало для того, чтобы признаться в обмане и объявить во всеуслышание о своем предательстве, – то ли храбрости, то ли страха – он и сам уже не знал.
Но не идти же под пули ради того, чтобы своей смертью придать правдоподобия той весьма некрасивой комедии, которую он разыгрывал перед Альмайо. Вряд ли стоит так далеко заходить в своем сочувствии этому кужону и его сородичам на всем континенте, которых вечно предают, обманывают, лишают всего, оставляя им одни суеверия. Радецки силился понять, что с ним происходит: то ли он впадает в былой романтизм, корнями уходящий в те далекие времена юности, когда он зачитывался Карлом Мэем и Майн Ридом, в книгах которых индейцев толпами убивают на глазах у их бессильных идолов, то ли в нем взыграло воспитанное его родной страной, всегда презиравшей всякого рода колонизаторов, горячее негодование и теперь толкает его на поступок, в котором всякая лояльность отходит на второй план, уступая место глубокой ненависти к той грязи, что пролили в индейскую душу столетия завоеваний и колонизации. Наверное, впервые в жизни он и в самом деле начал приобретать сходство с тем жестким немцем, маску которого носил, – полученный в автомобильной аварии шрам прекрасно сходил за след дуэли. И все-таки: стоит сказать лишь пару слов – и он окажется в одном лагере с этой девушкой, похожей на воплощение всего самого прекрасного, что создано западной культурой, воспарит над этой бездной, и разделяющие их ложь, мошенничество и обман останутся в стороне. В данный момент он в ее глазах – нацистский авантюрист, лишенный совести и веры, верный соратник Альмайо. Что, впрочем, имело свое преимущество: он мог позволить себе разглядывать ее вот так – беззастенчиво, жадно и, вне всякого сомнения, с ее точки зрения цинично. Джентльмены так женщин не разглядывают, и эта его манера пожирать ее взглядом, должно быть, окончательно утвердила ее в том, что он достоин презрения. На ней было изумрудно-зеленое платье – явно из Парижа, золотые испанские серьги, инкрустированные бриллиантами, а все окружающее – картины на стенах, гобелены, доспехи – вплоть до столового серебра, хрусталя и свечей – казалось только для того и создано, чтобы служить достойным обрамлением, завершающим ее образ. «Ты – сама жизнь», – подумал Радецки и тут же устыдился этого внезапного порыва нордического романтизма; конечно же, он несколько переутомился.
Разговор за столом перемежался долгими паузами, подчас кто-то из женщин смеялся несколько громче, чем положено; каждый из гостей говорил с той нарочитой непринужденностью, что звучит обычно несколько фальшиво, – забывая при этом выслушать собеседника; каждый как-то лихорадочно и слишком старательно пытался подчеркнуть, что он уверен в себе, как и надлежит светскому человеку – ироничному, ни при каких обстоятельствах не теряющему чувства юмора. Посол Франции изощрялся по части английского юмора, а посол Великобритании рассуждал о живописи импрессионистов – несомненно, первый и последний раз в жизни.
Альмайо не пытался принять участие в разговоре – сидел, молчал и мрачно на них смотрел. Радецки ясно видел, что он вне себя. В какой-то момент он так сильно сжал в руке бокал, что тот разлетелся вдребезги. На мгновение воцарилась напряженная тишина, и дамы – за исключением дочери посла – похоже, оказались на грани истерики, а мужчины чуть не утратили свои светские маски, под которыми прятали встревоженные лица. Но Альмайо спокойно вытер выступившие на пальцах капли крови, а метрдотель накрыл салфеткой следы пролитого вина. До десерта удалось дотянуть безо всяких истерик.
Поднявшись из-за стола, дочь посла дала знак остальным, и все направились в гостиную выпить кофе. Шампанское, кальвадос, коньяк – Альмайо наливал себе первым. Количество спиртного, выпитое им за истекшие двое суток, камня на камне не оставляло от сказки о том, будто «индейцы с одного стакана под стол валятся». Еще стакан коньяку, потом – другой, еще чашка кофе; гости притихли, замерли, нарастало всеобщее напряжение; женщины уже не пытались щебетать, мужчины изо всех сил подыскивали слова, по слова звучали нелепо, паузы становились все длиннее, каждая попытка завязать разговор лишь подчеркивала неизбежность искусственно оттягиваемой развязки, и в конце концов воцарилась полная тишина – лишь позвякивали бокалы – дрожащие руки опускали их на серебряный поднос метрдотеля или на мрамор камина.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88
Очень жаль, но у меня есть основания опасаться, что тот офицер – не самый большой любитель цирка и запросто способен отправить на тот свет величайшего мима. А ведь вы, герр Барон, – величайший мим. Я вас прекрасно понимаю. Будучи гуманистом, я в конечном счете полностью с вами согласен: человек – нечто большее, чем то, что с ним происходит. Нечто большее, чем то, что он делает. Ничто не может осквернить его – ни концентрационные лагеря, ни нищета, ни невежество. Он всегда чист. Человеческое лицо – оно всегда остается незапятнанным и чистым.
Барон сдержал легкую отрыжку.
В этот момент распахнулась дверь и на пороге столовой появился посол – он попросил их присоединиться к его гостям. Радецки призадумался: так ли уж естественно это предложение, вроде бы вполне соответствующее лучшим испанским традициям, не питает ли посол тайной надежды на то, что Альмайо, убоявшись проиграть в этой дуэли по части элегантности и хороших манер, после ужина встанет, поблагодарит хозяина за гостеприимство, поклонится дамам, раскурит сигару и шагнет навстречу смерти. Если так, то посол, мягко выражаясь, переоценивает степень влияния благородных испанских традиций на индейцев-кужонов. Хотя не исключено, что всему причиной некоторые угрызения совести – может, посол припомнил, сколько обедов он съел за столом Альмайо.
Как бы там ни было, но он лично проводил их к столу, на котором уже стояли четыре лишних прибора, предложил сесть, не преминув при этом объявить заранее, что, как только будет выпит последний бокал, ему придется попросить их покинуть стены посольства.
– Возьму на себя смелость напомнить вам, ваше превосходительство, – заметил Радецки, – что Кардинал Миндзенти вот уже более десяти лет укрывается в посольстве США в Будапеште…
Посол проигнорировал это замечание, как и все последующие; на протяжении ужина его дочь ни разу не взглянула на непрошенных гостей, обращаясь исключительно к остальным приглашенным. Чем больше Радецки на нее смотрел, тем красивее она ему казалась. Контраст между этой прелестной надменной девушкой, сошедшей, казалось, с одного из лучших портретов музея Прадо, и участью собак, подыхающих в пыли, что ожидало их снаружи в виде автоматов, нацеленных на входную дверь, придавал блеску этих темных глаз, мягкости волос, губам – линии которых были столь совершенны, что напоминали скорее творение рук человеческих, нежели результат слепой игры природы, – некое свечение, казавшееся воплощением самой жизни. Никогда еще он не испытывал подобного смятения и отчаяния; злился на самого себя, собственную трусость – всего-то чуть-чуть подлости и цинизма – и он выйдет сухим из воды; чего ему не хватало для того, чтобы признаться в обмане и объявить во всеуслышание о своем предательстве, – то ли храбрости, то ли страха – он и сам уже не знал.
Но не идти же под пули ради того, чтобы своей смертью придать правдоподобия той весьма некрасивой комедии, которую он разыгрывал перед Альмайо. Вряд ли стоит так далеко заходить в своем сочувствии этому кужону и его сородичам на всем континенте, которых вечно предают, обманывают, лишают всего, оставляя им одни суеверия. Радецки силился понять, что с ним происходит: то ли он впадает в былой романтизм, корнями уходящий в те далекие времена юности, когда он зачитывался Карлом Мэем и Майн Ридом, в книгах которых индейцев толпами убивают на глазах у их бессильных идолов, то ли в нем взыграло воспитанное его родной страной, всегда презиравшей всякого рода колонизаторов, горячее негодование и теперь толкает его на поступок, в котором всякая лояльность отходит на второй план, уступая место глубокой ненависти к той грязи, что пролили в индейскую душу столетия завоеваний и колонизации. Наверное, впервые в жизни он и в самом деле начал приобретать сходство с тем жестким немцем, маску которого носил, – полученный в автомобильной аварии шрам прекрасно сходил за след дуэли. И все-таки: стоит сказать лишь пару слов – и он окажется в одном лагере с этой девушкой, похожей на воплощение всего самого прекрасного, что создано западной культурой, воспарит над этой бездной, и разделяющие их ложь, мошенничество и обман останутся в стороне. В данный момент он в ее глазах – нацистский авантюрист, лишенный совести и веры, верный соратник Альмайо. Что, впрочем, имело свое преимущество: он мог позволить себе разглядывать ее вот так – беззастенчиво, жадно и, вне всякого сомнения, с ее точки зрения цинично. Джентльмены так женщин не разглядывают, и эта его манера пожирать ее взглядом, должно быть, окончательно утвердила ее в том, что он достоин презрения. На ней было изумрудно-зеленое платье – явно из Парижа, золотые испанские серьги, инкрустированные бриллиантами, а все окружающее – картины на стенах, гобелены, доспехи – вплоть до столового серебра, хрусталя и свечей – казалось только для того и создано, чтобы служить достойным обрамлением, завершающим ее образ. «Ты – сама жизнь», – подумал Радецки и тут же устыдился этого внезапного порыва нордического романтизма; конечно же, он несколько переутомился.
Разговор за столом перемежался долгими паузами, подчас кто-то из женщин смеялся несколько громче, чем положено; каждый из гостей говорил с той нарочитой непринужденностью, что звучит обычно несколько фальшиво, – забывая при этом выслушать собеседника; каждый как-то лихорадочно и слишком старательно пытался подчеркнуть, что он уверен в себе, как и надлежит светскому человеку – ироничному, ни при каких обстоятельствах не теряющему чувства юмора. Посол Франции изощрялся по части английского юмора, а посол Великобритании рассуждал о живописи импрессионистов – несомненно, первый и последний раз в жизни.
Альмайо не пытался принять участие в разговоре – сидел, молчал и мрачно на них смотрел. Радецки ясно видел, что он вне себя. В какой-то момент он так сильно сжал в руке бокал, что тот разлетелся вдребезги. На мгновение воцарилась напряженная тишина, и дамы – за исключением дочери посла – похоже, оказались на грани истерики, а мужчины чуть не утратили свои светские маски, под которыми прятали встревоженные лица. Но Альмайо спокойно вытер выступившие на пальцах капли крови, а метрдотель накрыл салфеткой следы пролитого вина. До десерта удалось дотянуть безо всяких истерик.
Поднявшись из-за стола, дочь посла дала знак остальным, и все направились в гостиную выпить кофе. Шампанское, кальвадос, коньяк – Альмайо наливал себе первым. Количество спиртного, выпитое им за истекшие двое суток, камня на камне не оставляло от сказки о том, будто «индейцы с одного стакана под стол валятся». Еще стакан коньяку, потом – другой, еще чашка кофе; гости притихли, замерли, нарастало всеобщее напряжение; женщины уже не пытались щебетать, мужчины изо всех сил подыскивали слова, по слова звучали нелепо, паузы становились все длиннее, каждая попытка завязать разговор лишь подчеркивала неизбежность искусственно оттягиваемой развязки, и в конце концов воцарилась полная тишина – лишь позвякивали бокалы – дрожащие руки опускали их на серебряный поднос метрдотеля или на мрамор камина.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88