— Иван, бают сам тушил.
— Любит пожары тушить! — поддакнул Немир с неопределенным, как показалось Зосиме, выражением не то одобрения, не то насмешки.
— Псковский пожар потушил! — громко возразил Богдан, оторвавшись от тарели и вновь невозмутимо принимаясь разделывать жареного рябца.
— Иван Офонасьич, — вопросил Тимофей Груз не без лукавства, — ты ездил к великому князю тогда, о псковских делах?
— Еще и требовал войну начать со Псковом! — насмешливо поддакнул Феофилат, вытирая пухлые жирные пальцы разложенным вдоль стола рушником.
— Почто Иван-то им не разрешил отделитьце? — подал голос Панфил Селифонтович.
— Шутишь! — отвечал Александр Самсонов. — Сам-то тоже думал, поди: псковичам только разреши, а потом и самой Москвы с нима сладу бы не стало.
— Митрополит подсказал!
— Такое дело с митрополитом решали! — поддакнули голоса.
Яков Короб, заметив недоумение Зосимы, пояснил ему, как равному, подчеркивая этим, что старое нелюбие забыто и новопоставленный настоятель принят как свой в среду великих бояр:
— Псковичи себя отделить хотели от дома святой Софии, добивались во Пскове свою епископию учинить, уже было и война возгорелась. В ту пору нам великий князь Иван помог умиритьце, а псковичам их умысел воспретил.
— Князь Иван… — начал, косясь на Зосиму смеющимся глазом, Офонас Груз и примолк, смачно прожевывая кус белорыбицы. За едой он неизменно приходил в хорошее настроение. — Князь Иван! — повторил он громко, с передыхом, откидываясь к спинке перекидной скамьи и обращая теперь смеющиеся глаза к Феофилату Захарьину. — Князь Иван им сказал: «Владыке во Пскове не мочно быти, занеже искони никогда не было». — Груз выдержал паузу, вновь хитро поглядел на Зосиму и прибавил, в свою очередь вытирая пальцы нарочито разложенным по столу рушником. — И одарил посла велблюдом!
Это была старая шутка, не старевшая вот уже шестой год. Гости заулыбались, а Феофилат затрясся, щуря глаза, зашелся в смехе, удерживая руками колыхавшееся чрево, запрокидывая голову, взбулькивая, захлебываясь.
Хохотал, приговаривая:
— Иван-то, велблюда, велблюда послал! Охо-хо-хо-хо! Наместо епископа, а?! Велблюда! — закашлялся, мотая головой, аж слезы пошли из глаз, отдышался, озирая дружно расхмылившихся сотрапезников, и снова, сгибаясь от веселых колик, залился булькающим смехом.
— А они бы, плесковичи-то, не сробели, поставили его, велблюда, на епископию, хо-хо-хо-хо-хо! Велблюда! Ах-ха-ха, хо-хо-хо! Владыкою-то, велблюда, а?! Ах-ха-ха-ха-ха-ха-ха, хо-хо-хо-хо-хо-хо! — гремел, оглушая Зосиму, дружный хохот великих бояр.
Меж тем уже вторично, приклоняясь в его сторону, Марфа озабоченно спрашивала свата Якова, что сидел одесную угодника. Тихий вопрос утонул в общем веселом шуме.
— Ладилсе быть, с коня и сюда! — негромко отвечал Яков.
Без Онаньина, которого ждали все, и тех вестей, которые он должен был привезти из Москвы, серьезного разговора начинать было нельзя, и потому, чем далее продолжался пир, тем тревожнее становилось на сердце у Борецкой.
Вдруг что-то невидимо совершилось, какой-то знак, переданный десятками слуг, облетел горницу. Марфа встала, ветром прошла вдоль столов.
Василий Онаньин!
Он вошел, и скорее даже возник, воссозданный страстной жаждою Борецкой, большой, веселый, краснолицый, кирпично-румяный с холоду. Он шел, походя здороваясь со всеми, и его приветствовали, подымая чары.
Казимер встал и картинно облобызал Василия. Онаньина усадили, он потирал ладони, раскланиваясь со стариками, принял золотую чару из рук самой Марфы, подхватил кусок севрюжины. Помавая головой, отмахивался от рвущихся к нему немых вопросов, уронил одно:
— Гневен! — уписывая угря, в улыбке обнажая ровный ряд белоснежных зубов,
— двигалась черная борода, двигались красные влажные губы, примолвил:
— Сердит! — Принял мису горячей тройной ухи, опрокидывая в рот, одну за другой, чары красного фряжского добавил скороговоркой: Охолодало! — Наконец прижмурился от блаженно разлившегося по телу сытого тепла, потянулся, встряхнулся соколом:
— Все свои?
Короб повел глазом в сторону Зосимы.
— Кто?
— Зосима, соловецкий угодник, а ныне вождь стада духовного.
— Игуменом?
Поднял чару, отнесся к старцу, который то подымал, то опускал глаза и побледнел даже, чувствуя, что вот оно то, о чем говорили в Клопске, но не хотелось верить, вошло с этим чернобородым красногубым боярином — война с Москвой.
Взглядывая из-под низко опущенных ресниц, Зосима видел одни тела председящих: руки с перстнями брали с подносов золотые и серебряные чары, двигались расшитые, цветные и белоснежные рукава, покачивались тела без голов, в шелках, парче и бархате. Он опускал очи долу и вновь подымал, намеренно избегая видеть лица сотрапезующихся, и вновь перед ним качались безголовые тела. Упорная мысль зрела в нем, еще не перелившись в законченный образ, и, лишь выйдя на улицу, под осеннее ненастное небо, он додумал ее до конца…
— Княжчин требует! — громко сказал Онаньин. — И тех земель, что при Олександре Невском были за великими князьями.
— Эко вспомнил!
Ропот прошел по палате. Многие обернулись в сторону Ивана Лошинского, брата Марфы, владельца княжеского (когда-то!) села Ракомы под Новгородом.
И Иван, набычившись, свел брови и сжал кулаки. К власти не лез, в делах государственных прятался за спину сестры, но за свое добро, за землю драться мог насмерть. Припоминали, да и не припомнить вдруг! Что считалось княжьими землями двести лет назад и давно отошло Великому Новгороду, а затем было разобрано боярами, переходило из рода в род, продавалось и перепродавалось по сорок раз из рук в руки. Киприян Арзубьев, доселе хранивший молчание, предостерегающе поглядел на Марфу и Онаньина — не стоило так соборно, при всех гостях и гостьях, подымать древнего, пахнущего кровью спора с великими князьями московскими. Положение спас Богдан Есипов, невпопад, а вышло как раз впопад, начавший повествовать всем известную длинную историю о потерянной и вновь обретенной гробнице родоначальника московских князей, Даниила, младшего сына Невского.
— Нам про Олександра толкует, а сам пращура своего, Данилы Олександровича могилу забыл! — трубно возгласил Богдан, сдвигая мохнатые брови, отчего его маленькие, по-медвежьи зоркие глазки совсем утонули в тени глазниц. — Покойный сам встал, явился ему на Москве-реце с жалобой, бают! И не ему даже, а одному из отроков княжьих. Конь подопнулся, и отрок зрит: перед ним князь, ему неведомый, по корзну признал, корзно на плечах княжое. — Богдан руками показал, как застегнут был княжой червленый старинный плащ-корзно на левом плече князя Данилы, будто сам видал. Явился и молвит: «Я господин месту сему, князь Данило Московской, здесь положенный. Скажи великому князю Ивану: ты сам себя утешаешь, а меня забыл!» С тех пор только стали и панихиды по нему править, с тех только пор! — Богдан строго оглядел собрание и вновь занялся содержимым своей тарели.
Марфа махнула рукой, заиграла музыка. Киприян удовлетворенно кивнул Борецкой. Онаньин, подмигнув Киприяну, со вновь разыгравшимся вожделением нацелился на кусок кабаньей спины.
При первых же веселых звуках гудошников Зосима строго поднял глаза не подобает духовному лицу слушать игрища бесовские. Борецкая поняла и тотчас с поклоном стала благодарить старца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135
— Любит пожары тушить! — поддакнул Немир с неопределенным, как показалось Зосиме, выражением не то одобрения, не то насмешки.
— Псковский пожар потушил! — громко возразил Богдан, оторвавшись от тарели и вновь невозмутимо принимаясь разделывать жареного рябца.
— Иван Офонасьич, — вопросил Тимофей Груз не без лукавства, — ты ездил к великому князю тогда, о псковских делах?
— Еще и требовал войну начать со Псковом! — насмешливо поддакнул Феофилат, вытирая пухлые жирные пальцы разложенным вдоль стола рушником.
— Почто Иван-то им не разрешил отделитьце? — подал голос Панфил Селифонтович.
— Шутишь! — отвечал Александр Самсонов. — Сам-то тоже думал, поди: псковичам только разреши, а потом и самой Москвы с нима сладу бы не стало.
— Митрополит подсказал!
— Такое дело с митрополитом решали! — поддакнули голоса.
Яков Короб, заметив недоумение Зосимы, пояснил ему, как равному, подчеркивая этим, что старое нелюбие забыто и новопоставленный настоятель принят как свой в среду великих бояр:
— Псковичи себя отделить хотели от дома святой Софии, добивались во Пскове свою епископию учинить, уже было и война возгорелась. В ту пору нам великий князь Иван помог умиритьце, а псковичам их умысел воспретил.
— Князь Иван… — начал, косясь на Зосиму смеющимся глазом, Офонас Груз и примолк, смачно прожевывая кус белорыбицы. За едой он неизменно приходил в хорошее настроение. — Князь Иван! — повторил он громко, с передыхом, откидываясь к спинке перекидной скамьи и обращая теперь смеющиеся глаза к Феофилату Захарьину. — Князь Иван им сказал: «Владыке во Пскове не мочно быти, занеже искони никогда не было». — Груз выдержал паузу, вновь хитро поглядел на Зосиму и прибавил, в свою очередь вытирая пальцы нарочито разложенным по столу рушником. — И одарил посла велблюдом!
Это была старая шутка, не старевшая вот уже шестой год. Гости заулыбались, а Феофилат затрясся, щуря глаза, зашелся в смехе, удерживая руками колыхавшееся чрево, запрокидывая голову, взбулькивая, захлебываясь.
Хохотал, приговаривая:
— Иван-то, велблюда, велблюда послал! Охо-хо-хо-хо! Наместо епископа, а?! Велблюда! — закашлялся, мотая головой, аж слезы пошли из глаз, отдышался, озирая дружно расхмылившихся сотрапезников, и снова, сгибаясь от веселых колик, залился булькающим смехом.
— А они бы, плесковичи-то, не сробели, поставили его, велблюда, на епископию, хо-хо-хо-хо-хо! Велблюда! Ах-ха-ха, хо-хо-хо! Владыкою-то, велблюда, а?! Ах-ха-ха-ха-ха-ха-ха, хо-хо-хо-хо-хо-хо! — гремел, оглушая Зосиму, дружный хохот великих бояр.
Меж тем уже вторично, приклоняясь в его сторону, Марфа озабоченно спрашивала свата Якова, что сидел одесную угодника. Тихий вопрос утонул в общем веселом шуме.
— Ладилсе быть, с коня и сюда! — негромко отвечал Яков.
Без Онаньина, которого ждали все, и тех вестей, которые он должен был привезти из Москвы, серьезного разговора начинать было нельзя, и потому, чем далее продолжался пир, тем тревожнее становилось на сердце у Борецкой.
Вдруг что-то невидимо совершилось, какой-то знак, переданный десятками слуг, облетел горницу. Марфа встала, ветром прошла вдоль столов.
Василий Онаньин!
Он вошел, и скорее даже возник, воссозданный страстной жаждою Борецкой, большой, веселый, краснолицый, кирпично-румяный с холоду. Он шел, походя здороваясь со всеми, и его приветствовали, подымая чары.
Казимер встал и картинно облобызал Василия. Онаньина усадили, он потирал ладони, раскланиваясь со стариками, принял золотую чару из рук самой Марфы, подхватил кусок севрюжины. Помавая головой, отмахивался от рвущихся к нему немых вопросов, уронил одно:
— Гневен! — уписывая угря, в улыбке обнажая ровный ряд белоснежных зубов,
— двигалась черная борода, двигались красные влажные губы, примолвил:
— Сердит! — Принял мису горячей тройной ухи, опрокидывая в рот, одну за другой, чары красного фряжского добавил скороговоркой: Охолодало! — Наконец прижмурился от блаженно разлившегося по телу сытого тепла, потянулся, встряхнулся соколом:
— Все свои?
Короб повел глазом в сторону Зосимы.
— Кто?
— Зосима, соловецкий угодник, а ныне вождь стада духовного.
— Игуменом?
Поднял чару, отнесся к старцу, который то подымал, то опускал глаза и побледнел даже, чувствуя, что вот оно то, о чем говорили в Клопске, но не хотелось верить, вошло с этим чернобородым красногубым боярином — война с Москвой.
Взглядывая из-под низко опущенных ресниц, Зосима видел одни тела председящих: руки с перстнями брали с подносов золотые и серебряные чары, двигались расшитые, цветные и белоснежные рукава, покачивались тела без голов, в шелках, парче и бархате. Он опускал очи долу и вновь подымал, намеренно избегая видеть лица сотрапезующихся, и вновь перед ним качались безголовые тела. Упорная мысль зрела в нем, еще не перелившись в законченный образ, и, лишь выйдя на улицу, под осеннее ненастное небо, он додумал ее до конца…
— Княжчин требует! — громко сказал Онаньин. — И тех земель, что при Олександре Невском были за великими князьями.
— Эко вспомнил!
Ропот прошел по палате. Многие обернулись в сторону Ивана Лошинского, брата Марфы, владельца княжеского (когда-то!) села Ракомы под Новгородом.
И Иван, набычившись, свел брови и сжал кулаки. К власти не лез, в делах государственных прятался за спину сестры, но за свое добро, за землю драться мог насмерть. Припоминали, да и не припомнить вдруг! Что считалось княжьими землями двести лет назад и давно отошло Великому Новгороду, а затем было разобрано боярами, переходило из рода в род, продавалось и перепродавалось по сорок раз из рук в руки. Киприян Арзубьев, доселе хранивший молчание, предостерегающе поглядел на Марфу и Онаньина — не стоило так соборно, при всех гостях и гостьях, подымать древнего, пахнущего кровью спора с великими князьями московскими. Положение спас Богдан Есипов, невпопад, а вышло как раз впопад, начавший повествовать всем известную длинную историю о потерянной и вновь обретенной гробнице родоначальника московских князей, Даниила, младшего сына Невского.
— Нам про Олександра толкует, а сам пращура своего, Данилы Олександровича могилу забыл! — трубно возгласил Богдан, сдвигая мохнатые брови, отчего его маленькие, по-медвежьи зоркие глазки совсем утонули в тени глазниц. — Покойный сам встал, явился ему на Москве-реце с жалобой, бают! И не ему даже, а одному из отроков княжьих. Конь подопнулся, и отрок зрит: перед ним князь, ему неведомый, по корзну признал, корзно на плечах княжое. — Богдан руками показал, как застегнут был княжой червленый старинный плащ-корзно на левом плече князя Данилы, будто сам видал. Явился и молвит: «Я господин месту сему, князь Данило Московской, здесь положенный. Скажи великому князю Ивану: ты сам себя утешаешь, а меня забыл!» С тех пор только стали и панихиды по нему править, с тех только пор! — Богдан строго оглядел собрание и вновь занялся содержимым своей тарели.
Марфа махнула рукой, заиграла музыка. Киприян удовлетворенно кивнул Борецкой. Онаньин, подмигнув Киприяну, со вновь разыгравшимся вожделением нацелился на кусок кабаньей спины.
При первых же веселых звуках гудошников Зосима строго поднял глаза не подобает духовному лицу слушать игрища бесовские. Борецкая поняла и тотчас с поклоном стала благодарить старца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135