Ткнул пальцем в сторону шеренги пленников. Глухим голосом произнес:
– Встань туда.
Гарсиа тотчас повиновался. Скорбно глянув на Альмайо, он встал в конце цепочки, рядом с маленьким господином Манулеско – тот плакал навзрыд. Гарсиа сдвинул фуражку на затылок, отвернул воротник гимнастерки. Его индейское разбойничье лицо начинало теперь производить совсем иное впечатление – на нем появилось нечто вроде испанской гордости.
Он облагораживался буквально на глазах. Согласно этикету hidalgo офицеры имеют право командовать собственным расстрелом, и Гарсиа был признателен Альмайо за то, что тот не пренебрег этим обычаем. Внезапно он почувствовал себя так, словно его повысили в чине.
Красота разыгравшейся драмы воодушевляла его, наполняя чувством собственного благородства и важности своей персоны, – испанцам все-таки удалось поднять эту собачью страну, людей его расы на уровень, достойный их самих, ее хозяев, вдолбить им в головы чувство чести. Гарсиа теперь ничего уже не нужно было – лишь бы оказаться на должном уровне, суметь держаться как истинный испанец и, хотя в его жилах не было и капли испанской крови, намеревался с честью принять смерть во славу колонизаторов.
Но пришлось ждать, ибо Альмайо теперь не спеша обходил шеренгу, вглядываясь в лица пленников.
Д-р Хорват глядел в глаза смерти с достоинством и презрением – жена непременно расплакалась бы от гордости и восторга – если, конечно, он смог бы показать ей свою фотографию, сделанную в этот миг. Он благодарил Господа за то, что тот положил конец выпавшим на его долю испытаниям.
У него мелькнула мысль о том, что во всей истории человечества трудно отыскать события более противоречащие духу американизма, нежели его расстрел, – но тут же вспомнил о распятии Христа и понял, как близок был к богохульству в своих последних мыслях. В Иудее американизм потерпел свое первое и самое крупное поражение.
– Зачем вам это? – спросил Чарли Кун.
– Успокойтесь, – ответил Альмайо. – В этом нет ничего личного, amigo. Мне нужна кучка хороших американских трупов, только и всего. Тогда Рафаэлю Гомесу уже не вывернуться.
Никто еще в этой стране не смел расстреливать американских граждан. А он смеет. Это его солдаты сейчас будут стрелять. Понятно? – Он засмеялся. – Может, мне и придется поплатиться за это головой, но и Рафаэлю Гомесу головы не скосить. Как только найдут ваши трупы, тут мигом появится морская пехота США.
Он стоял, разглядывая юного кубинца:
– Это кто такой?
– Кубинский сверхмужчина, которого я обещал вам, – с отчаянием в голосе ответил Чарли Кун, отирая пот со лба. – Вам следовало бы посмотреть на это, Хосе. Мы все по сравнению с ним – почти ничтожества… Я своими глазами видел, как он отстрелялся семнадцать раз подряд практически без передышки. Совершенно гениально. Не делайте этого, Хосе. Никто не поверит, что такое натворил Гомес. Ведь он учился в Америке.
– Вы знаете Штаты, Чарли, – сказал Альмайо. – Думаете, они поверят в то, что я исключительно из политических соображений приказал поставить к стенке родную мать и невесту?
Поверить в такую подлость американцы не способны, Чарли. Не могут они поверить в то, что подобные вещи возможны.
– Вы совсем не поэтому все затеяли, Хосе, – дрожащим голосом произнес Чарли Кун. – Человеческое жертвоприношение – вот что вам нужно.
Теперь уже надеяться было не на что. И он мог говорить правду.
– Вы – индейский пес, подлый и суеверный, и в данный момент вы вершите человеческое жертвоприношение.
Альмайо тем временем разглядывал д-ра Хорвата.
– Я выучил одну хорошую фразу по-английски, – сказал он, – очень демократичная фраза.
Politics are a dirty business. Нелегко прийти к власти, нелегко ее заслужить… Надо так надо.
Мне нравится, проповедник, то, что вы рассказываете о Нем – о Том, в чьих руках власть, Кто наделен талантом…
Альмайо с удивлением почувствовал, что с трудом держится на ногах.
Он повернулся к матери. Она его даже не узнала. Стояла и жевала, как старая корова, с довольной сияющей физиономией, время от времени покатываясь со смеху. Ему доводилось видеть крестьян, вот так же – покатываясь со смеху – умиравших от голода с раздувшимися от «звезд» животами. Он знал, что роскошная американская сумка в ее руках до отказа набита листьями масталы. Мать даже не подозревала о его присутствии – витала среди звезд, заглядывая в лица древних богов. Он никогда не слышал, чтобы кто-нибудь – даже из самых известных политических деятелей, из сильных мира сего – посмел приказать поставить к стенке родную мать. Такого не делали даже Освободители. Для американцев это станет доказательством его невиновности. Одним выстрелом он убьет двух зайцев. Нет на свете большей жертвы, и сам El Seсor будет удивлен, почувствует, что это – от самого сердца, величайший знак любви и преданности. Так он докажет, что действительно заслуживает и protecciґon, и власти, заслуживает и дальше оставаться lider maximo. Чтобы доказать, что он достоин этого, он сделает все как нужно. Лучшего, чем расстрел родной матери, и не придумаешь, даже будучи политическим деятелем. Сам Гитлер так далеко не заходил. Конечно, поэтому он и не смог завоевать весь мир.
Альмайо, улыбаясь, посмотрел на мать с благодарностью. Она так много для него сейчас сделает.
– Господин Альмайо…
Это был мистер Шелдон, адвокат; голос у него дрожал.
Альмайо жестом обвинителя ткнул в его сторону пальцем.
– Вы навлекли на меня несчастье, – сказал он. – Мне никогда не следовало приводить в порядок свои дела. А вы – честный. Ни за что не нужно мне было связываться с вами.
Поступая по-честному, у власти не удержишься. Мир – дерьмо, и нужно суметь оказаться на высоте…
Напоследок он взглянул на месье Антуана – жонглер стоял, расставив ноги, гордо выпятив грудь, в одной рубашке и подтяжках – аккуратно сложенный пиджак перекинут через руку.
Подлые индейцы уже вот так расстреляли одного Наполеона, и даже если это был и не Наполеон I – все в голове как-то путалось, и он никак не мог вспомнить, из Бонапартов или Бурбонов был мексиканский Максимилиан, – то все равно это был великий француз.
Пасть под пулями месье Антуан решил в лучших традициях мюзик-холла. Он не совсем понимал, ради чего ему предстоит умереть, и поэтому решил умереть за Францию – это его несколько приободрило. Сейчас, перед тем как прозвучит последняя команда, он попросит своих коллег запеть «Марсельезу», дабы уйти из жизни с республиканским гимном на устах – как наследник императорского престола, убитый в Южной Африке зулусами.
Альмайо теперь уже мог стоять лишь прислонившись к скале. В солнечных лучах вид музыкального клоуна в пышных штанах, заостренной шапочке, с крошечной скрипкой в руке и нарисованными в виде нотных знаков бровями на какой-то миг порадовал его; он вгляделся в неподвижное лицо куклы – чревовещатель держал ее на руках, она смотрела на Альмайо – и на мгновение почувствовал себя ребенком, впервые попавшим на карнавал и с восхищением бродящим в толпе по улицам Кристобаля в Санта-Крус. Но все это – цирк, жалкая дешевка, спекулянты, жулики, ловкие прохвосты, несчастные бродячие артисты – все это хорошо ему знакомо. В ярком свете солнечного дня они выглядят еще более жалкими и ничтожными.
Дневной свет всегда безжалостно лишает их и намека на тот сверхъестественно-таинственный вид, который они так старательно на себя напускают.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88
– Встань туда.
Гарсиа тотчас повиновался. Скорбно глянув на Альмайо, он встал в конце цепочки, рядом с маленьким господином Манулеско – тот плакал навзрыд. Гарсиа сдвинул фуражку на затылок, отвернул воротник гимнастерки. Его индейское разбойничье лицо начинало теперь производить совсем иное впечатление – на нем появилось нечто вроде испанской гордости.
Он облагораживался буквально на глазах. Согласно этикету hidalgo офицеры имеют право командовать собственным расстрелом, и Гарсиа был признателен Альмайо за то, что тот не пренебрег этим обычаем. Внезапно он почувствовал себя так, словно его повысили в чине.
Красота разыгравшейся драмы воодушевляла его, наполняя чувством собственного благородства и важности своей персоны, – испанцам все-таки удалось поднять эту собачью страну, людей его расы на уровень, достойный их самих, ее хозяев, вдолбить им в головы чувство чести. Гарсиа теперь ничего уже не нужно было – лишь бы оказаться на должном уровне, суметь держаться как истинный испанец и, хотя в его жилах не было и капли испанской крови, намеревался с честью принять смерть во славу колонизаторов.
Но пришлось ждать, ибо Альмайо теперь не спеша обходил шеренгу, вглядываясь в лица пленников.
Д-р Хорват глядел в глаза смерти с достоинством и презрением – жена непременно расплакалась бы от гордости и восторга – если, конечно, он смог бы показать ей свою фотографию, сделанную в этот миг. Он благодарил Господа за то, что тот положил конец выпавшим на его долю испытаниям.
У него мелькнула мысль о том, что во всей истории человечества трудно отыскать события более противоречащие духу американизма, нежели его расстрел, – но тут же вспомнил о распятии Христа и понял, как близок был к богохульству в своих последних мыслях. В Иудее американизм потерпел свое первое и самое крупное поражение.
– Зачем вам это? – спросил Чарли Кун.
– Успокойтесь, – ответил Альмайо. – В этом нет ничего личного, amigo. Мне нужна кучка хороших американских трупов, только и всего. Тогда Рафаэлю Гомесу уже не вывернуться.
Никто еще в этой стране не смел расстреливать американских граждан. А он смеет. Это его солдаты сейчас будут стрелять. Понятно? – Он засмеялся. – Может, мне и придется поплатиться за это головой, но и Рафаэлю Гомесу головы не скосить. Как только найдут ваши трупы, тут мигом появится морская пехота США.
Он стоял, разглядывая юного кубинца:
– Это кто такой?
– Кубинский сверхмужчина, которого я обещал вам, – с отчаянием в голосе ответил Чарли Кун, отирая пот со лба. – Вам следовало бы посмотреть на это, Хосе. Мы все по сравнению с ним – почти ничтожества… Я своими глазами видел, как он отстрелялся семнадцать раз подряд практически без передышки. Совершенно гениально. Не делайте этого, Хосе. Никто не поверит, что такое натворил Гомес. Ведь он учился в Америке.
– Вы знаете Штаты, Чарли, – сказал Альмайо. – Думаете, они поверят в то, что я исключительно из политических соображений приказал поставить к стенке родную мать и невесту?
Поверить в такую подлость американцы не способны, Чарли. Не могут они поверить в то, что подобные вещи возможны.
– Вы совсем не поэтому все затеяли, Хосе, – дрожащим голосом произнес Чарли Кун. – Человеческое жертвоприношение – вот что вам нужно.
Теперь уже надеяться было не на что. И он мог говорить правду.
– Вы – индейский пес, подлый и суеверный, и в данный момент вы вершите человеческое жертвоприношение.
Альмайо тем временем разглядывал д-ра Хорвата.
– Я выучил одну хорошую фразу по-английски, – сказал он, – очень демократичная фраза.
Politics are a dirty business. Нелегко прийти к власти, нелегко ее заслужить… Надо так надо.
Мне нравится, проповедник, то, что вы рассказываете о Нем – о Том, в чьих руках власть, Кто наделен талантом…
Альмайо с удивлением почувствовал, что с трудом держится на ногах.
Он повернулся к матери. Она его даже не узнала. Стояла и жевала, как старая корова, с довольной сияющей физиономией, время от времени покатываясь со смеху. Ему доводилось видеть крестьян, вот так же – покатываясь со смеху – умиравших от голода с раздувшимися от «звезд» животами. Он знал, что роскошная американская сумка в ее руках до отказа набита листьями масталы. Мать даже не подозревала о его присутствии – витала среди звезд, заглядывая в лица древних богов. Он никогда не слышал, чтобы кто-нибудь – даже из самых известных политических деятелей, из сильных мира сего – посмел приказать поставить к стенке родную мать. Такого не делали даже Освободители. Для американцев это станет доказательством его невиновности. Одним выстрелом он убьет двух зайцев. Нет на свете большей жертвы, и сам El Seсor будет удивлен, почувствует, что это – от самого сердца, величайший знак любви и преданности. Так он докажет, что действительно заслуживает и protecciґon, и власти, заслуживает и дальше оставаться lider maximo. Чтобы доказать, что он достоин этого, он сделает все как нужно. Лучшего, чем расстрел родной матери, и не придумаешь, даже будучи политическим деятелем. Сам Гитлер так далеко не заходил. Конечно, поэтому он и не смог завоевать весь мир.
Альмайо, улыбаясь, посмотрел на мать с благодарностью. Она так много для него сейчас сделает.
– Господин Альмайо…
Это был мистер Шелдон, адвокат; голос у него дрожал.
Альмайо жестом обвинителя ткнул в его сторону пальцем.
– Вы навлекли на меня несчастье, – сказал он. – Мне никогда не следовало приводить в порядок свои дела. А вы – честный. Ни за что не нужно мне было связываться с вами.
Поступая по-честному, у власти не удержишься. Мир – дерьмо, и нужно суметь оказаться на высоте…
Напоследок он взглянул на месье Антуана – жонглер стоял, расставив ноги, гордо выпятив грудь, в одной рубашке и подтяжках – аккуратно сложенный пиджак перекинут через руку.
Подлые индейцы уже вот так расстреляли одного Наполеона, и даже если это был и не Наполеон I – все в голове как-то путалось, и он никак не мог вспомнить, из Бонапартов или Бурбонов был мексиканский Максимилиан, – то все равно это был великий француз.
Пасть под пулями месье Антуан решил в лучших традициях мюзик-холла. Он не совсем понимал, ради чего ему предстоит умереть, и поэтому решил умереть за Францию – это его несколько приободрило. Сейчас, перед тем как прозвучит последняя команда, он попросит своих коллег запеть «Марсельезу», дабы уйти из жизни с республиканским гимном на устах – как наследник императорского престола, убитый в Южной Африке зулусами.
Альмайо теперь уже мог стоять лишь прислонившись к скале. В солнечных лучах вид музыкального клоуна в пышных штанах, заостренной шапочке, с крошечной скрипкой в руке и нарисованными в виде нотных знаков бровями на какой-то миг порадовал его; он вгляделся в неподвижное лицо куклы – чревовещатель держал ее на руках, она смотрела на Альмайо – и на мгновение почувствовал себя ребенком, впервые попавшим на карнавал и с восхищением бродящим в толпе по улицам Кристобаля в Санта-Крус. Но все это – цирк, жалкая дешевка, спекулянты, жулики, ловкие прохвосты, несчастные бродячие артисты – все это хорошо ему знакомо. В ярком свете солнечного дня они выглядят еще более жалкими и ничтожными.
Дневной свет всегда безжалостно лишает их и намека на тот сверхъестественно-таинственный вид, который они так старательно на себя напускают.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88