В ушах гудели стаи мошек – но мошек не было. Белый шелковый костюм был испачкан землей, кровью, соком растений – словно та рубаха, в которой он ходил, когда был учеником матадора. Когда, вынырнув из хаоса колючек и камней, он устремился по мощеной городской улице мимо сидящих верхом на стульях возле своих лавочек мелких торговцев – жены их тем временем выбегали на улицу, чтобы схватить детей и затолкать их в дом или прижать к себе, провожая его взглядом, – он так остро ощутил, что наконец близок к заветной цели, что готов был запеть. При виде его прохожие замирали, выкатив от страха глаза. Один цирюльник, легкомысленно оставивший своего клиента, выскочил на улицу с бритвой в руке и совершенно ошалел; когда Альмайо остановил его, чтобы спросить, где находится гостиница «Флорес», он, похоже, проглотил язык. Судорожно махнул бритвой в направлении моря, проклиная себя за то, что вылез из парикмахерской, и, закрыв глаза – в явной надежде на то, что, когда он их откроет, lider maximo уже дематериализуется, а сам он, может быть, еще увидит жену и детей, – так и продолжал размахивать своим рабочим инструментом.
– Отведи меня туда.
Лицо цирюльника приняло землистый оттенок, но он все-таки пошел – с остекленевшими глазами, как сомнамбула, словно саблю сжимая в руке бритву. Так он дошел до самой гостиницы, указал на вход и, поскольку Альмайо толкнул дверь и вошел внутрь, поспешно кинулся назад и с размаху налетел на дуло автомата одного из охранников; цирюльник завизжал, отпрыгнул в сторону и бросился бежать; стоило ему, однако, обнаружить, что чудо все-таки произошло и он остался в живых, как любопытство вдруг возобладало над страхом.
И – впоследствии весь квартал дружно сочтет это проявлением высшей степени отваги – так и остался стоять посреди улицы, глядя туда, откуда только что бежал, ибо понял, что подобная смелость способна сделать его знаменитостью: до конца своих дней ему будет о чем поговорить с клиентами.
Альмайо вошел в холл – закрытые ставни, растения, зеленая полутьма; увидел традиционного попугая, привязанного к жердочке, внутренний дворик с фонтаном и двумя фламинго, откуда-то издалека доносились звуки транзистора; справа был бар и еще одна дверь – она выходила на другую улицу. Внезапно транзистор смолк, и он услышал, как журчит фонтан во внутреннем дворике. В холле было два-три человека – они словно вдруг обратились в соломенные чучела. Он направился к бару, выпил воды, потом – стакан текилы, а затем схватил бутылку и опрокинул в себя добрую ее половину. Ему казалось, что левой руки у него больше нет, он потрогал ее, но ничего не почувствовал – ни малейшей боли. Над стойкой, куда он поставил бутылку, увидел свой портрет в рамке, а под ним – хозяина гостиницы; тот либо не додумался еще убрать портрет, либо не был уверен, что от оригинала действительно удалось избавиться. Челюсть у хозяина гостиницы отвисла, выпученными глазами он смотрел на Альмайо. Тот открыл было рот, чтобы задать вопрос, но внезапно при мысли о том, что Джек, может быть, уже бросил его и уехал из города в поисках новых ангажементов – к Рафаэлю Гомесу или какому-нибудь другому многообещающему политическому деятелю, – его охватил такой ужас, что пришлось вновь схватиться за бутылку – даже после этого он хриплым голосом едва смог произнести имя того, кого столь долго искал:
– El Seсor.
Хозяин еще шире раскрыл глаза, челюсть у него отвисла еще больше и мелко затряслась, на лице крупными каплями выступил пот; словно парализованный, он оцепенел, не в силах произнести ни слова.
Здоровой рукой Альмайо ухватил его за рубаху с такой силой, что вырвал клок волос, росших на груди.
– Говори, болван, я хочу видеть сеньора Джека. Где он? В какой комнате?
Сквозь туман изумления и страха до хозяина все-таки как-то дошло наконец, что генерал Альмайо, против которого, говорят, восстала армия, lider maximo, только что объявленный по радио «бешеной собакой, пристрелить которую обязан всякий, кому она попадется на пути», стоит перед ним и спрашивает номер комнаты, где живет artista, остановившийся в гостинице со своим ассистентом и каждый вечер дающий представление в разъединственном в городе кабаре. Он наконец обрел дар речи и пролепетал:
– Четвертый этаж, комната одиннадцать.
Альмайо оттолкнул его, и хозяин гостиницы увидел, как он нетвердым шагом направляется через холл к лестнице, оставляя на плитках пола кровавые следы. Хозяин тупо уставился на эти следы, затем схватил бутылку и с жадностью – насколько позволяло полусдавленное горло, все еще ощущавшее на себе руку Альмайо, – отхлебнул текилы.
Альмайо с трудом поднялся по лестнице и на мгновение замер, стараясь остановить пляшущие перед глазами черные эмалевые цифры на двери одиннадцатого номера. От трясшей его лихорадки в сочетании с выпитым спиртным и слепой надеждой верного животного весь мир вертелся вокруг него – цифры двоились и троились в глазах, разлетаясь в разные стороны, а под ними красовались пять дверных ручек. Наконец ему удалось нащупать и как следует ухватить одну из них. Он толкнул дверь и вошел в номер.
Мир по-прежнему вертелся вокруг него, но, собрав все оставшиеся силы, он сумел остановить эту пляску.
Первым, что он увидел, был плохо одетый неряшливого вида человек, сидевший верхом на стуле. У него был желтый цвет лица, и Альмайо, жадно вглядываясь в его черты, заметил, что белки глаз у него такие же желтые, как и кожа, – будто он болен тяжелой формой желтухи, – волосы такие же жирные, как лицо, на которое они свешиваются, а во взгляде сквозит насмешливое презрение – почти что ненависть. Затем увидел нечто весьма странное: человечек держал перед собой огромную коробку кухонных спичек – одна из них догорала в его руке; когда пламя погасло, он быстро поднес спичку к носу и – одной ноздрей – глубоко, с каким-то сосредоточенным восторгом на лице втянул в себя запах серы; потом быстро обнюхал спичку, почти прижав ее к носу, словно стараясь не упустить и малейшего следа дивного запаха. Затем скорбно взглянул на остывшую спичку и выкинул ее. Грусть и ностальгия отразились у него на лице; какой-то момент он пребывал в глубокой задумчивости, словно уйдя в воспоминания и сожаления о прошлом, которое воскресил в его памяти легкий серный запах.
– Скучный город, жалкая гостиница, – по-английски сказал он. – И повсюду – даже в твоей комнате – грязные индейцы. Вот так, нисколько не стесняясь, они запросто вваливаются к тебе, даже не постучав. Но я знаю, что вам, бедный мой старина Джек, это безразлично.
Вам все безразлично. Вы сдались. Сдались, я полагаю, уже много веков назад. Теперь вы и не пытаетесь стать тем, чем были когда-то. Выдохлись. Довольствуетесь тем, что дрыхнете без передышки… Что бы ни происходило – извержения вулканов, землетрясения, какие угодно катастрофы – вы дрыхнете. Вам на все плевать. Из него, любезнейший, ничего теперь не вытянешь, уж поверьте, – хотя вы, конечно же, ни слова по-английски не понимаете. Взгляните на него. Конченый человек. Босяк какой-то. И это при том, что сотни – нет, тысячи, должен вам сказать, ибо все это кажется таким далеким – лет назад он был величайший талант… наивеличайший.
Возле окна стояла кровать; на ней, поверх одеяла, накрыв лицо газетой – от мух, – лежала та самая выдающаяся личность, к которой были обращены эти слова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88
– Отведи меня туда.
Лицо цирюльника приняло землистый оттенок, но он все-таки пошел – с остекленевшими глазами, как сомнамбула, словно саблю сжимая в руке бритву. Так он дошел до самой гостиницы, указал на вход и, поскольку Альмайо толкнул дверь и вошел внутрь, поспешно кинулся назад и с размаху налетел на дуло автомата одного из охранников; цирюльник завизжал, отпрыгнул в сторону и бросился бежать; стоило ему, однако, обнаружить, что чудо все-таки произошло и он остался в живых, как любопытство вдруг возобладало над страхом.
И – впоследствии весь квартал дружно сочтет это проявлением высшей степени отваги – так и остался стоять посреди улицы, глядя туда, откуда только что бежал, ибо понял, что подобная смелость способна сделать его знаменитостью: до конца своих дней ему будет о чем поговорить с клиентами.
Альмайо вошел в холл – закрытые ставни, растения, зеленая полутьма; увидел традиционного попугая, привязанного к жердочке, внутренний дворик с фонтаном и двумя фламинго, откуда-то издалека доносились звуки транзистора; справа был бар и еще одна дверь – она выходила на другую улицу. Внезапно транзистор смолк, и он услышал, как журчит фонтан во внутреннем дворике. В холле было два-три человека – они словно вдруг обратились в соломенные чучела. Он направился к бару, выпил воды, потом – стакан текилы, а затем схватил бутылку и опрокинул в себя добрую ее половину. Ему казалось, что левой руки у него больше нет, он потрогал ее, но ничего не почувствовал – ни малейшей боли. Над стойкой, куда он поставил бутылку, увидел свой портрет в рамке, а под ним – хозяина гостиницы; тот либо не додумался еще убрать портрет, либо не был уверен, что от оригинала действительно удалось избавиться. Челюсть у хозяина гостиницы отвисла, выпученными глазами он смотрел на Альмайо. Тот открыл было рот, чтобы задать вопрос, но внезапно при мысли о том, что Джек, может быть, уже бросил его и уехал из города в поисках новых ангажементов – к Рафаэлю Гомесу или какому-нибудь другому многообещающему политическому деятелю, – его охватил такой ужас, что пришлось вновь схватиться за бутылку – даже после этого он хриплым голосом едва смог произнести имя того, кого столь долго искал:
– El Seсor.
Хозяин еще шире раскрыл глаза, челюсть у него отвисла еще больше и мелко затряслась, на лице крупными каплями выступил пот; словно парализованный, он оцепенел, не в силах произнести ни слова.
Здоровой рукой Альмайо ухватил его за рубаху с такой силой, что вырвал клок волос, росших на груди.
– Говори, болван, я хочу видеть сеньора Джека. Где он? В какой комнате?
Сквозь туман изумления и страха до хозяина все-таки как-то дошло наконец, что генерал Альмайо, против которого, говорят, восстала армия, lider maximo, только что объявленный по радио «бешеной собакой, пристрелить которую обязан всякий, кому она попадется на пути», стоит перед ним и спрашивает номер комнаты, где живет artista, остановившийся в гостинице со своим ассистентом и каждый вечер дающий представление в разъединственном в городе кабаре. Он наконец обрел дар речи и пролепетал:
– Четвертый этаж, комната одиннадцать.
Альмайо оттолкнул его, и хозяин гостиницы увидел, как он нетвердым шагом направляется через холл к лестнице, оставляя на плитках пола кровавые следы. Хозяин тупо уставился на эти следы, затем схватил бутылку и с жадностью – насколько позволяло полусдавленное горло, все еще ощущавшее на себе руку Альмайо, – отхлебнул текилы.
Альмайо с трудом поднялся по лестнице и на мгновение замер, стараясь остановить пляшущие перед глазами черные эмалевые цифры на двери одиннадцатого номера. От трясшей его лихорадки в сочетании с выпитым спиртным и слепой надеждой верного животного весь мир вертелся вокруг него – цифры двоились и троились в глазах, разлетаясь в разные стороны, а под ними красовались пять дверных ручек. Наконец ему удалось нащупать и как следует ухватить одну из них. Он толкнул дверь и вошел в номер.
Мир по-прежнему вертелся вокруг него, но, собрав все оставшиеся силы, он сумел остановить эту пляску.
Первым, что он увидел, был плохо одетый неряшливого вида человек, сидевший верхом на стуле. У него был желтый цвет лица, и Альмайо, жадно вглядываясь в его черты, заметил, что белки глаз у него такие же желтые, как и кожа, – будто он болен тяжелой формой желтухи, – волосы такие же жирные, как лицо, на которое они свешиваются, а во взгляде сквозит насмешливое презрение – почти что ненависть. Затем увидел нечто весьма странное: человечек держал перед собой огромную коробку кухонных спичек – одна из них догорала в его руке; когда пламя погасло, он быстро поднес спичку к носу и – одной ноздрей – глубоко, с каким-то сосредоточенным восторгом на лице втянул в себя запах серы; потом быстро обнюхал спичку, почти прижав ее к носу, словно стараясь не упустить и малейшего следа дивного запаха. Затем скорбно взглянул на остывшую спичку и выкинул ее. Грусть и ностальгия отразились у него на лице; какой-то момент он пребывал в глубокой задумчивости, словно уйдя в воспоминания и сожаления о прошлом, которое воскресил в его памяти легкий серный запах.
– Скучный город, жалкая гостиница, – по-английски сказал он. – И повсюду – даже в твоей комнате – грязные индейцы. Вот так, нисколько не стесняясь, они запросто вваливаются к тебе, даже не постучав. Но я знаю, что вам, бедный мой старина Джек, это безразлично.
Вам все безразлично. Вы сдались. Сдались, я полагаю, уже много веков назад. Теперь вы и не пытаетесь стать тем, чем были когда-то. Выдохлись. Довольствуетесь тем, что дрыхнете без передышки… Что бы ни происходило – извержения вулканов, землетрясения, какие угодно катастрофы – вы дрыхнете. Вам на все плевать. Из него, любезнейший, ничего теперь не вытянешь, уж поверьте, – хотя вы, конечно же, ни слова по-английски не понимаете. Взгляните на него. Конченый человек. Босяк какой-то. И это при том, что сотни – нет, тысячи, должен вам сказать, ибо все это кажется таким далеким – лет назад он был величайший талант… наивеличайший.
Возле окна стояла кровать; на ней, поверх одеяла, накрыв лицо газетой – от мух, – лежала та самая выдающаяся личность, к которой были обращены эти слова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88