д.
Заходила речь и о поставке советского вооружения для югославской армии. Сталин заверил югославов, что он не предвидит трудностей в этом вопросе, пусть об этом детально договорятся военные эксперты обеих стран.
О многом другом было говорено в эту ночь, но все высказывания той или иной гранью неизменно касались двух главных тем – нарастающей военной опасности и укрепления советско-югославских отношений.
В конце банкета Молотов сообщил, что на следующий день (фактически он уже наступил) Наркоминдел устраивает прием, чтобы должным образом отпраздновать заключение договора. Имелся в виду не рядовой дипломатический банкет, а большой прием в Кремле с участием Сталина и членов Советского правительства, а также глав некоторых посольств и миссий. Всем было ясно, что такой торжественный прием будет иметь характер политической демонстрации в поддержку нового югославского правительства и его внешней политики.
Изрядно усталые от бессонной ночи, но в приподнятом настроении разошлись по домам участники этого необыкновенного банкета.
* * *
В воскресенье 6 апреля мне предстояло явиться в кремлевский кабинет Молотова к десяти часам утра. На сон у меня оставалось немногим более двух часов, но, взбудораженный событиями предыдущего дня и ночи, я практически не воспользовался и этой возможностью для отдыха.
В половине десятого я появился в секретариате Молотова. Его помощник по Наркоминделу С. П. Козырев показал мне воскресный номер «Правды» с текстом советско-югославского договора о дружбе и ненападении, с передовицей на тему о договоре и с большим фото участников акта подписания и присутствующих лиц. На снимке все одобрительно улыбались ораторствовавшему Гавриловичу.
Едва я успел взглянуть на снимок, как Козырев спросил, слушал ли я утром радио. Я небрежно махнул рукой:
– Не до того было, в наркомат торопился.
– Так, значит, ты еще ничего не знаешь? – укоризненно воскликнул Козырев. – Немцы вторглись в Югославию! На рассвете. И в Грецию также.
Ошеломляющая новость! Выходит, что в тот самый момент, как мы, приятно взволнованные участники банкета, покидали кабинет Молотова, германская военная машина уже обрушилась на мирный югославский народ и на отбивающийся от итальянских агрессоров греческий народ! В голове у меня заметался вихрь мыслей. Я задавал себе кучу вопросов. Насколько Югославия готова к отражению вражеского натиска? Что будет с только что подписанным договором? Как должны реагировать на новые акты агрессии мы?
Мои тревожные мысли прервал Козырев, сообщив, что нарком ждет меня. Когда я вошел в кабинет, Молотов стоял у продолговатого стола, послужившего прошлой ночью для банкета, и просматривал свежий бюллетень ТАСС. Вид у него был пасмурный – наверняка от грозных вестей с Балкан. Косвенно нарком подтвердил это мое предположение, с места в карьер задав мне вопрос: «О Югославии и Греции знаете?» Услышав мой ответ, он с минуту помолчал, затем сказал: «Ладно, перейдем к делу».
Из того, что нарком не предложил мне сесть и сам остался стоять, я понял, разговор наш будет короткий. Действительно, он только дал мне задание в связи с намеченным на сегодня торжественным приемом по случаю подписания договора. Вся основная работа по организации приема, естественно, возлагалась на Протокольный отдел, мне же он поручил помочь заведующему отделом Ф. Ф. Молочкову в составлении списка приглашенных и понаблюдать за ходом приготовлений, учитывая важное значение банкета.
Выслушав указания наркома, я собрался уже было уйти, чтобы отправиться в наркомат, как вдруг зазвонил один из телефонов, стоявших на тумбочке возле письменного стола. Молотов неторопливо подошел, взял трубку и, отвечая на чье-то приветствие, сказал: «Здравствуй». Из первых же его фраз мне стало ясно, что звонил Сталин. Я сделал жест, означавший, что ухожу из кабинета, но нарком – тоже жестом – предложил мне остаться.
Так я нечаянно сделался слушателем довольно острого спора. Поначалу я слышал только слова Молотова, но и их было достаточно, чтобы уловить суть диалога.
– Да, готовимся, – говорил нарком: – Отменить? Почему отменить? Подожди, подожди, ведь мы же официально заявили югославам, что сегодня будем чествовать их. Об этом наверняка знает уже весь дипкорпус. Как, то есть, неважно? Очень даже важно. А престиж Советского Союза? Да, положение, разумеется, изменилось, но настолько ли, чтобы менять нашу позицию? Нет, не вижу никакой необходимости. А я утверждаю, что нет никакой необходимости.
От возбуждения лицо Молотова покрылось румянцем, он повысил голос. Горячность чувствовалась и на другом конце провода – до меня явственно начал доноситься голос Сталина. Обоюдное раздражение собеседников непрерывно нарастало. Мне было и неловко, и неприятно слышать эту горячую перепалку, но меня связывало распоряжение Молотова остаться, и мне пришлось дослушать ее до конца.
Как уже видно из сказанного, первоначально речь зашла о торжественном приеме. Но вопрос о нем стал поводом для постановки гораздо более крупного вопроса.
Сталин считал, что факт нападения Германии на Югославию и Грецию заставляет Советское правительство по-новому взглянуть на балканскую ситуацию вообще и на советско-югославские отношения в частности, требует всемерной осмотрительности, чтобы еще более не осложнить и без того напряженные отношения между Советским Союзом и Германией. С этой точки зрения, полагал Сталин, надо отказаться и от демонстративного приема, который в новых условиях будет носить, по его мнению, заведомо вызывающий характер.
Молотов утверждал, что если уж остерегаться обострения отношений с Германией, то заключение договора с Югославией – это такой факт, который гораздо скорее способен вызвать у Гитлера недовольство, чем банкет. Нам незачем отказываться от взятой линии на морально-политическую поддержку Югославии, а потому незачем отменять и прием. Спор был оборван прямым указанием Сталина: «Надо оставить эту затею, ставшую неуместной».
Молотов опустил трубку, вынул из кармана носовой платок и вытер со лба пот. Затем, повернувшись ко мне, он с хмурым видом промолвил:
– Вы можете идти домой, товарищ Новиков!
Ушел я из его кабинета сильно озадаченный и расстроенный происшедшим. Помимо резкой формы дискуссии между двумя самыми высокопоставленными руководителями Советского Союза, меня будоражило еще и ее содержание. Я должен был решить для себя самого, какая из двух высказанных точек зрения правильнее отражает требование новой ситуации, конечно не только в вопросе о злополучном приеме. Принципиально они расходились, а в практической плоскости их различие сводилось к тому, что Сталин настаивал на сугубой осторожности по отношению к Германии, тогда как Молотов придерживался в первую очередь курса последних дней на демонстративную поддержку Югославии.
* * *
Уже в самые первые дни после вторжения вермахта столица Югославии очутилась под угрозой захвата, и правительство Симовича бежало из нее. Командовавший югославской армией реакционный генералитет во главе с генералом Недичем, игнорируя приказы главнокомандующего генерала Симовича, открыл фронт перед немецко-фашистскими войсками на границе с Болгарией. Часть руководителей сербских буржуазных партий, забыв недавние громкие слова о патриотизме и независимости, согласились сотрудничать с захватчиками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129
Заходила речь и о поставке советского вооружения для югославской армии. Сталин заверил югославов, что он не предвидит трудностей в этом вопросе, пусть об этом детально договорятся военные эксперты обеих стран.
О многом другом было говорено в эту ночь, но все высказывания той или иной гранью неизменно касались двух главных тем – нарастающей военной опасности и укрепления советско-югославских отношений.
В конце банкета Молотов сообщил, что на следующий день (фактически он уже наступил) Наркоминдел устраивает прием, чтобы должным образом отпраздновать заключение договора. Имелся в виду не рядовой дипломатический банкет, а большой прием в Кремле с участием Сталина и членов Советского правительства, а также глав некоторых посольств и миссий. Всем было ясно, что такой торжественный прием будет иметь характер политической демонстрации в поддержку нового югославского правительства и его внешней политики.
Изрядно усталые от бессонной ночи, но в приподнятом настроении разошлись по домам участники этого необыкновенного банкета.
* * *
В воскресенье 6 апреля мне предстояло явиться в кремлевский кабинет Молотова к десяти часам утра. На сон у меня оставалось немногим более двух часов, но, взбудораженный событиями предыдущего дня и ночи, я практически не воспользовался и этой возможностью для отдыха.
В половине десятого я появился в секретариате Молотова. Его помощник по Наркоминделу С. П. Козырев показал мне воскресный номер «Правды» с текстом советско-югославского договора о дружбе и ненападении, с передовицей на тему о договоре и с большим фото участников акта подписания и присутствующих лиц. На снимке все одобрительно улыбались ораторствовавшему Гавриловичу.
Едва я успел взглянуть на снимок, как Козырев спросил, слушал ли я утром радио. Я небрежно махнул рукой:
– Не до того было, в наркомат торопился.
– Так, значит, ты еще ничего не знаешь? – укоризненно воскликнул Козырев. – Немцы вторглись в Югославию! На рассвете. И в Грецию также.
Ошеломляющая новость! Выходит, что в тот самый момент, как мы, приятно взволнованные участники банкета, покидали кабинет Молотова, германская военная машина уже обрушилась на мирный югославский народ и на отбивающийся от итальянских агрессоров греческий народ! В голове у меня заметался вихрь мыслей. Я задавал себе кучу вопросов. Насколько Югославия готова к отражению вражеского натиска? Что будет с только что подписанным договором? Как должны реагировать на новые акты агрессии мы?
Мои тревожные мысли прервал Козырев, сообщив, что нарком ждет меня. Когда я вошел в кабинет, Молотов стоял у продолговатого стола, послужившего прошлой ночью для банкета, и просматривал свежий бюллетень ТАСС. Вид у него был пасмурный – наверняка от грозных вестей с Балкан. Косвенно нарком подтвердил это мое предположение, с места в карьер задав мне вопрос: «О Югославии и Греции знаете?» Услышав мой ответ, он с минуту помолчал, затем сказал: «Ладно, перейдем к делу».
Из того, что нарком не предложил мне сесть и сам остался стоять, я понял, разговор наш будет короткий. Действительно, он только дал мне задание в связи с намеченным на сегодня торжественным приемом по случаю подписания договора. Вся основная работа по организации приема, естественно, возлагалась на Протокольный отдел, мне же он поручил помочь заведующему отделом Ф. Ф. Молочкову в составлении списка приглашенных и понаблюдать за ходом приготовлений, учитывая важное значение банкета.
Выслушав указания наркома, я собрался уже было уйти, чтобы отправиться в наркомат, как вдруг зазвонил один из телефонов, стоявших на тумбочке возле письменного стола. Молотов неторопливо подошел, взял трубку и, отвечая на чье-то приветствие, сказал: «Здравствуй». Из первых же его фраз мне стало ясно, что звонил Сталин. Я сделал жест, означавший, что ухожу из кабинета, но нарком – тоже жестом – предложил мне остаться.
Так я нечаянно сделался слушателем довольно острого спора. Поначалу я слышал только слова Молотова, но и их было достаточно, чтобы уловить суть диалога.
– Да, готовимся, – говорил нарком: – Отменить? Почему отменить? Подожди, подожди, ведь мы же официально заявили югославам, что сегодня будем чествовать их. Об этом наверняка знает уже весь дипкорпус. Как, то есть, неважно? Очень даже важно. А престиж Советского Союза? Да, положение, разумеется, изменилось, но настолько ли, чтобы менять нашу позицию? Нет, не вижу никакой необходимости. А я утверждаю, что нет никакой необходимости.
От возбуждения лицо Молотова покрылось румянцем, он повысил голос. Горячность чувствовалась и на другом конце провода – до меня явственно начал доноситься голос Сталина. Обоюдное раздражение собеседников непрерывно нарастало. Мне было и неловко, и неприятно слышать эту горячую перепалку, но меня связывало распоряжение Молотова остаться, и мне пришлось дослушать ее до конца.
Как уже видно из сказанного, первоначально речь зашла о торжественном приеме. Но вопрос о нем стал поводом для постановки гораздо более крупного вопроса.
Сталин считал, что факт нападения Германии на Югославию и Грецию заставляет Советское правительство по-новому взглянуть на балканскую ситуацию вообще и на советско-югославские отношения в частности, требует всемерной осмотрительности, чтобы еще более не осложнить и без того напряженные отношения между Советским Союзом и Германией. С этой точки зрения, полагал Сталин, надо отказаться и от демонстративного приема, который в новых условиях будет носить, по его мнению, заведомо вызывающий характер.
Молотов утверждал, что если уж остерегаться обострения отношений с Германией, то заключение договора с Югославией – это такой факт, который гораздо скорее способен вызвать у Гитлера недовольство, чем банкет. Нам незачем отказываться от взятой линии на морально-политическую поддержку Югославии, а потому незачем отменять и прием. Спор был оборван прямым указанием Сталина: «Надо оставить эту затею, ставшую неуместной».
Молотов опустил трубку, вынул из кармана носовой платок и вытер со лба пот. Затем, повернувшись ко мне, он с хмурым видом промолвил:
– Вы можете идти домой, товарищ Новиков!
Ушел я из его кабинета сильно озадаченный и расстроенный происшедшим. Помимо резкой формы дискуссии между двумя самыми высокопоставленными руководителями Советского Союза, меня будоражило еще и ее содержание. Я должен был решить для себя самого, какая из двух высказанных точек зрения правильнее отражает требование новой ситуации, конечно не только в вопросе о злополучном приеме. Принципиально они расходились, а в практической плоскости их различие сводилось к тому, что Сталин настаивал на сугубой осторожности по отношению к Германии, тогда как Молотов придерживался в первую очередь курса последних дней на демонстративную поддержку Югославии.
* * *
Уже в самые первые дни после вторжения вермахта столица Югославии очутилась под угрозой захвата, и правительство Симовича бежало из нее. Командовавший югославской армией реакционный генералитет во главе с генералом Недичем, игнорируя приказы главнокомандующего генерала Симовича, открыл фронт перед немецко-фашистскими войсками на границе с Болгарией. Часть руководителей сербских буржуазных партий, забыв недавние громкие слова о патриотизме и независимости, согласились сотрудничать с захватчиками.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129