— Паче Христа превознес! — громко сказал Богдан, не глядя на чтеца.
Согласный вздох прошел по палате. Это был московский украшенный стиль, «плетение словес», и долго еще приходилось слушать витиеватое славословие Ивану, со многими выдержками из святых отцов, Библии, Приточника и Евангелия.
Новый вздох прошел по рядам, когда чтец, наконец, добрался до «жестоковыйных мужей новгородских», прилепившихся к латинам, яко древлии израильтяне телячьей голове поклонившиеся.
Духовник читал, утупляя очи. Он неудержимо приближался к той части грамоты, читать которую вслух ему совсем не хотелось.
— «Отчина князей великих Великий Новгород и все мужи новгородские, и отцы, и деды, и прадеды их, и пращуры, никогда же неотступны были от своих господ, а имя их, великих государей князей, держали на себе честно и грозно».
Московские писцы явно не обременяли себя доказательствами, прямо утверждая то, что им было нужно.
— Лжа! — снова не выдержал Богдан.
Марфа только глазом на него повела. Чтец продолжал:
— «А нынеча новгородские мужи, ради последнего сего времени ту старину всю по грехам забыли, а того дела господарского по земле ничего не исправили, а пошлин не отдают, а которых земель и вод с суда по старине отступились князю великому, да те земли опять за себя поимали, и людей к целованью приводили на новгородское имя, а на двор великого князя на Городище с большого веча присылали многих людей, а наместника его да и посла великого князя лаяли и бесчествовали, да и Городище заяли, и людей перебили и переимали и в город сводили и мучили, а с рубежов с новгородских отчине великого князя и его братьи молодшей отчинам и их людям многу пакость чинили новгородцы, грубячи тем великому князю…»
Слушатели зашевелились, кое-кто мрачно усмехнулся. Берденев сказал жестко:
— Не диво так деять, коли оны наше своим считают!
Марфа снова только молча кивнула замолчавшему было чтецу.
— «Они же, люди новгородские, гордостию и грубостию рассвирепевше, взыскаша себе латынского держателя государем, и князя себе у него же взяша в Великий Новгород, киевского князя Михаила Олександровича, чиняще тем грубость великому князю, да такое же прелестью латынскою увязнувше в сетях диавола, многоглавого зверя, ловца человеком и гордого убийцу душам неправедных…»
Марфа, доселе слушавшая молча, наконец не выдержала:
— Чать Михайло князь православной! — сказала и тут же подторопила замнувшегося духовника:
— Ну что ты, читай!
Тот жалко поглядел на Марфу и, втянув голову в плечи, затрудненно продолжил:
— «Той бо прелестник дьявол вниде у них в злохитреву жену, в Марфу Исакову Борецкого, и та, окаянная, сплетеся лукавыми речьми с королем литовским, да по его слову хотя пойти замуж за литовского же пана, за королева, а мыслячи привести его к себе, в Великий Новгород, да с ним хотячи владети от короля всею новгородскою землею…»
Лицо Марфы окаменело. Так! Значит, на Москвы и сплетками, что не всякой голь кабацкой на торгу со похмелья повторит, и тем не брезгуют!
Бояре прятали глаза. Кому стыдно, а кто, поди, и рад — пусть прячут!
Она сумеет им всем и каждому в особину взглянуть в лицо! На чтеца жалко было смотреть, он все ниже и ниже опускал голову. Офонас завозился было не прекратить ли? Глянул, смолчал.
— «Да тою своею окаянною мыслью начала прельщати весь народ православный. Великий Новгород, хотячи их отвести от великого князя, а к королю приступити. И того ради оскалилась на благочестие, якоже оная львица древняя, Езавель».
— Иезавель?! — резко переспросила Борецкая.
— Иезавель… — пробормотал чтец и начал было дрожащими руками свертывать грамоту.
— Читай! — грозно потребовала она.
— «Такоже и другая подобная ей бесовная Иродья, жена Филиппа царя, о беззаконьи обличена бывши Крестителем господним, и того ради, окаянная, обольстила своего царя…»
Марфе вдруг стало смешно, гнев почти прошел:
— Колькой год по муже живу, благодаря Бога, блудницей еще никто не назывывал! — громко возразила она прежним своим переливчатым, вкусным голосом, и лица стариков тоже тронули облегченные улыбки.
— «К сим же и Евдоксия, царица, — продолжал чтец, немного ободрившись, — свое зло наказуя, великого всемирного светильника, Иоанна Златоустого, патриарха царствующего града с престола согна».
Чтец сам приодержался, вопросительно посмотрев на госпожу. Борецкая презрительно улыбалась:
— Ну! Всех в одно место склал. Далилы не хватат!
Духовник опустил очи в грамоту:
— «Такожде и Далила окаянная…»
Тут и многие фыркнули — как угадала! Офонас, любуясь, глядел на Марфу, довольно поглаживал толстыми старческими руками в коричневых пятнах золотое навершие трости. Передолила-таки!
И верно — передолила. Дальнейшее чтение о том, что «окаянная Марфа», своею прелестью «хотячи весь город прельстити и к латынству приложити», обличения Пимена, которого тоже, несколько запоздало, сравнивали с древлесущими отступниками веры, походя браня митрополита Исидора и его ученика Григория, шло под веселый гул и перешептыванья. Вслед за Борецкой и все стали находить многоглаголивое московское послание забавным, и уже дружно смеялись, когда, вновь возвратившись к Марфе, сочинитель назвал ее «злой аспидой».
Долго еще длилось чтение, с новыми хулами, угрозами и увещеваниями.
Наконец, чтец смолкл, утирая пот с чела.
Наступило неловкое молчание. Борецкая пошевелила плечами, словно муху отогнала:
— Пишут, что воду льют. Тьфу! И писать не умеют на Москвы. Того боле впусте словеса тратят! Поди, не сам и писал, кто составлял-то? Гусев?
— Скорее, Брадатый! — отозвался Богдан.
— Ну. Вода и вода. Черква-то завалилась у его? Успенска? Бают, намешали жидко, не клеевит раствор! Теперича какого немца выищет, а то фрязина. Те ужо слепят ему! Ничего толком делать не умеют на Москвы, все-то у них жидко: и рубль московский жиже нашего, и словеса ихние…
Только власть густа! А что, мужики, — повысила голос Марфа, — будто я, баба, храбрее вас?! На Москвы в чести, у царя самого! Царем-то себя еще не называт Иван? Называет уж? Ну! Чти теперь нашу грамоту, новгородску!
Слышали, мужики, знаете, а снова чти! Да не скажет завтра никто, что в латынскую веру волоку!
Грамоту выслушали молча.
— Вот! На всей воле новгородской, — заключила Борецкая. — Как с Мстиславом, как с Михайлой Тверским, как с прежнима князьямы заключали!
Не все, однако, так гладко прошло на Совете господ, как хотела того Марфа Борецкая… «Словеса», читанные накануне, уже не произвели впечатления. Но зато Феофил уперся-таки на своем, с провизгом, во что бы то ни стало требуя мира с Москвой. Он сидел, вцепившись в ручки кресла, поджавшись, брызжа слюной и прикрывая глаза от страха — маленький разозленный хорек, — и не уступал. В конце концов договорную грамоту пришлось изменить, введя, в угоду Феофилу, слова об умирении королем Казимиром Новгорода с великим Московским князем и плате за таковое «умирение», а также сочинить особый наказ послам — просили бы Казимира стать посредником в заключении мира между Новгородской республикой и великим князем Иваном.
Новые разногласия начались, когда дошло дело до утверждения грамоты.
Для договоров такого значения требовались подписи всех кончанских представителей, бояр и житьих.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135