— В букве, но не в духе. Буква омертвляется, а дух живет, и для утверждения духа приходится ломать букву. Они утверждают, что такова вся жизнь, «не умрет зерно, — не произрастет». Новое разрушает старую оболочину свою.
— Но отвергать Христа для Христа? Этого мне не понять! Во всем нынешнем сраме он один, мне кажется, в кого еще можно верить!
— И потому-то его именем и торгуют на всех наших торжищах духовных.
Каждогодно празднуем распятие и воскресение Христово, будто и впрямь он выкупил вперед и до конца времен все грехи наши… Потому же они и поклонение сотворенным вещам — иконам — отвергают.
— Отвергнуть легко! А ежели черный народ станет рубить иконы и новое насилие воцарит?
— Там и много другого: счислению лет, противлению лунному, звездотечению учат… — отвечал Тучин с легкою, чуть приметной неохотой, поглядывая по сторонам. Он тут же перебил себя сам:
— Ну вот, кажется, до дела дошли. Что там Селезнев? А, опять про соколиную охоту! Переходили бы сразу к делу… Слушай, Иван, говорят, старики хотят тебя в Совет старых посадников от Славны поставить? — В свою очередь спросил он Своеземцева.
— Не хочу! Почему это Иван Офонасович не может?
— Немир? Его ваши посадники больно не любят. Задирист! А за тебя и Марфа Ивановна стоит, и ваши бояре согласны, бают: «В отца место»!
— Борецкая!
— Да. Она отца твоего уважала.
— Знаю. Но какой я «старый посадник»! Давеча пришлось судить. Люди втрое старше меня и не из бедных, Домажиров да Филиппов отец. За каждым сотни людей, а сошлись на полуторах обжах спорной земли. Старики! Сами не могут по-люби решить, от меня суда просят… Чуть не отослал на Городец, право! В отца место… Отец или я?
— Ты хоть начитан, законы знаешь.
— В этом мне тоже с родителем не тягатьце. Нет, ты вникни! Есть вечевая палата, дьяк вечевой есть, приставы, позовницы, подвойские, хранилище грамот
— все есть! Так нет, там решить не могут, идут к посаднику. Вторая власть нужна. А я не решу! В Москву писать? Великому князю Московскому? Он решит! Про полторы обжи спорной земли… Мало у него дела. Решать будет какой-нибудь Василий Федорович или Степан Брадатый; да опять же не сам, — крысу приказную, что ни есть мелочь, посадит, холопа своего, тот решит! А печать будет великого князя. Или к нам же на Городец отошлют, к наместнику. А там и пойдет, как на Москвы уже началось: великие бояра приказным холопам кланяютце да посулы сулят. Любо им то? Верно, любо! Тысяцким был — проще. Купцы хоть своего не упустят, уложение помнят наизусть. Следи только, чтобы тебя самого не облапошили. А сейчас эта заваруха будет с Москвой да с Литвой. Не верю я католикам! Они и хороши для себя, а мы для них что татары, язычники. Да и навряд Славну сейчас на войну сговоришь.
— Ваши житьи приехали!
— Кто побогаче да у кого земли по Кокшеньге. Решают великие бояра! А из восьми славенских посадников один Немир…
— Постой, Селезнев говорить хочет!
Шутки, наконец, кончились.
— Вот что, друзья-товарищи! — начал Селезнев. — Собрались мы сюда не мед пить, не танцы водить, а по нужному делу, по сватовству! — Он чуть усмехнулся, примолк, обвел собрание пристальным взглядом своих сощуренных черных глаз. — Великий князь снова требует княжчин, где ни есть: Двинских земель и всего, что заняли москвичи под Вологдой, Бежецким Верхом, Торжком, Ламским Волоком… Уступать не хотят ничего.
— По-прежнему, значит!
— Да, по-прежнему.
— С Казанью разделались, за нас принялись!
— Я то же хотел сказать…
— Двину терять жалко!
Молчавший до того Дмитрий вмешался. Негромко, но ясно и твердо, так, что услышали все, сказал:
— Двиной не кончитце! И суд, и право, и власть, и вотчины отдадим.
Сказал и примолк, и вдруг стало ясно, что да, Двиной не кончится. Да и что такое Новгород без Заволочья!
— Новая война с Москвой? — с усмешкой возразил Павел Телятев. — Под Русой дали нам!
— Кому дали, — вмешался Савелков. — Не знаешь, как дело было!
Чарторыйский рать у Липны остановил, одна боярская дружина за озеро ушла.
Князь Шуйский был, да Иван Лукинич, да вот Григория Тучина батька, его тогда и взяли в полон, да Казимер, этот раненый ушел, бился крепце всех…
В пяти стах человек шли, в тысяче ли, не боле того. А московской рати пять тысящ! Дак в первом соступе разбили москвичей, пошли по дворам, да платье, да доспехи почали лупить с мертвых шестников, да с татаров битых, строй розрушили, а тут иная рать с поля подошла, да Басенок не растерялся, своих спешил, разоставил за плетнем, за сугробами, к им не пробитьце, снегу коню по грудь, а они, знай, бьют из луков по лошадям… Вот и побили!
— Басенка не зря шильники в шестьдесят осьмом ладили убить.
— Было такое дело! За Славной, в поле, под Городцом. Да утек.
— Ловок!
— Не больно ловок, как свои же бояре ослепили его на Москвы.
— А луки татарские хороши, мы вчерась пробовали с Ермолой. Бьют на триста шагов — насквозь!
— Михайло Олелькович едет? — спросил кто-то из житьих.
— Едет. В ноябре ладитце быть.
— Киевский князь?
— Брат киевского князя. Он из Ольгердовичей, крещеный, греческой веры. Ольгердовичи — они все православные.
— Все одно, не выстоять одним противу Москвы, хоть и с Олельковичем!
— А Шуйского куда пихнули?
— Шуйский на Двину уехал, неспокойно там.
— М-да, стало, дело без нас уже движетце!
— С Москвой ежели… Такое вместе со стариками надо бы решать…
— И еще узнать, что Захария Овин думает!
— Что вы к Захарию привязались! — вступился Берденев. — Захарий Григорьевич думает, что и все. Кому под Москву охота!
— Старики у матери соберутся на днях, — вновь подал голос Дмитрий Борецкий. — Мы уже не дети, у самих дети растут! Половина из вас посадники. Ваши суд и власть. И то вспомните, когда Онцифор Лукич дал городу новый устав, он и сам отступился посадничества, и другие старики отступились. Молодежь стала у кормила власти.
— Тому уж боле ста лет! А нынь, кто умен, давно свои вотчины под Торжком да Бежичами московским боярам попродали…
— Он дело говорит! Старики иные уж в домовину глядят, а нам жить!
— Старики, однако, поводья из рук не выпустили, нам не передали, возразил, пожав плечами, красавец Юрий.
— Старики не выдадут! — вспыхнул Савелков, распаляясь. — Казимер герой! Богдана не свернешь! Офонас Груз — старчище кремень и Тимофей не хуже! Лошинский? Пенков? Берденев? Самсоновы? Федоров? Все с нами! выкрикивал он знакомые каждому имена. — Захарья Овин, этот, не во гнев сказать… Но и тот за свое встанет! Да в плотниках один Иван Лукинич чего стоит! Славлян испугались? И славляне тоже здесь! Своеземцев, покажись! И на Славне-то один Исаак Семенович к Москве тянет!
— Жаль вот Яков Игнатьич умер, был мужик, каких мало! — вздохнули в толпе.
— Дмитрия Васильича Глухова, вот кого жаль!
— Василий Степаныч, Своеземцева батька, до схимы, самый был светлый ум в Новом Городе. При нем бы и Славна не шаталась!
— Самсона Иваныча не забудьте еще, господа!
— С Москвы пишут про нас: люди молодые, остались без родителей, наставить некому, — насмешливо подал голос Губа-Селезнев.
— Не ведают, мол, как и кланятьце Москве! — поддержал Федор Борецкий.
— А и верно, други, почитай, у половины у нас отцов нету! Ты, Савелков, да Дмитрий с Федором, да Гриша Тучин, да Михайловы, да Селезневы…
— Седем-ко мы, братцы, подумаем, подумаем да пригорюнимся, научить-то нас бедных, некому!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135