Оба мы замолчали. Потом внезапно я вспомнил того, кто сказал ей: «Давай уедем, дорогая, забудь ты этого человека», – и расхохотался.
– О чем ты подумал? – спросила она.
– О том, кто сказал тебе: уедем, дорогая.
– А как тебе тот, который не мог думать ни о чем, кроме селедки?
– А что им оставалось делать? Все время стоять с биноклем и не сводить глаз с горизонта?
Она сняла очки и посмотрела на море. Потом как-то очень простодушно ответила:
– Да я и сама-то толком не знаю.
– Они были несерьезные, – заметил я.
– Ах, – рассмеялась она. – Какое прекрасное слово. И ты его так здорово произносишь.
– Я так сразу все понял.
– Что?
– Что на эту яхту нельзя приносить с собой фотоаппараты, туалетную воду, книги Бальзака и Гегеля. Кроме того, никаких коллекций марок, перстней с выгравированными инициалами, рожков для обуви, даже самых примитивных, скажем, железных, аппетита, пристрастия к жареной баранине, тревог об оставленном где-то на суше семействе, забот о собственном будущем, воспоминаний о печальном прошлом, страсти к ловле селедки, распорядка дня, неоконченного романа, опыта, морской болезни, а также склонности к чрезмерной болтливости, излишней молчаливости и привычки слишком много спать.
Она слушала меня, по-детски раскрыв глаза.
– И это все?
– Да нет, наверняка что-нибудь упустил, – ответил я. – Но даже если ты выполнил все эти условия, из которых я назвал лишь малую часть, все равно никогда не можешь быть уверен, удастся ли тебе остаться на этом корабле, я имею в виду, остаться по-настоящему.
– Что-то я не совсем поняла, – усмехнулась она, – что ты мне тут наговорил. Если ты собираешься рассказывать такое и в своем американском романе, то никто ничего не поймет.
– Было бы неплохо, – возразил я, – если бы для начала во всем этом разобрались те, кто плавает на этой посудине. А остальные… всем ведь всего не объяснишь.
– Вот уж никогда бы не подумала, – удивилась она, – будто люди на этом корабле наделены какой-то особенной проницательностью.
– Еще какой, – заверил ее я, – прямо-таки замечательной.
Я уже выпил два стакана виски, а ведь у меня не было никакой привычки к этому напитку.
– А вообще-то, – заметил я, – ты просто самая настоящая шлюха, хоть и красивая.
Она ничуть не оскорбилась.
– Может, ты и прав, – согласилась она. – Думаешь, правда, просто шлюха?
– Во всяком случае, очень похоже.
– Что ж, шлюха так шлюха, что в этом плохого? – призналась она. И улыбнулась.
– А ты что, и правда, не хочешь как-нибудь обойтись без этих своих… глупостей?
Она как-то смутилась, опустила глаза и ничего не ответила.
– Это что… он разбудил в тебе такую ненасытную потребность делать глупости, так, что ли?
– Думаю, да, – сразу согласилась она.
– И при всем том, – со смехом заметил я, – мы еще такие насмешницы, такие привередницы.
– Да ты сам посуди, – убеждала она, – если вообще не делать глупостей, это же будет не жизнь, а какой-то ад кромешный.
– Где это ты такое вычитала? – справился я. После полудня я долго пробыл у себя в каюте, растянувшись на койке, вконец отяжелев от виски, которое мы с ней вместе выпили. Мне очень хотелось поспать, но стоило улечься, и сон сразу же куда-то улетучивался. Я опять никак не мог заснуть. Попробовал почитать. Но и с этим занятием у меня получилось ничуть не лучше – существовала только одна-единственная история, которую я был способен сейчас почитать, но именно она-то, как назло, и не была еще написана. А потому я взял и швырнул книгу на пол. Потом принялся смотреть на нее и хохотать как сумасшедший. Конечно, тут не последнюю роль сыграло и выпитое виски, но картина показалась мне ужасно забавной. Раскрывшись посередине, с разбросанными в разные стороны страницами, книга могла напомнить тому, кто дал бы себе труд хорошенько приглядеться, человека, только что сломавшего себе шею. Вот она, уж она-то, конечно, спала сейчас крепким сном. Это была женщина, которая, стоило ей выпить пару стаканчиков виски, спала как убитая, позабыв обо всем на свете. И ни одному из этих типов – ни тому, кто так хотел поудить селедку, ни тому, кто предложил ей – уедем вместе, дорогая, – ни даже тому, кто читал Гегеля, – так и не удалось выдержать такой беззастенчивой распущенности. Я потешался сам над собой, иногда со мной такое случалось. Потом прошло время, виски мало-помалу выветрилось, а с ним пропало и желание смеяться. И тут-то, понятно, передо мной снова ребром встал вопрос о моем будущем. Что же со мной будет, ну, скажем, в обозримом будущем? Я ведь, как и все прочие, тоже привык беспокоиться о своем будущем. Но по крайней мере на сей раз это мне очень быстро наскучило. И почти тотчас же моими мыслями вновь завладел мой собрат, тот самый, у которого была навязчивая идея поудить селедку. Мне очень хотелось с ним познакомиться, такие типы всегда вызывали у меня симпатию. Могут ли люди испытывать страх, оказавшись один на один с женщиной и горизонтом, разве что еще пара-тройка альбатросов на вантах? Наверное, где-нибудь посреди Тихого океана этак через недельку после первой стоянки можно испытывать какие-то непонятные страхи. А вот мне совсем не было страшно. Я долго лежал, растянувшись на койке, в полной неподвижности, размышляя обо всех этих историях. Потом услыхал в коридоре ее шаги. Она постучалась и вошла. Если по-честному, то я все время только и ждал этих звуков. Она тут же увидела валявшуюся на полу книжку.
– Я поспала, – заметила она. Потом указала на книжку: – Ты бросил свою книгу?
Я ничего не ответил. А она озабоченно добавила:
– Боюсь, как бы ты здесь не заскучал.
– Да нет, это ты зря, не стоит об этом беспокоиться.
– Если ты не любишь читать, – настаивала она, – то обязательно заскучаешь.
– Может, я потом почитаю Гегеля.
– Ты уверен, что тебе не скучно?
– Совершенно уверен. Ступай к себе в каюту.
Она не очень-то удивилась. Однако вышла не сразу. Я долго глядел на нее в упор, не двигаясь и не произнося ни единого слова. Потом снова, во второй раз, попросил уйти:
– Уходи отсюда.
На сей раз она ушла. Я тоже вышел, сразу же вслед за ней. И направился прямо к Бруно, который по-прежнему занимался починкой своих канатов. Я был совсем без сил. Растянулся подле него прямо на палубе. Он был не один. С ним был еще один матрос, тот чинил лебедку. Я дал себе слово хотя бы время от времени спать прямо на палубе, я ведь так часто мечтал об этом прежде – спать прямо на палубе какого-нибудь корабля. И еще быть одному. Чтобы без конца не ждать ее прихода.
– Что-то вид у вас больно усталый? – поинтересовался Бруно.
Я рассмеялся, и Бруно улыбнулся.
– Она утомительная женщина, – пояснил я. Другой матрос даже не улыбнулся.
– Потом, я всегда трудился, – проговорил я, – всю жизнь. В первый раз вот так бездельничаю. А от этого очень устаешь.
– Я же говорил вам, – заметил Бруно, – что от этой женщины очень устаешь.
– А от кого, интересно, не устанешь? – вступил второй матрос. – От всякого можно утомиться.
Я узнал его, помнится, я уже видел его днем и накануне в баре. Тип лет тридцати пяти, чернявый, как цыган. Он показался мне самым молчаливым из всех. Она говорила, будто он уже больше года на яхте и вроде пока не собирается на берег. Бруно ушел, и я остался наедине с ним. Солнце заходило. Он чинил себе свою лебедку. Это был тот самый тип, которого она называла Лораном.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90